Имя Штирлиц в советской стране не имело сравнения по популярности. Выдуманный умелым "летописцем" КГБ Юлианом Семеновым, он творил чудеса: запросто обманывал Мюллера, разгуливал по имперской канцелярии как по своему дому и срывал все немецкие планы, разумеется, донося о них в Москву. Фильм имел колоссальный успех. Когда его показывали по телевидению, улицы городов пустели, все сидели у экранов. Знавшие люди похихикивали: вот как здорово выдумал Семенов во славу КГБ, а такого героя в действительности не было!
Но теперь злопыхателям придется замолчать. Штандартенфюрера Штирлица не существовало. Но "советский глаз" в гестапо был.
Это невероятная, но действительная история, о которой до сих пор архивы хранили молчание. Она начиналась дважды - ее второе начало можно датировать точно. Оно было почти вульгарно. В июне 1940 года неизвестный посетитель принес в полпредство СССР в Берлине письмо, адресованное военному атташе или его заместителю. Автор письма, предлагая восстановить контакт с ним, указывал: "Если это не будет сделано, то моя работа в гестапо потеряет всякий смысл". В письме назывались пароль для вызова по телефону, место и время встречи.
Разумеется, военный атташе переправил письмо в Разведывательное управление Красной Армии, в Москву. Оттуда 23 июля переадресовали на Лубянку, в разведку НКВД с припиской: "Возможно, здесь речь идет о человеке, который вас интересует". Заместитель начальника внешней разведки Павел Судоплатов в тот же день написал на сопроводительной записке: "Журавлеву, Короткову. Известен ли вам он? Не о нем ли говорил т. Зарубин?"
Начальник 1-го отделения разведки П. М. Журавлев составил тогда же справку, в которой указывалось, что за время сотрудничества с нами с 1929 года без перерыва до весны 1939 года этот человек передал нам чрезвычайно обильное количество подлинных документов и личных сообщений, освещающих структуру, кадры и деятельность политической полиции (впоследствии гестапо), а также военной разведки Германии. Он предупреждал о готовящихся арестах и провокациях в отношении нелегальных и "легальных" работников резидентуры в Берлине, сообщал сведения о лицах, разрабатываемых гестапо, наводил также справки по следственным делам в гестапо, которые нас интересовали, а в последнее время передавал главным образом материалы о военном строительстве в Германии, в том числе о сооружении особо важного объекта в Потсдаме - ставки Верховного главнокомандующего. В справке отмечалось, что, судя по материалам дела, в отношении агента никогда не возникало каких-либо сомнений и что т. Зарубин характеризует его как верного, честно работающего с нами на материальной основе агента.
Читатель, конечно, знает, что представляло собой гестапо и какую роль оно играло в жизни гитлеровской Германии. Напомним, что в созданном по указу Гитлера в 1939 году имперском ведомстве безопасности (РСХА) ключевое место занимало IV управление - тайная государственная полиция, или гестапо, на которое возлагалось изучение противника и борьба с ним. PCX А возглавлял рейхсфюрер СС (охранных отрядов) Гиммлер, а его правой рукой был Гейдрих, одновременно руководивший партийной разведкой - СД. Работу IV управления курировал именно Гейдрих. Его служебный кабинет находился в помещении, отделенном лужайкой от основного здания гестапо на Альбрехтштрассе, где работал наш агент.
Действительно, этот человек был известен уже, как видно из справки, давно. Именно о нем не раз говорил Василий Михайлович Зарубин, советский разведчик, проведший долгие годы за рубежом в облике скромного чешского инженера Кочека. "Чекист первого призыва", он пришел в ведомство Феликса Дзержинского еще в 20-е годы и начал карьеру нелегала. Как урожденный пролетарий, он пользовался полным доверием (его принимал Сталин). Но это было не единственное его качество. Общительный, одаренный природным умом, он нашел свое подлинное призвание разведчика. Ему помогала очаровательная супруга Елизавета, блестящая разведчица. Спортсмен, прилично говоривший по-английски и по-французски, он прекрасно чувствовал себя и в США, и во Франции, и в Германии. Здесь ему и поручили связь с ценнейшим агентом, носившим в картотеке НКВД кличку Брайтенбах. Кто же это был?
