Меж тем в Одессе заладили дожди, съёмки остановились. В это время из рейса возвратилась знаменитая китобойная флотилия "Слава". Я таких праздничных встреч мало в жизни видел. На Приморский бульвар вышел весь город! Играли оркестры. Китобои сходили по трапу, поражая народ своими шёлковыми костюмами, купленными не иначе как в невиданном, но знакомом по лихой песенке Кейптаунском порту. А потом "день и ночь гуляла вся Одесса", по меньшей мере, неделю; все кафе и рестораны были заполнены. Зайдём вечером поужинать, а там… Как увидят океанские волки известных артистов, достают толстые пачки денег – и наперебой нас угощают. И вот как-то утром призывает нас к себе Михаил Ильич. Жил он в гостинице, которая тогда называлась "Лондонская", в самом большом "люксе". Выстроились мы в этих апартаментах в ряд. Бондарчук стоял первым. Ромм подошел к нему:
– Здравствуйте, Серёжа.
Дальше стоит Переверзев, и Ромм так мягко:
– Иван Фёдорович, вам нельзя увлекаться. Вы же играете национального героя, адмирала Ушакова. Вы – лицо картины, не надо злоупотреблять.
Подошёл к Дружникову, подошел к Юматову, и в том же духе, но деликатно, мол, товарищи, не перебирайте. Я стоял последним, упитанный, кругленький. Ромм глянул на меня:
– Пуговкин, а вы можете продолжать, на вашем лице небольшие изменения не заметны.
Все грохнули. Умница Михаил Ильич, немножко распёк своих артистов и тут же рассмешил. Бывало, как ни встретимся с Сергеем Фёдоровичем, и через десять лет после тех съёмок, и через двадцать, обязательно вспомним эту сценку: мы, как на боевом смотру по стойке "смирно" перед Роммом, а он всех вразумляет, и только одному Бондарчуку, щурясь сквозь очки, улыбается…
…Несколько раз мы в одно и то же время отдыхали в Железноводске в санатории "Дубовая роща". Часами гуляли вдвоём. Парк там был замечательный, с ухоженными тихими прудами. Слушать умел Сергей Фёдорович потрясающе. Поглядывает на меня своими огромными, красивыми, умными глазищами – и молчит. Вообще при общении с ним всегда создавалось впечатление, что в мыслях он далеко-далеко, что он постоянно решает какие-то свои творческие вопросы. По натуре он был человек неразговорчивый, а я наоборот, что называется, текстовик: всякие весёлые истории, занятные случаи сыпались из меня, как из рога изобилия, и без передышки. Он порой до слёз смеялся, а потом опять задумывался. Ну, решил я однажды, заметив его сосредоточенность, он, наверное, не слушает меня, и замолк. Вдруг слышу:
– Мишель! Не понимаю, почему затянулась пауза?
– Серёжа, ты же не слушаешь меня.
– Как?! Могу повторить слово в слово всё, что ты только что рассказал.
А у меня в то время был период, что я спиртного вообще в рот не брал. Он же изо дня в день всё об одном:
– Мишель, я знаю, ты "в завязке", но тут такое дело: у меня в номере стоит бутылка виски – лучшего в мире. Может, отведаешь стопочку?
Он тогда вернулся из Италии, где снимался у Роберто Росселлини (!) в фильме "В Риме была ночь", и вот прихватил с "растленного" Запада виски, как он сказал – друзей удивлять. Я же тогда эту виски не то что попробовать, отродясь не видывал. А тут такое искушение. Денька три я держался, но всё ж не стерпел, любопытно же, что за диковинка такая – виски. Плеснул он мне четверть стакана, я выпил.
Ну, как? – спросил очень заинтересованно.
Я бухнул:
– Сережа, самогонка лучше.
Захохотал, обнял меня:
– Русская ты моя душа, Мишель! Может, и вправду самогоночка лучше?
