Москва жарка, пыльна и пуста. Правда, я еще почти нигде и не был. Конечно, второй день читаю своих убийц к заседанию, на котором увижу людей, по которым даже и соскучился. Письмо тебе пишу двумя руками, что объясняет, как и количество ошибок, но подтверждает, что она у меня действует. С медикусами встречаюсь на той неделе. Сенокосы сегодня возвращаются из Голицыно, где Ленка проводила очередной семинар для воспитания сукиных детей, которые собираются управлять нашим государством и быть властью. Ничего хорошего от них не жду. Как сказал некий Мандельштам, "Власть отвратительна как руки брадобрея". И лучшими эти руки не станут.
Мне предстоят большие заботы. Бутово, где захоронено более 70 тысяч расстрелянных, хотят отдать под строительство котеджей для банкиров и тех, кого они содержат. Конечно, они привыкли строить на костях и ничто их научить не может. В роскошном доме, построенном на бывшем еврейском кладбище, поселились Брежнев, Щелоков, Чурбанов, Андропов… Ну, да хрен с ними! Я становлюсь почти таким же материщиником, как Ханыка. Заходил ко мне Франческо из Триеста, но, посмотрев на четыре тома пушкинского словаря, он в ужасе отшатнулся. Действительно, это большое отдельное место для багажа в самолете. Я послал с ним записочку Милочке.
Непрерывно думаю про тебя, а знать я буду только "Путем взаимной переписки", которая отстает от реальной жизни почти по знаменитому закону Эйнштейна. Например, я узнаю о том, что тебе поставили кондиционер лишь после того, как он сломается. И так далее и тому подобное.
Наташка мне спела всю знаменитую песню "Отчего ты, сволочь в танке не сгорел?", и я поразился ее памяти и знанию абсолютно всех песен за последнее столетие.
Конечно, мне уже позвонил Асар Эппель, который полчаса мне втолковывал особенности своей прозы. Когда он приедет в Италию, – проси политического убежища у Вероники в горах Тироля. Выполнил поручение наших милых Айрапетянов и с удовольствием рассказывал про концерт, про успех Нуне. Им – мои нежные слова, впрочем, как и всем другим, кто меня отраженно любит. "Отраженно" – значит через тебя. Они бы и Асара полюбили: если бы ты его полюбила. Но пока у него не вырастут пышные волосы этого не случится. И меня это утешает.
"Путем взаимной переписки" я от нашего с тобой лица напишу письмо Порудоминским.
Москва, 25.6.1995
Юленька моя дорогая!
Сейчас зайдет Биаджо и я хочу послать с ним эту записочку. Это будет скорее, нежели Ренцо, который был у нас, принес цветы (!!!), но в Милане очутится не скоро. Внимая руководящим, я послал Марине несколько прекрасных книг, вообще включу ее в список лиц и учреждений, коим я буду раздавать свои книги. Пишу тебе одной правой рукой, из чего ты догадаешься, что Париж мне показался в копеечку. Первые три дня, пока я сидел в Сорбонне, было еще ничего. Конгресс был организован плохо – без синхронного перевода. Говорили только по-французски и английски, в которых я не силен… Приставили ко мне девку-чернавку, чтобы переводила и вообще меня опекала. Но она знала русский язык ненамного лучше, чем я французский. И переводила меня Мария Ферретти. Кроме нее в зале знали русский лишь Верт, Ми хаил Геллер и самый славный мой кореш, автор "Справочника по ГУЛагу" Росси. С ним хоть немного мог поболтать. Короче – эта тусовка не задалась. Но мой доклад понравился, его распечатали для материалов, во всем остальном они проявили должное: гостиницу на неделю, кор мили в "Ротонде" и даже выдали тысячу франков для посещения Сан-
Дени и "Пляс пигаль". Но я понял, что с такими деньгами мне там нечего делать.
