Вскоре состоялось обсуждение книги в Союзе писателей. Председательствовала Агния Барто, собралось много народу, пришли руководители Детгиза во главе с Пискуновым, он знал, откуда ждать удара, и не ошибся: явились три лощеных молодца из ЦК ВЛКСМ. С ними шушукалась критик Леонтьева, плотная, квадратная баба с зыркающими по сторонам черными глазами. Она первой взяла слово, объявила, что не видит разницы между "Кортиком" и пошлым американским боевиком "Багдадский вор", на такой литературе недопустимо воспитывать советских детей, выпуск книги - промах Детгиза, потерявшего политическое чутье, и так далее в том же духе. Это было намерение задать тон обсуждению, но все получилось наоборот. Выступавшие писатели говорили о Леонтьевой с издевкой, хвалили книгу. Как я потом узнал, многим Пискунов заранее послал книгу и просил участвовать в обсуждении. Михайловские мальчики ретировались, не произнеся ни слова.
На повесть появилась лишь одна рецензия Фриды Вигдоровой: "Школьники полюбят эту книгу". Но книга сразу стала популярной.
После "Кортика" я ушел во "взрослую" литературу, написал романы "Водители" и "Екатерина Воронина"; казалось, обычный случай - писатель начал с детской биографической книги, и на этом его "детская" литература кончилась. Однако Константин Федотович Пискунов не выпускал меня из виду. Каждый год переиздавал "Кортик", встречаясь со мной, спрашивал: "Когда вы напишете для нас?" Он читал мои "взрослые" романы, звонил, такой звонок обычно кончался словами: "Пишите для нас, вы должны писать для детей". Был заинтересован в каждом авторе. Я пятьдесят лет в литературе, но ни один издатель ни разу не спросил меня: "Что вы пишете для нас?" Это спрашивал только Константин Федотович Пискунов.
Однажды Пискунов пригласил меня к себе.
- Не для всеобщего сведения. Мы задумали "Всемирную библиотеку приключений", подписную, большим тиражом. Там должен найти место и "Кортик". В каждом томе должно быть не менее двадцати печатных листов. А в "Кортике" всего десять. Надо еще десять. Напишите продолжение!
Он закашлялся, и, глядя на его бледное, худощавое лицо, я вдруг подумал: не туберкулез ли у него, профессиональная болезнь печатников, имеющих дело со свинцовым набором?
Откашлявшись, он продолжал:
- Проект может и не осуществиться, мы впервые задумываем такое сложное, богатое подписное издание. Ну и что? Зато у вас будет вторая приключенческая книга, мы ее будем издавать, как и первую. А потом, глядишь, вы и третью напишете, вот вам и трилогия, вот вы и классик. У нас ведь кто классиком считается? Тот, кто написал трилогию.
Засмеялся, опять закашлялся.
Из Германии я привез чернильный прибор с двумя массивными чернильницами, красивый, мраморный, отделанный бронзой и увенчанный большой бронзовой птицей. Писал я на машинке, но на столе он стоял. При очередном переезде птица отломалась, и я увидел, что она полая внутри, и так как мыслил уже "приключенчески", то подумал, что такая птица могла бы служить тайником. Воображение заработало. За несколько месяцев я написал "Бронзовую птицу".
К этой повести у работников издательства, а потом и у критиков отношение было сложное, как это бывает по отношению к книге, продолжающей первую, имевшую успех. Писатель эксплуатирует удавшихся ему героев и придумывает для них новый сюжет, не всегда удачный. Всем известны "Приключения Тома Сойера" и "Приключения Гекльберри Финна", но не все знают, что Марк Твен написал еще "Том Сойер за границей" и "Том Сойер сыщик". Бывают и удачные продолжения: "Двадцать лет спустя", "Десять лет спустя", и все же пальма первенства за "Тремя мушкетерами". Некоторая настороженность к такого рода продолжениям справедлива. Во второй книге часто отсутствует то, что привлекает в первой: свежесть памяти, наивность, доверие, покоряющие читателя, - мол, пойми и прости, это моя первая книга. Во второй нет той подкупающей надежды, которую автор вкладывает в свою первую работу, - надежды войти в литературу. Писатель часто пользуется материалом, который не использовал в первой книге. А читатель уже ничего не прощает: ты теперь профессионал и, будь добр, пиши по-настоящему.
Первым прочитал повесть Пискунов:
- Не все будут хвалить, скажут, что вы повторяете самого себя. Не обращайте внимания. Повесть хорошо дополняет "Кортик", будем издавать.
Он оказался прав - читатель принял книгу. Пискунов включил ее в задуманную им и выходящую тиражом в триста тысяч экземпляров 20-томную "Всемирную библиотеку приключений".
При директорстве Пискунова вышли в свет мои повести для подростков: "Приключения Кроша", "Каникулы Кроша", "Неизвестный солдат".