Но это – юмор, мы же не пьянчуги, а дегустаторы, как говорится, для поднятия тонуса. Помню, заглянул на озвучивание "Войны и мира" – на его столике коньяк. Он чуть-чуть выпивал, точнее, пригубливал, поддерживал так жизненные силы, ведь работа с актёрами у микрофона требует от режиссёра вдохновения не меньшего, чем на съёмке.
В "Войне и мире" занято множество замечательных артистов, но я бы хотел особо выделить мастеров старшего поколения МХАТа: Ангелину Иосифовну Степанову (Анна Шерер), Киру Николаевну Головко (графиня Ростова), Виктора Яковлевича Станицына (граф Ростов) и Анатолия Петровича Кторова (старик Болконский). Добавлю, что, помимо них, в этой картине играла ещё одна воспитанница мхатовской школы, но о ней чуть позже. Что же касается живых легенд МХАТа, свидетельствую: они, помнившие репетиции Станиславского и Немировича-Данченко, с огромным вниманием, даже трепетом относились к режиссёрским замечаниям Бондарчука. Потому что там было что слушать! Безусловно, Сергей Фёдорович Бондарчук являлся одним из образованнейших людей своего времени. И великие мхатовцы это чувствовали, признавали, сколь глубоко его понимание Толстого, а потому работали с ним с неподдельным, живым интересом. Бывало, бегу по "Мосфильму", и, как ни тороплюсь в свою съёмочную группу, если узнаю, что сейчас у Бондарчука кто-то из старейшин МХАТа, обязательно заскочу к ним на смену, полюбуюсь на них… Ведь для меня МХАТ – святыня…
…В 1943 году после ранения под Луганском меня списали с фронта, и я пришёл поступать в школу-студию МХАТ. Это был первый набор, проводил его Иван Михайлович Москвин. Прочитал я басню Крылова "Кот и повар", приемная комиссия – 22 народных артиста – смеялась в голос. Чувствую, дело хорошо идёт, а коленки дрожат. Москвин говорит:
"Адмирал Ушаков". Тихон Прокофьев – Сергей Бондарчук, Пирожков – Михаил Пуговкин
На Московском кинофестивале:
Сергей Бондарчук, индийский актёр Радж Капур, Ирина Скобцева и классик советской кинокомедии Григорий Васильевич Александров
– Что еще можешь показать?
Я, курносый крепыш, смешной деревенский парень, проникновенно говорю:
– Могу почитать лирику.
Они аж вздрогнули:
– Ты – лирику? Какую лирику?
Я со слезами на глазах нараспев начал декламировать: "Мой голос для тебя и ласковый и томный…" Ольга Леонардовна Книппер-Чехова прыснула на весь зал, и дочитывал я под общий, дружный хохот. Так я стал студентом театрального училища.
Через пару лет среди студийцев МХАТа появилась красавица – глаз не отвести – Ира Скобцева. Ребята из их младшей группы: Владлен Давыдов, Алексей Аджубей – ухаживали за ней наперебой. Да. Будущий знаменитый журналист и зять Хрущева Аджубей хотел стать артистом, какое-то время учился вместе с нами и ходил в Ирочкиных поклонниках. Не знаю, отдавала ли она кому-то предпочтение в ту пору своей юности, но все мы знаем, как замечательно сложилась ее женская и актёрская судьба. Уж так повелось, что многие режиссёры в главных ролях снимают жён. Естественно, и Бондарчук снимал жену. Только не в главных, а во вторых ролях или вообще в эпизодах. А ведь Ирину Скобцеву выпестовала и выпустила в кинематограф лучшая в мире школа искусства переживания. Актриса яркого лирико-драматического дарования, она никогда не подвела главного режиссёра своей жизни. Как точно и темпераментно сыграла она Элен. А какая она прелестная в "Степи"! Но мне, признаться, больше всех по душе её маленькая роль военврача из фильма "Они сражались за Родину". Всего на несколько минут появилась Ирина на экране, а рассказала о судьбе! Красивая городская интеллигентка, ей бы блистать среди медицинских светил, а она в полевом госпитале сутками не отходит от операционного стола – суровая и сострадающая, усталая и несломленная русская женщина. Воистину, "нет маленьких ролей".