Родившийся в 1895 году Вилли Леман - сын учителя, учившийся на столяра, он 12 лет прослужил в имперском военно-морском флоте. В 1911 году он поступил в берлинскую полицию. Вилли Леман оказался человеком способным: попал в контрразведотдел берлинского полицай-президиума, с 1920 года стал начальником канцелярии отдела. В его обязанности входила и слежка за иностранными посольствами, в том числе и за советским. Тут-то и началась его двойная жизнь".
Вилли Леман действовал осторожно: сначала он порекомендовал своему лучшему другу (тоже сотруднику полицай-президиума), попавшему в финансовые затруднения, обратиться к русским с предложением своих услуг. Это было в 1927 году, а в 1929 году Леман последовал примеру друга, что было зафиксировано в делах Лубянки 7 сентября. Москва радировала: "Ваш новый нас очень заинтересовал. Единственное наше опасение в том, что вы забрались в одно из самых опасных мест". Резидентура отвечала: "… опасность, которая может угрожать в случае провала, нами вполне учитывается, и получение материалов от источника обставляется максимумом предосторожностей".
Что правда, то правда. Леман занимался самыми щекотливыми делами. В 1930 году ему была поручена "разработка" советского посольства и противодействия советскому экономическому шпионажу. Его знал и ценил новый прусский министр-президент Герман Геринг, взявший Лемана во вновь созданное гестапо. В начале 1933 года гестапо посетил Геринг. Он просил чиновников не относиться враждебно к национал-социалистам в своих рядах. Чиновники с участием Брайтенбаха подготовили в ответ письмо Герингу с благодарностью за выраженную им уверенность, что сотрудники отдела и впредь исполнят свой долг. К Брайтенбаху стали обращаться с предложением вступить в нацистский союз чиновников. Агент, однако, не спешил с ответом.
И только 20 апреля 1934 года, в день рождения Гитлера, Леман был повышен в чине, а в мае принят в СС с правом ношения значка. О возможностях, открывшихся для советской разведки, говорит лишь такой факт: 30 июня 1934 года Леман был в свите Геринга и в Москву пошла быстрая, точная информация о "ночи длинных ножей"…
Приехавший в 1934 году в Берлин Василий Зарубин хорошо сработался с Брайтенбахом, причем на совершенно деловой основе: не идеология, а ежемесячная сумма 580 марок. Лемана, видимо, это устраивало, так как он вел скромный образ жизни. Его брак был бездетным. Жена унаследовала гостиницу и ресторан где-то в Силезии: там в случае выхода на пенсию Леман хотел открыть частное сыскное бюро. В Москве очень заботились о Лемане: помогли ему лечить диабет, а для пьяницы-коллеги, приведшего Лемана в посольство на Унтер-ден-Линден, обеспечили за русский счет поездку в Швейцарию, позаботясь тем самым и о соблюдении конспирации.
Сведения Брайтенбаха поистине не имели цены. Не говоря уже о том, что московские разведчики за 12 лет не имели ни одного провала (обо всех операциях гестапо шли предупреждения), в Москву тек поток информации и документов. В архиве Лубянки отчеты с подписью Брайтенбах составили 14 томов. В первую очередь он регулярно освещал деятельность политической полиции, гестапо и абвера. Затем, став по долгу службы наблюдателем за военной промышленностью и военным строительством, в Москву стал посылать данные о строительстве военных объектов. Для дешифровальной службы Лубянки он слал немецкие исходные материалы. И все это на высшем профессиональном уровне, исключавшем, по мнению Зарубина, дезинформацию или обман. Через Лемана шли практически все документы отдела IV-E. Если на имя Гейдриха поступали документы и сводки, то копии шли в IV управление, а тем самым в руки Лемана. Дальше все решал он и Зарубин.