В 1964 году в журнале "Новый мир" был опубликован мой роман "Лето в Сосняках". В первом часу ночи позвонил Константин Федотович:
- Только что кончил читать, не мог удержаться от звонка. Роман раскритикуют, но я как читатель благодарю вас, это честная книга.
Ни один издатель ни днем, ни ночью не звонил мне по поводу моей книги. Звонил только Пискунов. И, я думаю, не мне одному.
Работники издательства, возможно, от многолетнего общения с детскими писателями, с детьми-читателями сами приобрели нечто детское: непосредственность, способность восхищаться и радоваться хорошей книге. После Лунина меня много лет редактировала Светлана Николаевна Боярская. Пискунов сумел сплотить вокруг себя особенный коллектив. Уже перестав писать для детей, я продолжал захаживать в Детгиз - родной дом, где тебя все знают и ты всех знаешь, где начиналась твоя литературная биография.
16
Борис Лунин - мой редактор в Детгизе - писал для журнала "Октябрь" работу о Чернышевском, называлась она, кажется, "Вилюйский узник". Но все журналы охотились тогда за сочинениями на "производственную" тему. Лунин сказал в редакции, что некий Анатолий Рыбаков, автор повести "Кортик", пишет роман о шоферах и это может быть интересным - автор по профессии автомобилист.
Прихожу как-то к маме, она говорит:
- Звонили из журнала "Октябрь", оставили телефон, просили позвонить.
Звоню в "Октябрь", представляюсь заведующей прозой Ольге Михайловне Румянцевой, она передает разговор с Луниным и просит принести роман.
- Он у меня еще в работе, написана только первая часть.
- Неважно, приносите, почитаем, может быть, договоримся о чем-либо.
Редакция журнала "Октябрь" помещалась тогда в здании газеты "Правда", я привез рукопись, отдал ее Румянцевой, милой, пожилой женщине. Как я потом узнал, она - давний член партии, работала в секретариате Ленина машинисткой, была тогда молоденькой, хорошенькой, Владимир Ильич как-то после работы проводил ее и в дом зашел - повидаться с родителями, своими давними знакомыми, старыми большевиками Румянцевыми. После этого Надежда Константиновна Крупская, тоже давняя знакомая Румянцевых, выпроводила их дочь на учебу… За другим столом в комнате сидела заведующая отделом науки, немолодая грузная женщина, с почему-то знакомым лицом. Оказалось, родная сестра сталинского помощника А. А. Жданова. Вот в такой именитый кабинет попала моя рукопись.
В мае или июне мама встречает меня словами:
- Где ты пропадал? Три дня названивают из "Октября".
- Звоню Румянцевой.
- Господи! Ищем вас повсюду. Приезжайте немедленно на редколлегию.
За громадным столом, уставленным телефонами, восседал главный редактор журнала Федор Иванович Панферов, мрачноватый мужик при галстуке, с лохматыми бровями, хмуро, насупившись, смотрел исподлобья. За столом, приставленным к главному столу, чинно сидели члены редколлегии: Первенцев, Полевой, Ильенков, Санников, еще кто-то, на стульях вдоль стен кабинета замерли рядовые сотрудники.
Румянцева представила меня. Панферов еще больше насупился.
- Приходится вас разыскивать! Не мы вас, а вы нас должны ждать.
- Как только мне сообщили о редколлегии, я тут же явился.
- Решаются твоя судьба, судьба твоего романа, а ты разгуливаешь.
- Не буду теперь отходить от телефона, - кротко ответил я.
Все сидели по-прежнему чинно, только Полевой скосил на меня глаза.
- Прочитали мы твой роман, общее мнение: надо печатать. И замечание у всех одно: у тебя снабженец - Вербицкий. Зачем?
- Что зачем?
- Зачем тебе нужна еврейская фамилия?
- Нельзя писать о евреях?
- Можно. Но он у тебя жулик. Критики обвинят тебя в антисемитизме.
- Не обвинят. Я сам еврей.
Он на мгновение запнулся, потом неожиданно спокойно сказал:
- Свои же тебя и слопают. Был бы он положительный герой - пожалуйста! А отрицательный персонаж - еврей, этого мы не допустим.
- Вербицкий… Такая фамилия может быть у еврея, у поляка, у русского. Писательница была Вербицкая.
- Не беспокойся, они поймут, как им надо. Почему Вербицкий? Почему не Вербов, Вербиков или, скажем, Вертилин. Как хорошо! Жулик, снабженец - Вертилин!
- Слишком прозрачный намек. Близко лежит.
- А у Гоголя: Чичиков, Собакевич, Ноздрев - это не намек, не близко лежит?
- Хорошо, пусть будет Вертилин.
- Молодец! Так и надо принимать замечания редакции. Ставим в январский номер.
- В январский?! У меня написана только первая часть.
- Дописывай.
- Когда я должен все сдать?
Он посмотрел в график:
- Январский… Январский номер сдаем в ноябре. Надо будет еще почитать. В октябре приноси.