Ира и Сергей поженились после фильма "Отелло". Тогда, в середине пятидесятых, уже зажглась на нашем артистическом небосклоне его звезда. Ослепительно зажглась. Но сколько таких актёрских звёздочек стремительно вспыхивало и так же стремительно угасало. Одна-две блестящие роли, и дальше – пустота и настоящая человеческая трагедия. А звезда Бондарчука год от года становилась всё прекраснее, разгоралась всё мощнее. Она и в начале XXI века светит столь же ярко и будет светить всегда. Потому что никогда и никому не удастся растоптать, предать забвению великое русское реалистическое искусство, которому посвятил себя Сергей Фёдорович Бондарчук.
Я отлично помню каждого, кто в первые годы перестройки порочил доброе имя Бондарчука. Ну как же – свобода. Кинематографисты второго и третьего эшелона, середняки и корыстолюбцы, будто с цепи сорвались: Бондарчук разъезжает по всем частям света, а мы в "этой стране" безвыездно! Страсть как хотелось им за границу, вот и драли глотки, оскорбляли его без зазрения совести, лишь бы заполучить место в вагоне на Европу. А что они могли предъявить Европе или той же Америке, кроме своих путаных киновыкрутасов и наглой самоуверенности?! Тот улюлюкающий 5-й съезд кинематографистов войдёт в историю как съезд травли Бондарчука. И только один человек – молодой, красивый, смелый – встал пред этой оголтелой, выпускающей ядовитые стрелы оравой, как перед амбразурой – Никита Сергеевич Михалков:
– Ребята, – взывал к их благоразумию, – что с вами? Как будто у нас нет ни "Судьбы человека", ни "Войны и мира"!
Какое там! Грязная волна и на него покатила. А мы сидели рядом с Кирюшей Столяровым и тихо плакали от ужаса происходящего и от собственного бессилия…
Не мог я тогда в Москве, задыхался, ещё печальные личные обстоятельства угнетали, и я переехал на жительство в Ялту. Там-то на меня и обрушилось горькое известие: не стало Серёжи Бондарчука. Ирочка, жена моя, мой ангел-хранитель, рыдала, а я… нет, я не ревел. Я с болью думал о том, что многие сегодня гуляют: освободил он им дорогу, и теперь "жадною толпой" на эту дорогу хлынет серость. Так и случилось. В нынешних, скудоумных, без искры божьей сериалах пышным цветом расцвела посредственность. Но я – оптимист, верю, что богата наша матушка-природа, и она родит, независимо ни от коммунистов, ни от демократов, родит нового гения… А в те тяжкие дни, когда металась душа, я вспоминал каждую встречу с Серёжей, каждое его рукопожатие, каждую нашу беседу и горевал, что так, как с ним, больше мне потолковать уже не с кем.
Хотя при воспоминании об одном разговоре у меня каждый раз щемит сердце. Я об этом признании Сергея Фёдоровича в своей книге написать постеснялся, но всё ж, думаю, надо обнародовать. Сказал он мне это, когда мы в очередной раз пересеклись в Железноводске, на целебных водах нашего дорогого Северного Кавказа.
– Знаешь – задушевно сказал Бондарчук, – ведь я ошибся: рядового Некрасова в "Они сражались за Родину" должен был сыграть ты, а не Юра Никулин.