Работать бы Брайтенбаху и работать - если бы не… Москва, где начались самоуничтожительные оргии. Был отозван и затем расстрелян легальный резидент Борис Гордон, отозвали подчиненного ему нелегала Василия Зарубина, но не расстреляли. Связные часто сменялись.
Как практически работала резидентура?
В декабре 1934 года в Берлин прибыл резидент-нелегал Василий Зарубин. В директиве Центра об установлении им связи с Брайтенбахом предлагалось продолжать освещение деятельности гестапо, направлять работу агента по линии сближения с работниками абвера, проработать вопрос о возобновлении получения от него документальных материалов. Круг вопросов, выясняемых через Брайтенбаха, продолжал расширяться. Зарубин встречался с Леманом лично, благо отлично знал немецкий язык и числился как чешский инженер Кочек. В конце ноября 1936 года Зарубин писал в Центр: "Брайтенбах за все это время в первый раз стал выражать некоторую нервозность, говорит, что обстановка у них внутри чисто военного времени. В связи с чрезвычайными мерами контроля над иностранцами он, видимо, боится, как бы мы не попали на заметку и его не подвели".
В этой связи Центр в одном из писем в январе 1937 года высказал сомнение в том, решится ли Брайтенбах предоставить нам годовой отчет гестапо, главу из которого об СССР он уже дал в кратком изложении. Зарубин отвечал, что "последнее время Брайтенбах прихварывал, обстановка действительно ужасно серьезная и натянутая, так что "иногда нормально и понервничать". Давать сейчас документы очень сложно, но он, - продолжал Зарубин, - делает это, когда может. В частности, годовой обзор он обещал, и я уверен, что он его даст".
После отъезда Зарубина связь с Брайтенбахом поддерживалась через содержательницу конспиративной квартиры некой живущей в Берлине иностранной гражданки, практически не владеющей немецким языком. Ее кличка была Клеменс, и она использовалась просто как почтовый ящик. Информацию передавал Брайтенбах мадам Клеменс. От нее документы забирали на первых порах сотрудник "легальной" резидентуры Эрвин, а с июня 1937 года его заменила Маруся - жена будущего известного разведчика Короткова, в резидентуре не хватало людей….
На квартиру к Клеменс Марусю сопровождал легальный дипломат Рубен - Александр Иванович Агаянц. Ему было приказано часа полтора отводить на проверку, на случай наружного наблюдения, и являться на встречу в строго назначенное время. В сентябре 1937 года Рубен докладывал в Центр: "Алексею. Лично. Брайтенбах является к Клеменс за полтора-два часа до встречи с Марусей. Мы сообщили через Клеменс Брайтенбаху о необходимости передачи материалов в таком виде, чтобы их можно было при случае разжевать… Клеменс недостаточно владеет местным языком, что несколько затрудняет общение с Марусей. Мы решили, что Маруся будет форсировать свои занятия языком с Клеменс пока самостоятельно".
В ноябре 1937 года в связи с отъездом Маруси в Советский Союз связь Брайтенбаха принял непосредственно сам Агаянц, который плохо владел немецким языком, в связи с чем Брайтенбах стал передавать информацию Клеменс для Рубена в фотопленке. В декабре 1938 года Агаянц после проведенной операции неожиданно умер.
Заметил беспорядок у опекунов и сам агент. Он писал в Москву: "Как раз когда я готов был заключить хорошие сделки, тамошняя фирма совершенно непонятным для меня образом перестала интересоваться деловой связью со мной". А весной 1939 года связь вообще прекратилась.
Сразу после заключения пакта Молотов - Риббентроп ведомство Берия встало перед почти невыполнимой задачей: само разгромив свою собственную разведывательную сеть в Западной Европе и уничтожив в ходе сталинско-ежовско-бериевских репрессий своих лучших людей, оно должно было начинать почти с чистого листа. В Берлин направился новый резидент, молодой и неопытный армянин Амаяк Кобулов, известный лишь как брат ближайшего сподвижника Берия Богдана Кобулова. И вдруг такая находка!
