За разговорами о Паоло, миланце, влюблённом в свою южную родину, о наших самаритянах Джанпаоло и Грациелле, об Апулии и вообще о южной Италии, так непохожей на знакомую мне северную и центральную, мы с Маранджи не замечали, как проходит день, – не знаю, когда он работал. Исколесили с ним всю Валь Д’Итрию. Благословенная земля, приветливые, общительные люди… Почва каменистая; из этих камней веков пять назад строили "трулли" – крестьянские дома с каменными крышами особой кладки, в виде шлема (секрет утерян, "труллари" – строители вымерли). Этих чудо-домов осталось под охраной государства 70 тысяч. Между ними – лесочки (с грибами!). Если распаханная, земля рыже-коричневая.
В таком трулло, но модернизированном, живёт и семья Маранджи (У каждого своя комната с санузлом). Его отрада – лошади. В конюшне двухлетка – серый, серебристый красавец и десять жеребят.
Под конец моему Маранджи захотелось поделиться своим московским при обретением с другими. Тёртый калач и друг советолога-русиста, он знал о спе ци фике советских граждан, пуще всего опасавшихся как бы не сказать чего-нибудь лишнего. Он сто раз просил моего согласия на встречу, переспрашивал, не передумала ли я, не боюсь ли, что это мне повредит. А мне не привыкать стать, я на преодолении страха собаку съела. Неужто потерять лицо, выставить отговорку? Ни за что!
Девять часов вечера, светит совершенно оперная луна. Трулло Маранджи, в двух километрах от Мартины Франки, стоит на холме; перед трулло просторная лужайка, по бокам две мощные пинии; под холмом, как табун лошадей, сгрудились автомобили. Съехалась местная интеллигенция – из Бари, из Трани. На чём полсотни мужчин и женщин сидели, не помню. Прямо на траве? Помню, как менялась, порой накаляясь, температура встречи. Первым задавший вопрос полковник карабинеров в отставке, чемпион конного спорта, начал с ехидной преамбулы – де, если что, вы можете не отвечать, я человек начитанный, знаю, как у вас там обстоят дела… Я прервала его на полуслове:
– Господа, я привыкла всегда и везде говорить то, что думаю, и, главное, только то, что знаю. В противном случае наша встреча не имела бы смысла.
Оживление в "зале", гул одобрения. Маранджи не успевает записывать вопросы. Преподавательница истории хочет знать, как в СССР обстоит дело с феминистским движением; юрист из Бари – правда ли, что в СССР практиковался закрытый суд в отсутствие подсудимого; директор лицея – как оценивают русские читатели современную итальянскую литературу; левонастроенные начинали вопрос с утвержде ния типа "советское просвещение (здравоохранение, социальное обеспечение и пр., и пр.) лучшее в мире"…
Поскольку я резала правду матку, аудитория расслаивалась, в зависимости от собственных взглядов. Несколько раз обо мне вообще забывали, чтобы сцепиться между собой.
– Ты бы лучше помолчал! – одёрнул Маранджи крикуна, несколько раз ни к селу ни к городу выкрикивавшего: "Всё равно Советский Союз в тыщу раз лучше Америки!"
Досидели до часу ночи.
На круг единомышленников у меня оказалось больше. Лошадник-полковник карабинеров, столь полемичный вначале, кончил куртуазно:
– Я весь вечер любовался вашими тонкими щиколотками. (!)
Откровенные почитатели назавтра прислали немыслимой красоты и величины букеты, украсившие reception отеля дель Эрба, – назавтра я улетала в Милан.
38. Виктория Иванова
Виктория Иванова была Марией Каллас камерного пения. Много лет даже не заслуженная артистка, а просто солистка Московской филармонии, она, как токарь на заводе, должна была выполнять норму выработки – столько-то концертов в месяц по городам и весям, в профсоюзных домах отдыха, в заводских клубах. Директор Московской филармонии Белоцерковский не давал ей хода, подозревал, что Виктория Иванова в действительности еврейка – больно непроста, и нос с горбинкой. Чтобы продвинуться по службе, стать заслуженной, понадобилась эпидемия холеры в Крыму.