А дальше выяснилось, что я тот мифический персонаж, который жаждал, а напиться не мог. Это невозможно – быть без языка! Я не мог себе купить даже ножик, чтобы почистить яблоко. Имея деньги, мог сладко прожигать жизнь, а не купил даже носового платка в ТАТИ, и жалкий бокал пива мне заменял сказочные корзины с шампанским. А все дело в том, что конечно не очень это было разумно: преры вать курс лечения и броситься в пламень Парижа. Стукнувший меня спазм, был, конечно, слабее Миланского, рука у меня не отнялась, все было достаточно противно, и я молил Бога скорее очутиться дома, и, если погибать, то на своей постели. Но, как писал т. Пушкин: "Я не умер, не сошел с ума…" И большей частью валялся в отеле, размышляя о бренности земной жизни, и пытаясь поймать в телевизоре футбольный матч. А тут еще и Буденновск… Ну, все же нагрянул ко мне Миша Мейлах, который возил меня по городу /даже посмотрели дивную выставку Шагала/, привез меня в "Русскую мысль", которая печатает мой миланский рассказ в трех номерах. Потом встречался с Синявскими. Когда у нее было время, меня опекала Ютта Шерер, которая героически организовала мою эвакуацию из великого города.
Сейчас ничего, конечно: левая рука еще способна держать вилку и участвовать в омовении лица, но все равно – эта сволочь давит мне на характер.
Дома дел невпроворот и я не знаю с чего начинать, начал правильно: с письма к тебе, слушай мое директивное указание: обязательно поезжай с ребятами в Карловы Вары! Без этого ты просто не перенесешь свой груз. Плюнь на все и поезжай! И мне этим доставишь радость.
Посылаю тебе "Огонек" с моим сочинением. Журнал, конечно, пошлый и неинтересный. Но когда-то он был первым, кто напечатал мой рассказ. И я не мог отказать им вспомнить то, что мало кто сейчас способен вспомнить. Будешь мне когда писать – поставь отметку.
К жизни в Москве надо заново привыкать. Но втянусь. Мне уже прислали папки с убийцами, и начинаю видеть мир таким, какой он есть. Книжка моя, говорят, движется. С ней будут свои проблемы, но о них я успею написать.
Я понял, что для меня единственная настоящая заграница – Италия, что только на Корсо ди Порта Романа, 51, я себя чувствую в безопасности и распускаю душу как майский лепесток. Во всех других – беззащитный и неоперившийся птенец, выпавший из гнезда.
Ни ты по телефону, ни Ренцо устно не дали мне никакой информации о тебе. Здоровье, настроение, етц. И главное: как движется та кампания с пенсией? Сказать по совести – меня это занимает больше всего на свете.
Сейчас происходит то, что я предсказывал, и было неизбежно: крушение кумира, которого так усердно и много лет мазали бронзовой краской. И как начинающиеся приметы этого посылаю тебе ксерокс из "Общей газеты" и последний номер "Нового времени". Я полагаю, что в истории литературы и общественного движения, крушения очередного пророка – есть явление глубоко поучительное…
Засим, кончаю свою цидулку /а это слово у тебя есть в словаре?/ Скоро должен явиться гонец, а я засяду за убийц. Хотя больше всего на свете мне хочется спать. Я сейчас впаян в это занятие невероятно прочно: могу спать сутками.
Поцелуй Розанну нашу милую. Передай привет, милым моему сердцу Айрапетянам. Привет Визмарам, Марио и тем твоим ученикам, кто меня помнит.
Повторяя Володю, скажу: да хранит тебя Господь.
Обнимаю и нежно целую, твой ЛР
Москва, 9.7.1995
Юлик, дорогое мое дитё! Пишу это письмо впрок. Завтра я буду знать, что со мной будут делать дальше, и тогда допишу тебе хвост этой занимательной информации. А пока я дома и у меня есть время, хочу с тобой немного поболтать. Чтобы закончить с медицинской частью, сообщаю, что моя левая рука вполне работает, пишу я тебе двумя руками, только на этой собачьей руке есть ощущение залежалости что ли. А вцепились в меня эскулапы из-за моей аденомы и почечной недостаточности. Бурштейн и Юлик Крейдлин требуют, чтобы я немедля лег на операцию. А я поступил как тот еврей из анекдота: пошел к другому врачу… Тут в Москве есть некий центр эндохирургии, где лазерами-мазерами и прочими злодейскими изобретениями лечат, не взрезая человека от горла до лобка. И руководитель этого центра – очень и много лечащего за большие зелененькие – Бронштейн оказался моим страстным читателем и почитателем. И он в меня вцепился со всей силой. А я решил на нем и остановиться. И пусть будет, как будет. Аминь!
