2
В дальнем углу барака у окна в любое время дня сидел человек, занимаясь какой-то работой.
Подойдя ближе, я увидел у него на коленях кусок фанерки с приколотым к нему листком бумаги. На бумаге постепенно возникало чье-то лицо - словно очень медленно проявлялся фотоснимок. Работал человек быстро, профессионально. Это меня заинтересовало, и я издали долго наблюдал за его работой. Листки менялись, менялись лица, а человек все рисовал и рисовал до рези в глазах. Иногда он откладывал в сторону фанерку, закрывал глаза и с наслаждением разгибал усталую спину.
Я стал приходить к нему каждый день. Человек не отличался разговорчивостью. Иногда он молчал по целым дням, бросал на меня исподлобья мимолетные хмурые взгляды. Все же мы мало-помалу познакомились.
Мой новый знакомый - Владимир Александрович Гамолов - профессиональный художник. Лет ему давно за тридцать. Черные волосы уже значительно поредели, сквозь них проглядывала кожа, виски стали серыми. Лицо у него круглое, крепкое, будто дубленое, но под глазами - нездоровые отеки.
В течение дня к нему приходили многие. Одни приносили заказы, бумагу и плату: хлеб, консервы, табак. Другие забирали это все и куда-то уносили. Некоторые приходили в его угол поговорить о каких-то делах. В такие минуты я, чувствуя себя лишним, уходил и возвращался, лишь когда видел, что Гамолов остался один.
От него почти не отходил молодой парень. На щеках у него золотой пух, глаза синие, и щеки розовые и нежные, как у девушки. Лицо никак не вязалось с крепким узловатым телосложением и глухим, как из бочки, голосом. За Гамоловым он ухаживал, точно хорошая нянька.
- Виктор, ты сапожника Андрея знаешь?
- Знаю. Рябоватый такой, в двадцать девятом бараке.
- Он самый. - Гамолов заговорил с Виктором, не обращая внимания на то, что я сидел рядом. - Отнеси ему, - и подал Виктору сверток. - Да, постой. Передай ему записку.
Я бросил случайный взгляд на полоску бумаги под быстро бегущим карандашом и сразу же вспомнил листовку. В ней был другой почерк, но я уже не мог оторвать глаз от первого слова записки: "Андрей!" - сочетание букв "Д" и "Р" было точно таким же, как и в листовке, - закрученные привычной для его руки затейливой вязью.
Листовку писал Гамолов. Я в это поверил сразу и безоговорочно. Я смутно догадывался и раньше, что Гамолов связан с нашим подпольем значительно теснее, чем казалось на первый взгляд, и частые посетители, получавшие от него хлеб, уносили и нечто другое, что пряталось в недрах души, толкало на смелые поступки. Только мои догадки так бы и остались догадками, если бы не записка.
Виктор ушел. Мы остались в углу одни. Я решил, не откладывая, использовать удобный момент для разговора. Но с чего начать?..
- Можно взять лезвие?
- Попробуйте… Только не зарежьтесь.
Нужные слова потерялись. Я боялся, что Гамолов может только насторожиться, заподозрит меня в провокации, и тогда моя попытка может послужить только во вред.
- Владимир Александрович, у меня есть документ, с которым не плохо было бы познакомиться и вам.
- Почему "и вам"? - оторвался он от работы. - Что это за документ?
- Письмо немецкого офицера к своей жене.
- Любопытно… А зачем оно мне?
- Мне почему-то кажется, - начал я, запинаясь, - что вам можно доверить…
- Когда кажется, крестятся, - перебил он нетерпеливо. - Степень доверия зависит от знания человека. Вы меня знаете? - Зрачки Гамолова стали как булавочные острия.
- Нет, - признался я чистосердечно.
- А хотите мне что-то подсунуть.
- Давайте говорить прямо, Гамолов. Вашу листовку я читал на днях. Вы почерк изменили, но забыли о чисто механических навыках вашей руки. Я вот сейчас увидел, как вы написали "Андрей", и сразу вспомнил "Друзья". В обоих словах сочетание "Д" и "Р" написано одинаково.
Гамолов посмотрел на меня с интересом.
- Любопытно… Допустим, что писал листовку действительно я. Что же из этого?
- Значит, вы тот человек, которого я ищу.
- Гм… Снова встает вопрос о доверии.
- Вы мне можете пока не доверять…
- Имею к тому основания, - ввернул Гамолов.