В то лето муж Виктории Юра, Юрий Петрович Матусов, достал четыре путёвки в Дом творчества писателей в Коктебеле, для себя с Викторией и с дочкой Катей и четвёртую – для дяди Виктории, милейшего дяди Жеки. О вспышке холеры власти, как водится, помалкивали (вспомним Чернобыль). Дядя Жека пошёл купаться, хлебнул морской воды, заразился и умер. Бедный, бедный дядя Жека… Обитателей дома творчества отвезли в симферопольскую больницу на сорокадневный карантин. Среди них был Белоцерковский. Сорок дней вблизи Виктории не прошли даром, он попал под магнетизм её личности.
"Какая же я кувалда!" – горестно качала головой моя Ия, Иечка, Июня, смотрясь в зеркало. Беспощадно подтрунивая над собой, над своей фигурой без талии, она однако знала силу своего обаяния, чаровница! Люди заходились от счастья, слушая её – знаю по себе.
Что это было? От Бога – уникальный голос, голос-флейта, от себя – виртуозное владение им, повествующим о забавном и серьёзном, о грустном и радостном задушевно, задумчиво, насмешливо, кокетливо, строго, лукаво… Это были достигнутое истовым трудом мастерство и, конечно, женственность – лучистые голубые глаза, ослепительно белая кожа, серебристый смех, обезоруживающая улыбка. И дар рассказчицы. Мне не забыть её описания "обыкновенного концерта Виктории Ивановой", как она завоёвывала аудиторию из бабок в белых платочках и подвыпивших мужиков рассказом о старом глухом музыканте по имени Бетховен, который сочинил – вы только послушайте, какую весёлую песню!
Зал ревел от восторга, не отпускал:
– Давай, Иваниха, ещё!
Администратор клуба высовывал руку из-за кулис, показывал на часы, мол, опоздаешь на поезд. В заиндивевшем от мороза автобусе, по ухабам на станцию. Безлюдный перрон, на скамейке старик в тулупе пьёт чай из термоса. Вынула из сумки пластмассовую кружечку – она всегда при ней – подошла, попросила:
– Налейте мне немножечко…
Ехать долго, часов пять.
Спасибо радиозаписям, Викторию Иванову узнала и полюбила вся Россия. Настоящий же концерт в Малом зале консерватории ей причитался только раз в год. Как мы его ждали!
Ломать голову, в чём петь, она призывала меня. Проблема! Ведь не пойдёшь – не купишь. А концертное платье – это орудие производства, надо, чтобы в нём было удобно, чтобы шло и, по возможности, скрывало полноту. В одной из первых моих посылок из Милана был отрез плотного синего бархата – Виктории на "сарафан". Говорят, она долго в нём выступала.
Бог дал Виктории талант и не дал счастья. После операции на мозге осталась инвалидом (шизофрения) шестнадцатилетняя Катя. У неё был мамин голос, они уже пели на радио дуэтом. Несчастье подкосило Юру, он безвременно скончался от какого-то молниеносного инфаркта.
– Не знаю, как быть, – поделилась со мной однажды Виктория, – Катя не справляется в больнице со своими длинными волосами, надо бы её постричь… ума не приложу, как это организовать…
– Очень просто, постригу я!
У меня к этому времени накопился опыт. Подросшие сыновья моих приятельниц наотрез отказывались ходить в парикмахерскую стричься "под бокс", в то время, как на Западе были в моде шевелюры. Мне удавалось уговорить неслуха с колтуном на голове прийти ко мне, я сажала его на стул в ванной мыть голову и, сперва ножницами, потом особой бритвой, стригла "стильно". (Между прочим, идея понравилась Лёве Разгону, он стал моим постоянным клиентом).
И вот мы с Викторией и с Катей, под надзором бабищи-санитарки, в просторной (больница старая), темноватой ванной.