Сразу обратились к архивам 30-х годов. Они подтвердили: да, это наш человек по кличке Брайтенбах. В начале сентября 1940 года сотрудник резидентуры Александр Коротков встретился с "пропавшим агентом". 9 сентября 1940 года из Москвы последовала завизированная Берия шифровка, в которой писалось: от агента "нужно брать все, что находится в непосредственных его возможностях", подобрать связника и фотолабораторию для документов, которые будут поступать. Ожидания вскоре оправдались: стала поступать высокоценная разведывательная информация, включая, к примеру, текст доклада Гейдриха от 10 июня 1941 года "О советской подрывной деятельности против Германии".
Когда осенью 1940 года Александр Коротков восстановил контакт с Вилли Леманом, позиции Брайтенбаха еще более укрепились - он уже не полицейский, а хауптштурмфюрер СС, криминалькомиссар, сотрудник отдела IV-E, занимавшегося контрразведкой. В этом отделе Леман ведал защитой военной промышленности Германии, что в обстановке 1940–1941 годов делало его информацию исключительно важной. Можно понять, что о нем заботился сам Берия.
Связь с Брайтенбахом была поручена новому сотруднику Николаю - Борису Николаевичу Журавлеву. Они часто встречались в пригородах Берлина. Как вспоминает нынешний пенсионер Борис Журавлев, Брайтенбах иногда приносил документы, которые Николай брал на фотографирование и на следующий день возвращал.
Уже в марте 1941 года Брайтенбах сообщил, что в абвере в срочном порядке укрепляется подразделение для работы против СССР. Его новый начальник Абт, ушедший в свое время из гестапо как масон, по картотекам и спискам подбирает нужных людей. Когда к Брайтенбаху обратился Абт, он рекомендовал ему некоторых своих бывших сотрудников, уже вышедших на пенсию. Брайтенбах считал, что это будет и в наших интересах. Центр не возражал. Сведения о подготовке войны все более учащались, учащались и встречи с Брайтенбахом. Так, в мае они встречались 15, 21 и 28 мая. В июне агент должен был уйти в отпуск до 17 июля, 19 июня он пришел на встречу крайне взволнованный и сообщил, что получен приказ о начале войны против СССР в 3 часа 22 июня. В тот же вечер информация ушла в Москву.
Но не по каналам разведки, а по линии посольства, так как буквально накануне резидентура в Берлине получила "разнос" Центра по поводу того, что она бомбардирует Центр ложными сведениями о начале войны.
Так Брайтенбах был потерян второй раз - на этот раз навсегда. Берлинская резидентура не подготовила связь с ним на случай войны и не дала агенту явок и связей, за что пришлось расплачиваться. Подходов к Брайтенбаху не осталось, так как Николай 4 июля с советской колонией покинул Берлин.
Нетрудно понять, что в Москве кусали себе локти, потеряв столь важный источник. Когда в мае 1942 года в Германию был заброшен агент-парашютист Ганс Барт (Бек), то ему дали старый пароль, обусловленный еще Коротковым. 11 декабря Бек радировал из Берлина, что разговаривал с Брайтенбахом по телефону, передал пароль и договорился о встрече. Но на следующий день агент не пришел. Бек позвонил еще раз, однако к телефону подошла жена и сказала, что мужа нет дома…
Бек - Барт был через несколько дней арестован и, как он впоследствии признался (он выжил и вернулся в Москву), выдал гестапо свою явку к Брайтенбаху. Когда же после войны советские офицеры пришли в дом № 21 по Кармен-Сильваштрассе, то госпожа Леман рассказала: в декабре 1942 года муж был срочно вызван на службу и домой не вернулся. Чуть позже сослуживцы под секретом ей сообщили: Вилли Леман расстрелян.
История неизвестного Брайтенбаха заставляет по-новому взглянуть на роль известной "Красной капеллы".