- Но я вам доверяю. Наша жизнь в любую минуту может стать очень короткой, а я не хочу и не могу тратить время попусту. Впрочем, к черту разговоры. Возьмите письмо. Пригодится.
Я выпорол из пояса брюк мягкие зачитанные листки письма Артура Блюма.
Потом меня мучили сомнения: "Правильно ли я поступил? Что, если Гамолов не тот, за кого я его принял?" Хотелось переговорить с Воеводиным, но что-то удерживало от этого. Надо было подождать.
Несколько дней прошли в бесцельной болтанке из барака в барак. К Гамолову я в эти дни не ходил. К чему?.. Понадоблюсь - найдет.
Поздно вечером в тусклом свете единственной лампочки кто-то остановился у моего изголовья. Я чутьем угадал - Гамолов.
- Вы почему не приходите? Сердитесь?
- Нет.
- Тогда, может, побродим перед сном? Душно в бараке.
Над утихшим лагерем перемигивались голубые звезды. Приглушенный расстоянием донесся крик петуха, где-то очень далеко залилась лаем собака. Повеяло чем-то хуторским, очень знакомым и незабываемо родным.
Мы сели под стеной барака, закурили. Язычок пламени зажигалки выдвинул из темноты нос, губы и раздвоенный ямочкой подбородок Гамолова.
- Я прочитал письмо. По совести говоря - интересно, но применения ему не вижу. Все мы достаточно хорошо знаем, что теперешние фрицы - не прошлогодние. Другое дело - пустить бы его в массу солдат охраны, но с этим у нас дело пока туговато. Где вы его раздобыли?
Я рассказал о Лодзинском лагере, о Лешке, о Вольгасте, о Сукове, о капитане Пасечном и о том памятном дне, воспоминание о котором жило во мне до сих пор так отчетливо и болезненно, будто все произошло вчера.
- Этого вы, вероятно, никогда из себя не изживете. Не забудется. Но это и лучше - злее будете. Я думал о вашем желании со мной работать. А продумали ли вы до конца, что грозит в случае провала? Хватит ли у вас мужества, выдержки, такта? Работа опасная.
- А я и не ищу развлечений. На фронте тоже опасно.
- Там совсем другое. Здесь вы в случае провала ставите под удар не только свою жизнь, но и людей, связанных с вами.
- Я подумал об этом. Что я должен делать?
- Пока немного. - Он передал мне клочок бумаги. - Вызубрите, бумажку уничтожьте, а содержание передайте надежному человеку. Есть у вас такой?
Я вспомнил Воеводина, Женю, Немирова.
- Есть.
- Прекрасно.
Гамолов поднялся, с хрустом потянулся.
- Вы идете?
- Нет. Посижу пока.
Я долго сидел под стеной барака. Неслышно подкрался рассвет, рассыпал по земле росу, поджег зеленоватое небо широкими полосами малиновых перистых облаков.
3
Поручения Гамолова были более чем скромными. Я был недоволен, хотелось выдающихся дел.
- Чего ты хочешь? - спросил Гамолов, когда я высказал ему свои мысли. - Взрывов? Поджогов? Убийств? Как в детективных романах? Только это ты называешь настоящей борьбой? Значит, живое слово правды, что мы, советские офицеры-подпольщики, несем людям лагеря, - не борьба?
- Борьба, конечно…
- Каждой сводкой мы поднимаем дух людей. Вера в победу заставляет их выше держать голову, тверже переносить тяготы плена, а слабым духом избежать измены.
- Что ж, за неимением гербовой…
- Погоди, придет время и пулеметов.
До войны я учился в изостудии, мечтал стать художником-архитектором. За много дней сидения рядом с Гамоловым я хорошо изучил его приемы работы и однажды попросил листок бумаги.
- А что же, попробуйте. Не боги горшки обжигают.
Он тактично не заглядывал мне под руку.
- Любопытно! - Гамолов удивленно поднял брови, рассматривая мой первый портрет. - Не плохо. Ей-богу, не плохо. - Он снова посмотрел на карточку и на портрет. - Любопытно! А молчал…
Позже он уже только изредка просматривал мою работу. Заказов было много. Рисовали мы и для конвоя и для пленных иностранцев. Я мог бы ежедневно оставлять у себя плату за труд: хлеб, консервы, маргарин, табак и даже шоколад, - но я видел, что Гамолов все свое передает в лазарет, оставляя себе ровно столько, сколько нужно было, чтобы не голодать; и я не мог поступать иначе.
