- Может, все это нам снится? - проговорил Коля Рябов. - И верится, и не верится.
- Подождем - увидим! - отозвался Юргенсон. - Если бы эта девица пошла за жандармами, зачем было ей вести нас через брод? Гораздо удобней было арестовать нас на том берегу, а еще лучше - в гостинице.
- Верно, по логике выходит так, - согласился я. - А интересно, что скажет начальству Казис, когда обнаружит исчезновение большевиков и своего браунинга? То-то будет потеха.
- Браунинг он мог потерять по пьянке, - заметил Рябов, - и в этом спасение Ките. А насчет нас - пусть уж выкручивается как хочет.
- Всыплет ему Спиридонов, - сказал Роберт. - По первое число!
Где-то за деревьями, за невидимым горизонтом угадывался наступавший рассвет. Начиналась утренняя перекличка певчих птиц. Но всех заглушало воронье. Карр! Карр! Карр! От их зловещих голосов мурашки бегали по спине и прежняя тревога закрадывалась в сердце. Мы ждали, сжав зубы. И не зря. Наша проводница вернулась с двумя караваями свежеиспеченного хлеба и большим кольцом колбасы. Отдав провизию нам, она сказала:
- Желаю удачи, товарищи. Передайте друзьям, что подпольщики Укмерге всегда на посту!
Мы крепко держали ее девичью руку и, поблагодарив за помощь, двинулись в Каунас. Дошли без приключений.
На явочной квартире нас давно ждали местные партийцы и товарищ Метлицкий, благополучно прошедший через все кордоны и в момент нашего появления обсуждавший проблему, как спасти нас из паутины контрразведки. Бочки со смолой были доставлены своевременно: бородатый извозчик не подвел.
Всю ночь мы рассказывали Метлицкому и новым друзьям о том, как вырвались из вражеской западни. С чувством сердечной благодарности говорили о безвестных литовских подпольщиках, в решительный час отважно пришедших нам на выручку. Как жаль, что мы не знали их подлинных имен и фамилий, чтобы впоследствии воздать им должное за риск и самоотверженность, за благородную помощь братьям по борьбе.
Восстание не состоится
В Каунасе, тогдашней литовской столице, много садов, бульваров, парков. Августовская пора зарумянила и позолотила листву, погода стояла теплая, безветренная. Мы расположились на скамейке в одном из скверов. На встречу с нашей группой сюда пришел представитель ЦК Компартии Литвы и Белоруссии товарищ Ионас. Это был его партийный псевдоним, подлинной его фамилии, как это нередко бывало, мы не знали.
Выслушав подробный рассказ о наших злоключениях по пути из Вильно, товарищ Ионас поблагодарил за доставленное оружие и сообщил, что Метлицкий получил новое задание, а нам троим впредь до получения новых указаний придется жить в разных концах города на нелегальных квартирах. Мы пожаловались ему на наши плохо сделанные документы, он обещал в срочном порядке заменить их. В противном случае нас могли быстро заподозрить и схватить. Каунас был наводнен шпиками, режим в городе отличался жестокостью, буржуазное правительство не жалело сил и средств для вылавливания революционеров.
Подпольная техника у литовских товарищей действовала исправно, и через несколько дней мы получили новые паспорта. Я превратился в уроженца Литвы Станислава Малиновского, а мои товарищи - в безработных служащих: Юргенсон - в латыша Валдиса Круминя, Рябов - в русского Владимира Федорова.
В те дни я познакомился с Кириллом Прокофьевичем Орловским, молодым начинающим подпольщиком, уже хорошо зарекомендовавшим себя в партизанских отрядах Западной Белоруссии. Под чужой фамилией он жил на конспиративной квартире и ожидал направления в один из районов Литвы для подготовки восстания.
Члены нашей тройки также получили аналогичные задания партии. Каждому из нас выделили район действий, где нам предстояло связаться с местными подпольными организациями, создать боевые группы, научить их владеть оружием и наметить объекты для нападения и захвата в дни восстания.