Катя нормальным голосом просит:
– Тётя Юлечка, только стриги покороче, ведь в каждом моём волосе злой дух…
Санитарка подгоняет:
– Ну чего ты там валандаешься, давай скорее, чай ванная не для вас одних!
Я трясущимися руками кромсаю "злых духов" и плачу, а ко всему привыкшая Виктория удовлетворённо приговаривает:
– Вот как хорошо мы с тобой придумали!
…
Как мы познакомились? Юру я знала с детства, мы с Матусовыми дружили семьями с нижегородских времён, жили в одном доме в Плотничьем переулке. Потом надолго разъехались, мы – в Ленинград, а они – в Москву; отца Юры, всеми обожаемого доктора Петра Михайловича Матусова, назначили военным врачом в Лефортовский госпиталь. Там же служил военврач Николай Иванов, рано умерший отец толстушки-певуньи Иечки, которая вышла замуж за своего одноклассника Юру. Съехались в послевоенной Москве. С тех пор и до моего отъезда в Италию мы с Викторией были душевно близки и очень нужны друг другу. На своей пластинке со старинными русскими романсами она написала: "Удивительной, непостижимой Юлечке Добровольской от вечной поклонницы Виктории Ивановой", чем очень меня озадачила: "удивительной и непостижимой" была она, а не я.
Юрий Петрович Матусов был яркий человек, редкой остроты ума, с неиссякаемым чувством юмора. Надо послушать, как его по сей день, с неостывшей любовью, описывает-пересказывает миланец Ренцо Бендзони, его друг и сослуживец по московскому филиалу итальянской фирмы Финсидер.
39….И тебе простятся все грехи, прежние и будущие!
В то итальянское лето 1981 года Эми и Марчелло с Камиллой были одержимы идеей уговорить меня остаться: "Ты в Москве захиреешь, тебе там нечего делать!". Они были правы. Но на двусмысленное положение невозвращенки я не соглашалась, у меня должны были быть "carte in regola", "бумаги в порядке". Я нутром это чувствовала, хотя ещё не знала, до какой степени университеты и издательства, где мне пришлось бы подвизаться, чтобы прокормиться, были левые, упорно просовет ские; Солженицына и Сахарова в лучшем случае игнорировали как изменников великого дела коммунизма.
Законный путь для советского человека, избравшего свободу, не считая эмиграции в Израиль, был, как я уже говорила, брак с иностранцем, с некоторых пор, под давлением международных соглашений, в СССР легализованный; в итальянском же гражданском кодексе и вовсе предусматривался "matrimonio simulato a fine umanitario e perciò annullabile subito" – "брак, заключаемый фиктивно в гуманитарных целях, а посему расторгаемый незамедлительно".
На такой обман, рискуя в свои почтенные годы выставить себя на посмешище, я, скрепя сердце, соглашалась.
В Кампале Моларе начались поиски жениха. Было много смеху и упражнений в остроумии. Особенно, когда в соседнем городке Моларе нашёлся холостяк средних лет по прозвищу Марко Поло – страстный путешественник, именно в силу своей страсти к дальним странам, вроде бы, склонный к сделке. Правда, выяснилось, что путешествует он на шармака, в кабине водителя-"дальнобойщика" импорт-экспорт.
Состоялись смотрины. Претендент на мою руку – голенастый мужичина – появился в гостиной маркизы Камиллы Сальваго Раджи в видавших виды шортах цвета хаки; он ходил в этих шортах и в застиранной ковбойке, изображая этакого экстравагантного англо-сакса, круглый год, но, признаться, больше походил на городского сумасшедшего.
Сговор не состоялся, жених меня отверг "по семейным обстоятельствам": стали на дыбы его сёстры, заподозрившие, что я позарилась на его имущество. С тех пор прошло четверть века, а мы, вспоминая это сватовство, покатываемся со смеху.
Поиски, однако, продолжались.