Вчера мне с Лазурщины звонила Марина, благодарила за книги и сообщила, что ты в Винченце. Знаю, что, там ты с двумя хабалками изнываешь над грамматикой. Но, разве там есть горы и прохлада? Знаю, что там много озер – взял карту и внимательно рассмотрел. Очень за тебя беспокоюсь. А когда же ты будешь хоть немного отдыхать? У Вентури или еще где? Когда ты звонила, забыл тебя спросить, принес ли тебе Бояджио "Огонек" с моим сочинением о НЭПе. Оно новое по материалу и мне хотелось знать твое суждение. Ты чуешь, как я начал бурно печататься! А я хожу и в голове у меня совсем новая книга, которую я готов был бы немедленно начать писать. Это тоже книга о тюрьмах-лагерях, но несколько иного содержания. Можешь об этом судить по ее названию: "Аллея праведников". Помнишь ты эту аллею в Иерусалиме в музее Катастрофы? Правда, очень мне хочется ее писать. Но для этого надобно, чтобы в Милане непрерывно лил дождь, ты за стеной мучилась бы со словарем, а я тихонько постукивав бы на Патиной машинке. Согласись, что на подобные условия не мог бы рассчитывать и Бальзак.
Вчера ездил в Востряково, побыл с Ри, думал про тебя, и было мне хорошо. Приезжали ко мне Зина и Людочка, аж было приятно.
Москва, 7.8.1995
Юлик, родная моя душа! Уже почти неделя, как я дома, а все еще не могу отделаться от больничных впечатлений. Дело в том, что я побывал не в обычной больнице – я их навидался! – а в госпитале для инвалидов и ветеранов войны. Устроил меня в это заведение Юля Крейндлин, ибо там работает его знакомый хирург,
который мастак делать гнусную операцию гнусным, но скоростным путем. Чтобы устранить мою почечную недостаточность, мне сделали предварительную операцию, а основную будут делать лишь в сентябре. Я рассказываю тебе про все эти гнусности, ибо ты от меня всегда требуешь полного отчета.
Больница эта – отличная по квалификации, вниманию и неутомимости медицинского персонала. Но все остальное!.. И там я впервые соприкоснулся с тем, что называется электоратом. И теперь отчетливо представляю себе и итоги выборов, и близкое будущее нашей государственности. Ладно! Хватит об этом. Вчера позвонила Розанна и наш с ней коротенький и содержательный разговор, состоящий из междометий внес в мою душу покой. От сознания, что ты – там. Там, а не здесь.
Стараюсь себя вести так, как будто я не покалеченный урод, а полноценный человек. Написал статейку, прочитал две папки дел с убийцами и завтра поеду на заседание комиссии. А через два дня поеду с утра в Востряково, а вечером придут самые близкие, и помянем Ри – ей будет в этот день 90 лет. И я впервые нарушу твой запрет, и выпью большую, еще папину – рюмку водки. А на другой день сяду за машинку и начну писать первый рассказ для книги "Аллея праведных". И так постараюсь дотяпаться до конца сентября, когда я вновь поеду в географическое место, которое называется "38-й квартал Выхино". Хочу скорее пройти через все, чтобы приобрести подвижность. И к этому времени, теоретически – должна выйти книжка. Так как я не видел ни гранок, ни верстки, ни обложки, то совершенно не представляю себе ее. Но думать про нее – приятно. И уже думаю, с кем тебе послать штук десять. Как это сейчас у нас принято – книга безгонорарная. Но я нем и не нуждаюсь – говорю я гордо. Все же был удивлен, когда увидел среди "мастеров культуры", удостоенных президентской ласки, себя. Не Бог весть что, а все же безусловное подспорье в борьбе за выживание /так принято теперь называть жизнь/.