За время совместной опасной работы мы очень сдружились, и расставаться нам не хотелось. Однако партийная дисциплина превыше всего. Мы провели теплый прощальный вечер, а утром отправились по намеченным маршрутам. На меня была возложена подготовка и руководство восстанием в Шяуляйском и Тельшайском уездах. В Тельшайский уезд были посланы в качестве моих помощников подпольщики Боголюбов и Петраускас. Так они значились в паспортах, а настоящих фамилий их я не знал, равно как и они были знакомы со мной только как с Малиновским.
В Шяуляйский уезд в помощь мне неожиданно был направлен Коля Рябов, что очень обрадовало нас обоих. Но третий член группы с нами расстался навсегда. Юргенсон получил направление в район Ионишки.
Началась новая страница моей кочевой нелегальной жизни, когда только явки и пароли связывали меня с верными людьми, а фальшивый паспорт скрывал от властей мое истинное лицо. Сколько я исходил хуторов, деревень и лесов - не перечесть. В любую погоду, сытый или голодный, здоровый или больной, передвигаясь главным образом пешком, я добирался до нужного мне населенного пункта; в затемненных избах или в густых зарослях, а то и на кладбищах встречался с руководителями групп, проводил учебные занятия, формировал военные комитеты и будущие органы местной Советской власти.
Над подготовкой восстания трудились десятки и сотни подпольщиков. Большую роль в нашей напряженной и рискованной работе сыграли секретари подпольных окружных партийных комитетов, которые сумели вдохнуть в массы коммунистов и сочувствующих дух подлинной боеготовности. Была установлена связь с верными людьми на заводах, фабриках, в учреждениях, на железной дороге и даже в тюрьмах и офицерских школах. Руководствуясь указаниями В. И. Ленина о всесторонней подготовке восстания, мы не забывали и о широкой агитационно-массовой деятельности.
И вот наступил неожиданный финал нашей усиленной подготовительной работы. На последние решающие мероприятия нам было дано всего десять суток. Окончательный срок вооруженного выступления должны были сообщить специальные курьеры ЦК, их мы ждали с огромным нетерпением. Курьеры прибыли в намеченное время, но с плохой вестью. Ко мне на один из хуторов Телыпайского уезда пришел запыленный и усталый длинноногий парень в залатанной куртке и больших охотничьих сапогах. Обменявшись со мной паролями, он хмуро сообщил:
- ЦК поручил передать, что восстание отменяется.
Известие это прозвучало как гром среди ясного неба. Я даже схватился за голову и крикнул растерявшемуся парню:
- Да ты в своем уме?!
Увы, все было правильно. Действительно, ЦК Компартии Литвы и Белоруссии принял решение отменить восстание, потому что Красная Армия, на поддержку которой рассчитывало подполье, отошла от Варшавы и ситуация коренным образом изменилась. Вооруженное выступление народа, как бы хорошо оно ни было подготовлено, не имело в данной обстановке шансов на успех, так как без непосредственной помощи советских войск заранее обрекалось на огромные жертвы и провал. Все боевые группы партии пришлось распустить, оружие надежно припрятать, принять меры к сохранению кадров.
Для литовского партийного подполья и членов боевых повстанческих групп наступили тяжелые времена. Многих патриотов охватило закономерное разочарование, нередки стали случаи упадка духа, нарушения дисциплины.
Контрреволюция, пользуясь нашим отступлением, сразу же подняла голову, усилила репрессии и поиски подрывных элементов.
Буржуазные националистические газеты подняли бешеную клеветническую кампанию против большевиков. Власти публиковали объявления с посулами щедрых наград тем, кто выдаст коммунистов и их пособников. Литовское реакционное правительство призывало вылавливать людей с фальшивыми паспортами, количество которых, по опубликованным данным, превышало 2 тысячи экземпляров.