Я тем временем выполняла намеченную программу. Меня ждал на Капри семинар по переводу для преподавателей русского языка.
По дороге, в Риме, я повидалась с Джулио Орландо, кузеном Паоло, и его женой – переводчицей, сделавшей для меня исключение из правила ночью работать, а днём спать. Провела день с двуязычной журналисткой Лией Львовной Вайнштейн, печатавшейся в туринской "Ла Стампе". (Мои публикации она рецензировала потом неукоснительно, посвятила целый подвал даже Словарю). Она жила одна, в особняке недалеко от Via Veneto, построенном в двадцатых годах архитектором Пинкерле, отцом Альберто Моравии, незадолго до того, как отец Лии, оптовый торговец тканями, сообразил перевезти семью из Таллинна в Рим, подальше от октябрьской революции. Престарелая Лия Львовна, до конца своих дней – великая труженица, привечала правильных людей из Советского Союза, таких как Юрий Трифонов с Ольгой, и эмигрантов из Остии – перевалочного пункта по пути в Америку. Она подружилась с Ниной Бейлиной, с Букаловыми.
Семинаром, организованным обществом Италия-СССР, заправляла Лучетта Негарвиль (хороша – глаз не оторвать!), дочь одного из основателей ИКП. Мы с ней заехали за её мамой Норой Борисовной и отправились на поезде в Неаполь, а оттуда на пароме на Капри.
Мой номер в гостинице Quisisana выходит на море, слева – отвесная гора, внизу, сквозь сочную зелень, белеют виллы и монастырь, видна Piazzetta, миниатюрная площадь, пуп клочка земли – знаменитого острова. Моя терраса с трёх сторон огорожена зарослями алоэ, по-нашему, столетника, того самого, что растёт (рос?) в горшочке на подоконнике каждого русского дома.
Мои слушательницы – в большинстве русские замужем за итальянцами – стонут: "Всю эту красоту отдала бы за русский лес!" и "Здесь не с кем слова сказать!.."
Занимались с увлечением. Людмила Дзеккини из триестинского университета все занятия записала на магнитофон. Чем занимались? – Элементарно, Уотсон! Азами теории и практики перевода. Тексты на двух языках: "Дикая собака Динго" Фраермана и "Чорт" Цветаевой.
С Капри, далеко не прямым сообщением, я добралась до Гарньяно на озере Гарда; там, на бывшей вилле Д’Аннунцио "Витториале" предстоял симпозиум по Блоку, к коему я не имела ровно никакого отношения; на моём участии (вернее, присутствии) почему-то настаивал устроитель, миланский профессор русской литературы Баццарелли.
Потом с неделю я (буквально) прохлаждалась у Эми в Грессонее, в горах Валле Д’Аоста (справа от нас – Монте Роза); впоследствии я буду жить у неё, точнее, над ней, на мансарде, каждое лето, много лет подряд.
День рождения застал меня в Велате у Гутузо. Из Палермо приехали все четверо Карапецца: Марчелло, несколько скованная Джиневра и их сыновья Марко и Фабио. Марко похож на отца, чуть заикается, выбирает между философией и литературной критикой; Фабио по-прежнему весь в музыке барокко и новейшей, где тоже много флейты; полученную от меня пластинку лучшего русского флейтиста Корнеева оценил.
Марчелло Карапецца по утрам норовит увести меня погулять тэт-а-тэт, интересуется по существу, каково мне, предлагает помощь. Передал привет от узника Отеля делле Пальме барона ди Стефано, тронутого моей пасхальной телеграммой и гаванскими сигарами (их в Москве тогда было навалом).
Ренато торочит всё о том же:
– Я послал Шаше поздравление с Новым Годом, а он расценил его как попытку повиниться!
Незаживающая рана.