Как живется тебе, Юлик, в монастыре? Мне очень хочется, чтобы тебе было там спокойно и бездеятельно. Хотя в последнем я изверился. Ты же говорила, про чемоданы с книгами, которые ты туда везешь. Когда же ты отдохнешь? Вчера к нам приходили Лена и Юра, которых не видели довольно долго. Ленка от своей деятельности просто расцвела. Она готовит будущих депутатов, и я грожусь, что напишу о ней сочинение с эпиграфом из знаменитого стихотворение Брюсова: "Каменщик, каменщик в фартуке белом"… Ну, она действительно молодец и как-то нашла себя в способности организовывать, уговаривать, вести за собой. При всем этом – оставаясь самим собой. Конечно, эта деятельность замешана на двух пахучих компонентах: денег и политики. Но в такой работе это неизбежно. Во всяком случае, культуртрегерское значение этой работы – безусловно. Хотя бы научить говорить правильно по-русски! Слушать наших деятелей – страдание для таких, как ты и моя дочь. Которая иногда не выдерживает и начинает поносить ораторов истинно русской речью.
Поймал себя на том, что совершенно перестал читать. Ну, чтение газет считать чтением не будем. Но даже то немногое, что появляется в журналах и часто, несомненно, интересно, спокойно проходит мимо меня. Я говорю "спокойно", потому что в противном случае, я бы – как это делал раньше – достал бы и прочитал. И я понимаю, что стал похож на лошадь, у которой от старости стерлись зубы, и овес она уже не в состоянии есть. Как и грубое сено. Вот травку-муравку пощипать… На ночь читаю детективы, и на этом заканчивается моя интеллектуальная жизнь. Чувствую себя в долгу перед тобой – я же обещал и очень хотел и узнавать, и доставать тебе литературные новинки. Но, я еще верю в свою способность исправиться. Вот стану здоровый, бегучий, начну ходить в книжные магазины, рыться в книгах…
И еще я соскучился по общению, по разговорам. Собственно, не с кем. Ну, не с кем! Очень одиноко себя от этого чувствую. Ну, перестану жалиться. Я хочу, чтобы ты, приехав домой, достала из знакомого мне ящичка в подъезде мое письмо и весело его читала. А вместо этого, ты читать будешь черти что… Если в Милане по-прежнему тропики – сиди в монастыре и по-монастырски отметить свой день. А мы, мы это сделаем здесь не по-монастырски.
Вот на этой оптимистической ноге и закончу свою записочку. Юленька! Постарайся быть, здоровой! Мои нежнейшие приветы всем нашим общим друзьям.
Обнимаю тебя, твой ЛР.
Москва, 5.9.1995
Юлик, моя дорогая! С сегодняшнего числа ты, наконец, перестала вести увлекательную, но утомительную цыганскую жизнь и обрела покой в старом Карлсбаде. Пьешь тухлую водичку и, как надеюсь, не очень поддаешься на какие-нибудь алешкины авантюры. Меня это радует, потому что пути мочи неисповедимы, и к этому продукту следует относиться со всей серьезностью. А что ты не в полном порядке, я определяю мгновенно по твоему голосу. Вчера заходила ко мне приятельница Милочки, гостившая у нее в Триесте. Привезла мне письмо и кофе. Милочка грозится через недели две увеличить население Италии еще на одну девочку. Если она будет походить на старшую сестрицу, то Европа может ждать любых неожиданностей. Очень был рад милочкину письму, ее перевод Жаботинского, наконец, взяло "Эйнауди". Ханыга сводила с ума Израиль и вчера должна была приехать в Триест. Часто вспоминаю Триест, и как нам там было хорошо. Впрочем, как и везде, где мы с тобой бродили.