Газетные сообщения были недалеки от истины: большое количество коммунистов, работавших в разных уездах Литвы, находились на нелегальном положении и действительно пользовались поддельными документами.
Обстановка сильно осложнилась, восстание откладывалось на неопределенный срок. Разумеется, наши усилия не пропали впустую: мы подготовили среди рабочего класса и трудового крестьянства надежную опору партии в ее дальнейшей деятельности. И все-таки несостоявшееся восстание больно ударило по всем революционерам Литвы.
Обратный путь из провинции в Каунас выдался очень трудным. Меня беспокоило и угнетало, что недавний революционный подъем кое-где сменился апатией. Сам я тоже тяжело переживал внезапный поворот общего дела и хорошим настроением похвалиться не мог. А тут еще меня прихватил острый приступ ревматизма результат длительных путешествий по лесам и болотам, ночевок в холоде и сырости.
Болезнь вынудила меня спрятаться на хуторе в глухом углу района Кретинги у знакомых людей. Это было небезопасно, однако что делать, если некоторое время я совсем не мог ходить от боли.
Боголюбову я посоветовал в одиночку добраться до Каунаса, получить указания партийного центра и, если разрешат, вернуться в Советскую Россию. Подавленный, измученный переживаниями последних дней и мыслью о том, что ему приходится бросать меня неведомо где, он распрощался со мной.
Я поселился в ветхой, давно заброшенной бане, а на ночь переходил, вернее переползал, в овин, где было несколько теплее. Осенние холодные дожди лили почти без перерыва и усугубляли мою хворь. Страшнее всего была беспомощность. В случае опасности я не мог спастись, мне пришлось бы отстреливаться, покуда хватило патронов, а последнюю пулю пустить в висок.
Хозяином хутора был древний полуглухой старик, угрюмо выполнявший изо дня в день одну и ту же работу по дому. Его внуки Петрас и Казне, молодые, полные энергии парни, входили в состав нашей подпольной организации. Они по секрету от деда прятали меня, кормили, укутывали соломой и разным тряпьем.
Дворовый пес, бегая на цепи, время от времени лаял в мою сторону, чуя в усадьбе чужого. Это и привело старика в баню. Я дремал на соломенной подстилке, когда двери раскрылись и на пороге появился косматый дед с палкой в руке. Увидев меня и мгновенно выхваченный мною пистолет, он замер в испуге. Пришлось возможно убедительней разъяснять ему, что я друг его внуков, такой же литовский бедняк, как и он, и бояться меня не следует, что меня прихватила жестокая болезнь.
- А ты, часом, не дезертир? - спросил он.
- Дезертир, - сказал я на всякий случай и неожиданно угодил старику.
- Ну и ладно, - обрадовался он. - Я и сам в ту еще русско-турецкую войну был дезертиром. Такое дело. Кому охота таскать солдатскую лямку, будь она проклята.
Теперь за мной стали ухаживать все трое обитателей дома. Старик поил меня снадобьями и даже послал Петраса за консультацией к врачу, который проживал километров за тридцать. Но врач приехать отказался и потребовал привезти к нему больного. Рисковать я не мог, а оставаться на хуторе тоже было небезопасно, так как деревенская молва распространяется быстрее телеграфа: поползли слухи, что на хуторе скрывается посторонний. В любой час могла пожаловать полиция.
На исходе октября 1920 года, когда стало чувствоваться приближение зимы, поздним дождливым вечером Петрас и Казис вывели меня из убежища и мы двинулись по направлению к Каунасу, надеясь по пути пристраиваться на ночлег у знакомых. Идти я почти не мог и больше висел на сильных руках моих терпеливых друзей. От нестерпимой боли в суставах я готов был кричать, но стискивал зубы и подбадривал парней, порою устававших до изнеможения.