Мы с ним подолгу сидели в его мастерской поодаль от виллы. Обсуждаем картины. "Утренний визит": она, прелестная, в пальтеце на голое тело; просматриваются "наушники" – неизменная причёска Мимиз с начёсами на уши, которую Ренато не позволяет ей менять. И "Ночной визит" – крупная тигрица, ступает мягко, но смертельно опасна. Бедный Ренато…
Он сетует на то, что не в силах демократизировать свой быт – и всё из-за Альдо! Нет такой силы, которая заставила бы его снять официантскую униформу – френч цвета бордо с золотыми пуговицами и белые перчатки, а также упростить застольный ритуал – непременно подогревать тарелки, подносить поднос слева, уносить справа, как научила его первая хозяйка, когда он деревенским пареньком "пошёл в люди". Но стоит Альдо раз в год уехать на десять дней, как в доме воцаряется хаос, а этого Ренато тоже не терпит.
И истерически:
– Чем я виноват, что я богатый? Что они все мне завидуют?! Работаю, как вол, с половины восьмого утра на ногах. Продаю за миллион лир картину, которая стоит четыре миллиона! Не позволяю себе ничего лишнего. Ты сама надо мной подтруниваешь, что я всегда в одном и том же джемпере!
Как-то разговор о джемпере возобновился при Мимиз. Она поддела мужа:
– Да, но когда ты спохватываешься, что у тебя прохудились локти, ты почему-то покупаешь точно такой же!
Отмахнувшись от неё, Ренато продолжал кипятиться:
– Не было интервью, чтобы журналист не спросил, как мне удаётся сочетать несочетаемое – быть коммунистом и богачом "с лакеями в белых перчатках"!
В Милане меня ждала взволнованная Эми. До моего отъезда в Москву оставалось два дня, назавтра у неё была назначена важная встреча: с Уго Джуссани, приятелем её старшего сына – адвоката.
– Уго! – торжественно начала Эми, – Хочешь, чтобы тебе простились все грехи, прежние и будущие?
– Каким образом? – улыбнулся Уго.
– Сделай доброе дело, поезжай в Москву и женись на Юле. Её необходимо вызволить оттуда.
Уго, с которым я познакомилась за пять минут до этого, не моргнув глазом, деловым тоном попросил уточнить, когда и на сколько надо ехать.
Так в мою жизнь вошёл добрый человек из Милана – сорокадвухлетний юноша, высокий, тонкий, с мягкими чертами лица, застенчивый. Уго Джуссани – юрист, кончил католический университет, в котором я, годы спустя, буду преподавать. Из хорошей семьи: отец воевал в Испании на стороне республиканцев, поэтому заблаговременно отправил жену и детей во Францию. Уго родился в Париже.
Для подачи заявления он приехал в Москву в октябре 1981. Деньги на поездку дала Нина Бейлина. Бесконечные мытарства, садистские бюрократические рогатки, наконец, позади. Но последний этап – справка из МИДа – затянулся на полдня. Уго опаздывал на самолёт. В изнеможении и растерянности мы стояли с ним, "голосуя", на Садовой; мимо сплошным потоком, чадя выхлопными газами и ревя, мчится легковой и грузовой транспорт. На такси никакой надежды. Вдруг из гущи машин – не иначе, как Бог нам её послал – зигзагами выруливает Ольга Трифонова:
– Садитесь, довезу! Куда вам?
Так, чудом, Уго успел на самолёт.
Регистрация брака во дворце бракосочетаний на улице Грибоедова назначена на 6 января 1982 года. Во второй раз Уго приехал со своим постоянным другом Иоахимом Шмидтом накануне Нового Года по туристской путёвке. Никакими просьбами оторвать их от тургруппы не удавалось. Луиджи Визмара упрашивал начальство в гостинице "Космос", гарантируя, что они будут гостями его, итальянского корреспондента, а не – Боже упаси! – советской гражданки.
Так что Новый Год встречали врозь, мы – у меня, а они – в Суздали. Мы – Разгоны, Букаловы, Сенокосовы, Станевские, 13 человек (запомнилось: чёртова дюжина), очень вздрюченные – последний Новый Год вместе! Каждое слово, каждая мелочь приобретали особое значение.