Можно понять, почему разведка медлила с установлением связи с членами "Красной капеллы". Зачем были нужны политизирующие интеллектуалы, когда у НКВД был под рукой профессионал, вхожий в. самые высокие круги рейха?
Но история рассудила иначе. Лубянка потеряла и то, и другое. Но если люди "Красной капеллы", хотя и с многолетним опозданием, получили советские ордена, Вилли Леман и того не получил.
ВСПОМИНАЕТ ПОЛКОВНИК Э. П. ШАРАПОВ
Наши отношения с Зоей Ивановной постепенно становились все теплее и доверительнее. Своей кульминации эти отношения достигли зимой 1979 года, когда Зоя Ивановна с младшим сыном приехала ко мне в гости в Берлин, где я в то время работал. Мы перешли с ней на "ты", и во время одной из прогулок по городу, учитывая, что весной погиб ее старший сын, а год назад умерла моя родная мать, она предложила мне называть ее мамой.
Особенность моих отношений с Зоей Ивановной состояла в том, что из всех ее родных и близких я был единственным, кто принадлежал к той же, как она говорила, "конторе", а из всех коллег по работе во внешней разведке - был единственным, кто входил в круг семьи.
Поэтому все, что написано в этой книге, она пересказывала мне по нескольку раз во время наших частых и длительных встреч. Многие родственники и коллеги, и я в том числе, неоднократно советовали написать книгу о разведке, но ее останавливал барьер секретности. Она не знала, что можно, а что нельзя говорить о своей прошлой работе. Толчком к тому, что она все же взялась за эту работу, будучи прикованной болезнью к постели, послужили многочисленные публикации в прессе о ней в период 1990–1991 годов, в которых правда перемешивалась с небылицей. Именно поэтому первое издание ее книги называлось "Теперь я могу сказать правду".
Многие эпизоды, которые, видимо, больше всего волновали ее и которые нашли свое место на страницах этой книги, она пересказывала вновь и вновь. Но чаще всего она возвращалась к одной и той же теме, которая, как заноза, застряла в ее сердце на всю жизнь. Это гибель ее мужа Бориса Аркадьевича Рыбкина. Характерно, что если другие эпизоды повторялись ею совершенно точно, то к рассказу о гибели мужа постоянно прибавлялись все новые и новые детали.
И вот однажды, примерно за полгода до своей смерти она попросила меня достать из ящика письменного стола большой бумажный пакет и сказала: "Здесь я написала о том, как погиб Борис Аркадьевич. Этого еще никто не читал. Возьми с собой, потом вернешь". Дома, прочитав содержание конверта, я понял, что Зоя Ивановна хочет, чтобы я оставил у себя копию. Так я и сделал. И сегодня предлагаю читателю этот текст.
Но прежде чем познакомить читателя с письмом Зои Ивановны о гибели мужа, я хочу показать все грани их супружеских отношений, показать, почему смерть мужа не давала покоя Зое Ивановне до конца ее дней.
Дело в том, что уже после смерти Зои Ивановны я обнаружил в ее архиве несколько писем той роковой поры. Письма на тот свет. Неотправленные письма к покойному, но по-прежнему любимому мужу. Письма на грани смерти и жизни. Письма, которые до сего времени никто не читал.
Таких писем шесть. Первое письмо - крик души раненой женщины - вообще не датировано. Второе и третье - почти через месяц после гибели мужа… Последнее в июле следующего, 1948 года. Я привожу читателю четыре письма. Вот они.
"Не имею права!
Я должна жить!
Счастливый человек - независимый человек! Несчастливый чело век не может быть независимым!
Что может быть тяжелее и неприятнее несчастной женщины - говорит Павленко в "Счастье".
Да, это так! Я чувствую, ощущаю это ежеминутно, ежесекундно.
В дни твоих похорон наши друзья были со мной. Они старались меня утешить, когда я похоронила тебя.
Теперь я им в тягость. Они не могут держать меня на своих руках всю жизнь. Я должна сама стать на ноги. Я это понимаю.