Путешествие было долгим, трудным и малоудачным. Несколько раз ребята с наступлением темноты оставляли меня под деревом, а сами уходили на поиски ночлега. Но всюду им отказывали, так как боялись озверевшей в поисках революционеров полиции. И лишь под утро третьих суток, когда я стал терять надежду и впадать в забытье, снова вернулись Петрас и Казис, а с ними неизвестный мне высокий, еще не старый мужчина с кнутом в руке. Меня перенесли в телегу, накрыли одеялом, тулупом и повезли. Лошадь шагала медленно, телега подпрыгивала на неровностях дороги, а я, сдерживая стоны, старался согреться и заснуть.
Наконец телега остановилась у амбара, где для меня уже были приготовлены постель и еда. Хозяин хутора Ионас сразу же понравился мне своей смелостью и готовностью помочь подпольщикам. Оказалось, что он и сам руководил местной подпольной группой и даже оборудовал нелегальную полукустарную типографию, в которой печатались большевистские листовки и воззвания.
- Отдохнете, поправитесь, товарищ Малиновский, - глуховатым голосом говорил Ионас, - а когда окрепнете, тогда уж двинетесь дальше.
Он пожелал мне спокойной ночи, выпроводил Петраса и Казиса и вышел. Однако не прошло и пятнадцати минут, как Ионас вернулся и встревоженно сообщил, что к хутору приближается полицейский патруль.
- Вы уж извините, что так получилось, - виновато говорил он. - Но не попадать же вам в лапы полиции.
Через минуту я снова лежал в телеге. Ионас правил лошадью, его жена сидела рядом со мной, придерживая мою голову и поправляя сползавшее одеяло. Заботливые хозяева спрятали меня в наспех сделанном лесном шалаше и пообещали вернуться, как только полиция оставит хутор.
Близость полицейских ищеек не давала уснуть. Я вслушивался в ночные шорохи и потной рукой сжимал рукоятку пистолета.
Так прошло несколько часов. Послышалось тарахтение телеги. Я приготовил пистолет. Однако у шалаша появились мои новые друзья - Ионас с женой. По словам Ионаса, полицейский патруль уехал, опасность пока миновала и можно возвращаться на место.
Ионас оказался истинным другом - верным, терпеливым и заботливым. Он принял все меры, чтобы мое пребывание на хуторе никто не обнаружил, ездил к врачу, привозил лекарства, растирал мне больные ноги и вообще делал все возможное. Такое же сердечное участие в моей судьбе проявила его жена, миловидная спокойная женщина, понимавшая мужа с полуслова. Она сытно кормила меня, ухаживала, как за родным сыном, и мои страдания заметно уменьшились.
Законы конспирации требуют от подпольщика не задерживаться долго на одном месте. Как ни жаль было расставаться с этой замечательной семьей, однако я настоял, чтобы Ионас перебросил меня на другой хутор. Он выполнил мое желание и отвез в дом своего родственника. Здесь ко мне проявили тоже трогательное внимание, и вскоре я почувствовал, что болезнь отступает.
На этом хуторе меня часто навещали Ионас и местные коммунисты, и наши беседы затягивались далеко за полночь. Мы горячо обсуждали события, связанные с подготовкой и отменой вооруженного восстания. В наших разговорах было немало горечи и досады, однако общее настроение здешних товарищей не было упадочническим, я отчетливо видел, что партия создала на местах крепкие, боевые революционные кадры.
Перед тем как я продолжил свой путь в литовскую столицу, местные коммунисты попросили меня помочь им ликвидировать злейшего врага революционного народа, палача и карателя полковника буржуазной армии Плехавичуса. Он жил в то время неподалеку, в своем имении Жемайтии, формировал вооруженные отряды из разного сброда - кулаков, националистов, уголовников, готовил их для кровавых акций против рабочих и крестьян.
Со своими новыми друзьями я детально обсудил эту задачу и разработал план покушения на главаря контрреволюции. В помощники я взял Ионаса и еще одного молодого коммуниста, он шел с нами в качестве проводника.