Я внутренне вздрогнул, но допытываться, почему не Юра, а я, не стал. Только в ответ преподнёс байку. До войны во МХАТе шёл знаменитый спектакль "Братья Карамазовы". Дмитрия потрясающе играл Леонид Миронович Леонидов, вообще лучше него в XX веке ни в театре, ни в кино этого героя Достоевского не сыграл никто! Но в это же время во МХАТе блистал Василий Иванович Качалов. И вот после очередного представления "Карамазовых" подходят к Леонидову радостные Станиславский и Немирович и с упоением: "Вы – великий трагик русской сцены! Вы – поистине второй Мочалов!" А Леонидов в ответ: "Слышать приятно, что я как Мочалов, а роли-то все играет Качалов!" Бондарчук на эту историю грустно усмехнулся, посмотрел на меня как-то виновато. А может, мне так показалось, потому что в голове звенело: какой необычной, какой захватывающей для меня ролью мог бы стать этот шолоховский немолодой крестьянин, боец Красной Армии Некрасов…
…В 2000-м году я участвовал в торжественном концерте, посвящённом 55-летию Великой Победы. На сцене Кремлёвского дворца спел трагическую вещь Матвея Блантера и Михаила Исаковского "Враги сожгли родную хату". Впервые в жизни пел в сопровождении оркестра, Президентского оркестра. Коленки дрожали, как в 43-м, на экзамене перед моими театральными кумирами. После концерта Патриарх Алексий II сказал мне: "Вы согрели наши души". Поблагодарил я Его Преосвященство, поклонился ему вслед и подумал: конечно, приятно, что Патриарху понравилось, но как бы мне хотелось услышать впечатление Серёжи Бондарчука! Ведь когда я напевал простые и святые строки: "Он пил – солдат, слуга народа – и с болью в сердце говорил: "Я шёл к тебе четыре года, я три державы покорил…"" – я вспоминал его, потому что это написано и о нём, Бондарчуке Сергее Фёдоровиче. Солдате Великой Отечественной. Слуге народа, в самом высоком значении этих слов. Только покорил он не три державы. Верю – своим искусством он покорил весь просвещённый мир.
Зинаида Кириенко,
народная артистка России
Около 40 ролей в кино, среди них – в фильмах: "Надежда", "Тихий Дон", "Поэма о море", "Судьба человека", "Сорока-воровка", "Вдали от Родины", "Казаки", "Зачарованная Десна", "Любовь земная", "Судьба", "Они были актёрами", "Господин Великий Новгород", "Письма к Эльзе".
Мы пели на два голоса
Весной 1958 года под водительством Сергея Аполлинариевича Герасимова мы привезли в Вёшенскую только что смонтированную, ещё нигде не показанную третью серию "Тихого Дона". Конечно, для станичников это было событие великое, ведь первые две серии они уже видели и приняли нас в образах. Забылось то отчуждение, что было поначалу, когда мы впервые к ним явились снимать "Тихий Дон". Наоборот – полное приятие, ведь многие из них участвовали в съёмках, привнесли свою правду неповторимую в фильм и считали его по-настоящему своим. В большой клуб набилось столько народу – не то что яблоку – иголке негде упасть. Посмотрели они третью серию, и такое тут началось! Рыдания, признания… Михаил Александрович тоже разволновался. Я думаю, что он нечасто баловал земляков своими речами, а тут очень тепло и много говорил: сначала о проблемах вёшенских и вёшенцев, потом перенёс внимание на нас. Сказал, что благодарен сердечно за такую экранизацию романа, а уж в мой адрес столько комплиментов отпустил, мол, я такая же настоящая казачка, как та, что жила на окраине станицы, с которой якобы списана Наталья.
На сцену вместе с нами, "тиходонцами", вышел Сергей Фёдорович Бондарчук. Его тоже встречали рукоплесканиями, потому что уже знали и любили за Тараса Шевченко. Конечно, в Вёшенскую он не ради нашей премьеры приехал, так совпало по времени. Бондарчук и оператор Монахов были тогда у Шолохова по поводу их будущего фильма "Судьба человека". Вдвоем бродили по округе – места высматривали, где для первых кадров фильма пойму снимать да яблоньки, ещё не зацветшие; весенним донским воздухом дышали, когда, как написано в рассказе, "…с дальних прихопёрских степей, тонувших в сиреневой дымке тумана, лёгкий ветерок нёс извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли"…
Три дня прожила наша кинематографическая делегация в хлебосольном шолоховском доме. Три дня замечательного общения, речных прогулок на катере с осмотрами красот Дона, незабываемых застолий. И вот в один из этих чудесных вечеров зашёл разговор о том, кто же будет в "Судьбе человека" героиню играть. Такие диалоги при мне велись. Сергей Фёдорович говорил, что уже сделал кинопробу с одной актрисой, но не совсем её внешность соответствует описанию в рассказе: "Со стороны глядеть – не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на неё глядел, а в упор". Та же актриса ни "со стороны", ни "в упор" женской привлекательностью не выделялась. А ведь Ирина – положительная героиня, так что никуда не денешься, должна быть в ней пусть не красота, но какое-то притягательное женское обаяние. И Шолохов сказал:
– А чего тебе искать? Вот она, – показал на меня, – твоя Ирина.