Только однажды я попытался расспросить Гамолова об организации и потом горько жалел, а урок запомнил на всю жизнь. Мучимый вполне законным любопытством, я поддался порыву и спросил его, кто возглавляет нашу группу.
Владимир Александрович посмотрел на меня очень долгим тяжелым взглядом.
- Любопытно… Я считаю, что достаточно тебя узнал, верю тебе и вопрос твой расцениваю как простое проявление бестактности. Иначе… Никогда, слышишь, никогда никому не задавай таких детских вопросов. А может быть, стало жаль? - Он прищурился и смотрел пытливо.
- Чего жаль?
- Продуктов. Проверяешь?
Кровь прилила к ушам, шее. Вид у меня, очевидно, был настолько растерянный и огорченный, что Гамолов, положив на плечо руку, примирительно сказал:
- Ничего, не обижайся. Придет время - все узнаешь. Но запомни: чем меньше будешь знать, тем лучше для тебя же.
На другой день он в раздумье сказал:
- У меня есть мысль. Не знаю, как ты отнесешься к ней, но, по-моему, она стоящая. Я уже примелькался здесь за год, а вот ты - человек свежий. Что, если попробовать тебе пробраться в общий лагерь, к иностранцам?
- Зачем?
- Рисовать будешь сербов, поляков, французов…
- Да зачем? Работы и здесь…
- Погоди. Хорошая беседа работе не помеха. Тебя обязательно обступят зеваки. Используй момент, завяжи разговор, а дальше пойдет как по писаному: только слушай да вовремя вверни нужное слово. Теперь понял?
Я обрадовался:
- Понял.
Виктор раздобыл для меня одежду "под француза", и через несколько дней я, зажав под мышкой грубую картонную папку, изготовленную из краснокрестовской посылки, отправился в свой первый рейс к иностранцам. Сопровождал меня Виктор. В воротах он сунул часовому пачку сигарет. Тот оглянулся кругом, пропустил и потом разорался: получалось, вроде мы подошли к проволоке с той стороны и он прогонял нас, не давал приблизиться к зоне, где жили эти собаки - русские.
Мы повернули на Лагерштрассе и, пройдя по размягченному асфальту сотню метров, остановились неподалеку от барака с поляками.
- Подожди здесь. - Виктор скрылся в черном зеве двери.
Я чувствовал себя не совсем уверенно, озирался по сторонам. Мне казалось, что кто-то обязательно подойдет ко мне, схватит за шиворот и заорет:
- Вот он!..
Спустя несколько минут вернулся Виктор с широкоплечим крепким парнем.
- Знакомьтесь: Эдмунд Гржибовский. С ним говори свободно.
Я пожал широкую плоскую руку, крепкую, как брусок дерева.
- Мы поговорим где-нибудь здесь, - смущенно предложил мой новый знакомый. - В бараке не спокойно…
Несколько раз мы прошлись по Лагерштрассе. Припекало. Воняло смолой. В тени под торцовой стеной сербского барака никого не было, небольшая скамеечка пустовала. Мы сели.
- Что же все-таки говорят о нашем фронте?
- Разное.
Гржибовский рассказывал обо всем не спеша, обстоятельно и вбирал в себя все новое так же медленно, основательно, будто размалывал на жерновах.
- Все зависит от того, кто говорит. Паны офицеры тянутся к немцам.
- А солдаты?
- Солдаты не верят в фашистскую брехню о победе. Простой народ Польши бошам не верит. Освенцим, Штутгоф… Опутали нас дротом, позагоняли в концлагеря, тюрьмы, жгут в крематориях… Только за то, что мы любим свою родину и не хотим, чтобы ее топтал немецкий сапог.
Гржибовский замолчал, угрюмо глядя под ноги.
- Сейчас наши подкручивают немцам гайки. Не сегодня-завтра фронт придвинется к польской земле. Вот немцы вас и натравляют против русских, так сказать, укрепляют тыл.
Эдмунд оживился.
- Об этом и я говорил с ребятами. Многие думают так же. Во всяком случае, нас больше, чем тех. - Он кивнул на офицерский барак. - Не понимают только те, кто не хочет понимать, кому это не выгодно.
- Прочесть вам листовку?
- Давайте, - живо повернулся Гржибовский.