Ночью отправились в дорогу. В районе Кретинга - Паланга остановились у кузнеца, активного участника здешней подпольной группы. Его кузница находилась у самой реки, как раз на повороте шоссейной дороги. Отсюда до имения Плехавичуса оставалось четыре километра. Проводник ушел обратно, а мы с Ионасом поселились на чердаке у кузнеца и нигде не показывались. У нас были пистолет, фотография Плехавичуса, кузнец снабдил нас немецкими гранатами на длинных деревянных ручках.
Подпольщики, следившие за полковником, сообщили, что каждое воскресенье он проводит со своими подонками военные занятия, а к вечеру в одиночестве возвращается пешком домой. Мы рассудили, что самое удобное - устроить засаду на дороге.
Ранним утром первого ноябрьского воскресенья мы спрятались у дороги, надеясь застать Плехавичуса врасплох, когда он только отправится к месту сбора своих черносотенных отрядов. Миновало несколько часов - полковник не показывался. Около полудня к нам прикатил на велосипеде кузнец и сказал, что его в Паланге нет, выбыл куда-то. Пришлось вернуться в кузницу. Сидим, разговариваем, собираемся обедать. Глянув ненароком в окно, я увидел, что вдоль берега реки идет черноусый мужчина в защитном английском френче, со стеком в руке. Похлопывает стеком по голенищу, жмурится на солнышко.
- Он? - спрашиваю у кузнеца для верности.
- Он, - говорит кузнец и сует мне гранаты.
- Мы с Ионасом мигом выскочили из кузни и, пригнувшись, шмыгнули в придорожные кусты. На ходу договорились: я кидаю гранаты, а он добивает палача из пистолета.
Залегли, отдышались. День ясный, видно далеко вокруг. На шоссе ни подвод, ни людей, если не считать празднично одетой женщины, идущей навстречу Плехавичусу, который с берега уже вышел на дорогу. А мы как раз посередине между ними двумя. Эта случайная прохожая женщина сразу вызвала у меня нехорошее чувство. Я не суеверен, не верю ни в тринадцатое число, ни в черную кошку, ни в бога, ни в черта… Но она, эта молодая нарядная женщина, оказалась тут совсем некстати… Пуля и осколок, они ведь слепые, им наплевать, кто ты. Вот дура, вот дура, шепчу еле слышно, а они идут навстречу с равной скоростью, и с каждым их шагом мы теряем все наши преимущества внезапного нападения с наиболее выгодной дистанции. До полковника остается двадцать метров. Эх, была не была! Кидаю одну за другой обе гранаты и ложусь на дно кювета, жду взрыва. Нет взрыва! Выглядываю из кювета - гранаты крутятся на шоссе, словно деревянные чушки, полковник залег по другую сторону шоссе и открыл по нас огонь. Женщина на шоссе от страха подняла жуткий крик. Все ясно. Ионас от волнения промахнулся, гранаты не взорвались, а Плехавичус и прохожая подняли тарарам на всю округу - покушение провалилось.
Ионас понял это раньше меня и бросился в молодой заболоченный лес. Я, пригибаясь, рванул за ним. К счастью, посланные Плехавичусом пули нас не задели. Ионас бежал резвей, а у меня ко всем неудачам вдруг возобновились резкие боли в коленных суставах. Я потерял друга и в полутора километрах от шоссе сел на опушке леса, чтобы дождаться вечера и тогда идти дальше.
Однако отдохнуть как следует не пришлось. Неподалеку раздались голоса, выстрелы, и я понял, что это погоня. Что тут будешь делать? Бежать не могу, оружия нет - не сдаваться же молодчикам кровавого полковника! Они из меня такую отбивную приготовят… Смертельная опасность подсказала мне спасительный прием. Рядом с лесом чернело вспаханное поле, сгущались вечерние сумерки, и я решил залечь в борозде и накрыться своим черным плащом.