Тут и Сергей Аполлинариевич откликнулся:
– Да! Эта актриса – готовая Ирина.
В общем, как бы сосватали. Но чтобы на него оказывали давление – ни в коем случае! Да Бондарчуку и несвойственно было быстро реагировать, отвечать на какую-то идею или предложение с моментальной готовностью. А может, мне так показалось. Глянул на меня:
– Обязательно сделаем пробу.
На пробе поговаривали – молодая я, только ведь молодость у женщины легко убирается: платок надеть, морщинки прорисовать. А на съёмках проводов на войну, когда у Андрея с Ириной дети уже взрослые, у меня от слёз так распухло лицо, что юности и без грима не видно.
Съёмки начались в том же 58-м. Сергей Фёдорович еще не оторвался целиком и полностью от Герасимова, наследовал тогда герасимовской школе, так же чётко видел неправду, наигрыш. Это для меня мерило. Ведь не каждый режиссёр может сам показать, как сыграть. Такой потрясающий актёр как Сергей Аполлинариевич мог и показать, и сыграть на площадке любую роль из своего фильма. И если актёр или актриса талантливые и гибкие, если способны взять его краски и органично сделать своими, это уже победа. Когда в "Тихом Доне" в роли Натальи я шла, как побитая птица, от бабки-повитухи и, поднимаясь по крыльцу, оставляла кровавые следы, Герасимов крикнул:
– Смотрите! Смотрите! Это гениально!
Как он меня не этот эпизод напутствовал? Ничего не показывал, только говорил:
– Она познала, что такое смерть. Она от неё возвращается.
Он ввёл в меня в тот трагический круг, сквозь который прошла героиня. И я, как локатор, всё уловила и выполнила.
Сергей Фёдорович на съёмках "Судьбы человека" во многом повторял для меня нашего учителя. Всё-таки школа задает общие понятия, общее видение человека и его мира. Потом, оперившись, можно уже жить и чувствовать себя вольнее, и в искусство своё привносить. Конечно, прежде всего он для меня был учеником Герасимова, но я отлично понимала, что работаю не с мальчиком – дебютантом в режиссуре, а с человеком вполне сформировавшимся, прошедшим фронт, много в жизни повидавшим.
Наши лирические сцены снимались в Воронеже. Славные там места нашли: то мы брели по куда-то убегающей кривой улочке, то останавливались у крепкого деревянного, старинного дома, то на веточки цветущие любовались – всё такое памятное, довоенное, родное, просыпающееся. Ирина совсем молодая, и Андрей, уже поднаторевший в жизни, постарше – точно как в рассказе. В этих эпизодах лирических проходов вместе с нами снимался актёр Павел Волков, колоритный такой дядечка с добрыми-добрыми глазами. Очень Сергею Фёдоровичу нравилось, как он играл на гармошке и пел частушку:
Ах, проводи меня домой
Полем небороненным.
Дроля мой, ах, дроля мой,
На сердце уроненный.
Эта незамысловатая песенка с простой мелодией брала за душу. Особенно в той поре жизни, какою жила Ирина, эта детдомовская девочка, которая вдруг ощутила любовь к себе и сама прониклась чувством неведомым и как на бога на него смотрела. И ничего мне не надо было говорить. Музыка для меня всё сделала, сделала как-то по-особенному и сразу. Сергей Фёдорович на меня поглядывал тепло, ласково, как бы соглашаясь с тем, что я чувствую и как я чувствую:
– Да, да, Зина, так, – шептал он иногда, – всё тихо, тихонечко…