Кончается лето, столь странное, столь странно мною проведенное. Сначала Италия, затем Париж, потом 138 квартал Выхино – 2-й Госпиталь для инвалидов. Я все же не выдержал и тиснул статейку в "Мос. Нов." Про врачей я написал только хорошее, но Юлик Крендель мне мрачно сказал, что такие статейки следует печатать не до операции, а после… А я жду – не дождусь, когда попаду под роковые ножи хирургов. Все зависит от того, насколько быстро восстанавливаются мои почки. Завтра пойду на очередной анализ. Так из меня всю кровь и выкачают! Но я так наивно надеюсь, что в конце этого месяца меня возьмут. Очень надоела мне моя теперешняя жизнь. Неудобно, противно, как каторжник, прикованный к ядру… Очень редко выхожу из дома, вот только недавно Мариэтта меня повезла на конференцию "выборосов". И еще по вторникам езжу на заседании своей Комиссии и милую убийц. Все они – безобидные люди по сравнению с теперешней генерацией убийц и бандитов разных рангов.
Читаю. Но и чтение не доставляет радости. Прочел толстую книгу: "Дневник" Юрия Нагибина. Он вышел уже после смерти Нагибина, хотя я вполне допускаю, что он мог его опубликовать и при жизни. Я с Нагибиным был знаком только "шапочно", в жизни не пришлось ему сказать ни слова, ибо, кроме того, что он мне не нравился как писатель, я был уверен, что он – нехороший человек. И, очевидно, какую-то неприязнь он питал и ко мне. "Дневник" его – тяжкое чтение. Эту книгу вполне можно было бы назвать "Дневник нехорошего человека". Богат, удачлив, пьяница и бабник, и об огромном количестве людей с кем встречался – ни одного хорошего слова. Облить помоями всех женщин с кем спал, кто были его женами, своих режиссеров, актеров – всех, кто создал ему славу, обеспечил огромными деньгами… Естественно, что среди окружения Нагибина было немало знакомых мне людей, и читать все это было мне мерзостно. Вот эту книгу тебе не пошлю. Ты же из-за любопытства ее прочитаешь, и у тебя так же испортится настроение, как испортилось оно у меня.
Заходила ко мне Зина Луковникова, которая на днях уезжает в Париж. Очень за нее доволен. Кроме того, что у нее там кузина, Зина все же немного шпрехает по-французски и не будет в таком собачьем состоянии, как я. А мне вдруг позвонили из Дрездена с интересным предложением. Там большая русская колония и существует некий большой литературный клуб. Они приглашаю меня с оплатой проезда, пребывания и выступлений… Естественно, что гордо отказался, предложив напомнить мне об этом предложении в начале будущего года. Но это предложение всколыхнуло во мне идиотский интерес к путешествиям, к новым местам. Удивляюсь: ну, уж пора, черт возьми, успокоиться! Нет, сидит во мне этот бес! Но ведь, Юленька, и в тебе сидит этот бесенок, и нам, наверное, не следует горевать оттого, что мы не избавились от этого юношеского реликта.
Вчера же мне позвонили из Кёльна и сказали, что Лева Копелев сломал себе шейку бедра – мало ему было всех его цорес! И, хотя там, в Германии, как-то здорово лечат эту старческую хворобу, но все равно – это очень крупная неприятность и мне очень жаль Леву. Но что же делать – и он не мальчик. И – как сказано у поэта:
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.Несмотря на эту грустно-поэтическую концовку, я полон ожидания хорошего.
Юленька, моя хорошая! Обязательно будь здорова! Обязательно!
Передай привет всем милым друзьям. Целую тебя, ЛР.
Москва, 24.9.1995
Ну, вот, Юлик – ты дома, я тебя услышал, все на месте, и мне снова легко и приятно представить себе твою квартиру живой – с тобой, с твоими друзьями, учениками и экзотической уборщицей раз в неделю. Эта квартира мне так знакома и близка, что я без преувеличения мог бы в ней ориентироваться и находить все нужное с закрытыми глазами. Конечно, я не получил от тебя полного ответа на главный вопрос – о твоем здоровье. Но уверен, что две недели отрыва от Италии и словаря, а также тухленькая минеральная водичка не могли не подействовать на тебя в самом положительном смысле. Дай Бог дальше.