- Нет, она только в памяти. "Товарищи! Друзья по плену! Банды фашистских палачей…"
Я прочитал листовку до конца. Эдмунд напряженно стянул к переносице густые белесые брови и шевелил губами, повторяя за мной слова листовки.
- Хорошо! Прочтите еще раз.
Немного погодя я спросил:
- Почему вы так не любите своих офицеров? Среди них ведь есть и честные, передовые люди. У нас существует Союз польских патриотов, сформирована первая польская дивизия имени Костюшко. Все командные посты в ней заняты вашими же офицерами.
- Возможно… Но было бы лучше, если б на их местах стояли офицеры ваши.
- Почему?
- У меня перед глазами стоит сентябрь 1939 года. Мы кичились своей армией, носились с нею, как дурень со ступой. А куда она годилась? Мы проиграли войну задолго до того, как немцы перешли границу… Нет, не верю я офицеришкам. Пусть делом докажут.
4
Советские войска медленно, но уверенно продвигались на запад. Наши победы заставили многих иностранцев лагеря изменить свое отношение к русским. Иностранцы поняли, что от плена их избавит не милость фюрера и не победа Германии, а ее разгром.
Жить в русской зоне стало немного легче. Часть лагерного пайка иностранцев в виде баланды и картошки стала попадать и к нам; иногда среди сербов или французов устраивались сборы продуктов для русских пленных. И хотя эта помощь была незначительной, все же среди нас меньше умирали от истощения.
В те дни я приходил в свою зону только на ночь. В каждом почти бараке у меня были друзья: у сербов - железнодорожник из Любляны Мирко Вукович, юрист из Белграда Бранко Обрад, врач Кичич; среди поляков - Эдмунд Гржибовский и Стефан Милявский; у французов - марсельский докер Шарль Менье. С ними надо было повидаться, поговорить, передать нужное. Всегда мы встречались "случайно" в условленных ранее местах.
С особой симпатией к русским относились сербы. Вокруг Вуковича и Обрада сколотилась довольно значительная группа решительных, крепких парней.
- Здраво, братко!
Мою ладонь стиснули горячие жесткие ладони Мирко. Он невысок, но широкоплеч и похож на веретено, поставленное тонким концом книзу. Из разреза рубашки лезла густая растительность, и говорил он рыкающим басом. В приветствии я различал только раскатистое "р-р".
- Здррр-рво, брр-ртко!
Человек двадцать сербов столпились вокруг меня, наблюдая за тем, как на бумаге постепенно прорисовывалась голова пожилого капитана с пышными прокуренными усами. Он сидел, подбоченясь, напротив, сосредоточенно уставясь выпуклыми глазами в пятно на грязной стене за моей спиной. Слово за словом, приноравливаясь к течению разговора, Мирко пересказал сводку Совинформбюро, услышанную от меня получасом раньше.
- Значит, братушки русские выходят на свои границы. Это хорошо. А пойдут ли они дальше, или остановятся? - спросил кто-то.
Вопрос был явно адресован мне, но Мирко его перехватил и уверенно ответил:
- До самого Берлина дойдут!
- Хо! Ты был на приеме у Сталина?
- А может, и был! - хитро прищурился Мирко. - Ты думаешь, русские остановятся, не отомстят за замученных людей, за сожженную землю? Не-ет, не остановятся!
- Кто ж его знает… Силы, может, не хватит?
- Силы? - Мирко от полноты чувств чуть не задохнулся. - Эх, ты-и! Когда поднимается весь народ - сила его неисчерпаема.
- А война все равно тянется, как на волах, - мрачно вставил высокий горбоносый серб.
- Она пошла бы быстрее, если бы вы не выгревали зады в Моосбурге, а удирали к Тито, - живо обернулся к нему Мирко.
- Почему же ты не удираешь?
- Не пришло время. А придет - удеру. Кто хочет помогать своему народу, те давно уже в горах. Вспомните Кревича, Джуру, Милковича и других. Поэтому-то в Югославии немцы и сидят, как на раскаленной сковороде.
- Закрутятся еще и не так! - пообещал мой натурщик. - Мы им все припомним. А разговор придется прекратить. Здесь не место. М-м-да… Так-то.
Он снова уставился в пятно на стене, молчаливо приглашая меня продолжить работу.
- Разве среди вас есть предатели? - спросил я, оставшись с Мирко наедине.
- Люди разные. В душу не заглянешь.
- Вот именно надо заглянуть. Надо, чтоб все сербы думали так же, как думаешь ты.