- Я не могу за полгода дописать две трети романа.
- Допишешь, допишешь! Твоим романом открываем год. Анатолий! Ты понимаешь, что такое напечататься в "Октябре", старейшем российском журнале?!
- Но я не успею.
- Успеешь, успеешь! Подпишем договор, получишь аванс, выпьешь рюмку, как положено писателю, и сядешь работать.
Я подписал договор. Напечататься в "Октябре" - представится ли мне когда-нибудь еще такая возможность? Смел ли я мечтать о такой удаче? И аванс! Денег нет, полученный в Детгизе гонорар попал под обмен денежных знаков. Погорел я тогда…
Недели три спустя, в очередной выплатной день, явился в бухгалтерию "Правды" за авансом. Денег - полный портфель. Выдавая аванс, кассирша сказала:
- Звонили из "Октября", просили вас зайти.
Поднимаюсь на четвертый этаж, вхожу в кабинет к Панферову. Он сидит за своим громадным столом с телефонами. Как и в прошлый раз, смотрит насупившись, грозно, по-партийному, по-кремлевски, воплощает в себе не личность, а инстанцию. Однако не получается. Конечно, в литературе он был инстанцией, весьма значительной - главный редактор журнала. Но был и личностью, не слишком, может быть, значительной, но своеобразной, колоритной, очень характерной для того времени. Деревенский парень, не лишенный способностей, малообразованный, испробовал в свое время перо как "селькор" - сельский корреспондент в провинциальной газете. Напечатали. После этого он уже пера из рук не выпускал, обуяла страсть к сочинительству, вдохновлял пример "великого босяка" Горького, поощряли всякого рода призывы рабочих и крестьян в литературу. Написал роман - его расхвалили "за тему", он тут же следующий, заимел квартиру в Лаврушинском переулке, дачу на Николиной горе, жену-красавицу, к тому же писательницу - Антонину Коптяеву, стал секретарем Союза писателей, депутатом Верховного Совета - словом, весь антураж. И старался держаться соответственно. Людей принимал по строго разработанному ритуалу.
Неугодных к нему не допускали. Я помню, как обреченно расхаживал по коридору один весьма известный критик, постоянный сотрудник "Октября", но чем-то Панферову не угодивший. Этого было велено "гнать в шею".
Автор никому не известный, еще не прочитанный, допускался не дальше дверей. Так со стоящим в дверях Панферов с ним и разговаривал. "Почитаем, ответ получите в отделе".
Следующий разряд - жест, приглашающий присесть. Значит, есть шанс на публикацию: кто-то автора рекомендовал, и он уходил обнадеженный.
Но если вслед за приглашением сесть автору протягивалась пачка папирос "Друг" с нарисованной на коробке собакой, это значило, что его напечатают, он друг журнала. В этом смысле название папирос было символично.
Этими вариантами церемониал не исчерпывался. Было еще два.
Из ящика стола Панферов вынимал бутылку водки, наливал автору полстакана, подвигал блюдечко с печеньем:
- Выпей за успех.
Значит, ты не только автор и друг, но еще "человек журнала "Октябрь"", "свой", "наш" человек, мы тебе доверяем и будем поддерживать.
И, наконец, наивысший разряд.
Голицына (секретарь) приносила из буфета большую тарелку сосисок, две тарелочки, горчицу, хлеб, боржом. И вы с Панферовым распивали бутылку водки. Теперь все! Ты войдешь в состав редколлегии, будешь представлен на соискание Сталинской премии, Панферов выхлопочет тебе квартиру, дачу в Переделкине и на ближайшем съезде писателей выдвинет твою кандидатуру в члены правления.
Вот по этому высшему разряду Панферов меня и принял. Чем я так ему понравился, не знаю.
Привычным ударом дна о ладонь Панферов вышиб пробку из бутылки, мы с ним ее и выпили. Он был выпивоха, и я умел пить, он пьянел, я - нет, сосисок навалом, я хорошо закусил. Панферов почти не ел, рассуждал:
- Кончишь этот роман, сразу начинай другой, тему я тебе даю, как Пушкин Гоголю. Слыхал об этом?
- Конечно, "Мертвые души".
- Молодец, знаешь историю литературы. Мне говорили: простой шофер, то да се, язык ведь без костей. Значит, только тебе, как Пушкин Гоголю. Слушай. Во время войны эвакуировали из Москвы завод в Казахстан. Оборонный завод! Прямо в степь, под открытое небо. И что ты думаешь? Поставили люди станки в степи и начали работать. Пока возводили стены, крышу, они боеприпасы выпускали для фронта. Понимаешь, что за люди были! Какой материал для писателя! Почему не записываешь?
- Я все запомню.
- Запомнишь? Детали! Самое главное в художественном произведении - детали! Кто умел писать детали? А?
- Толстой, думаю.
- Молодец, Анатолий, правильно! И вот я тебе, как Гоголь Толстому, сюжет отдаю. Командировку выпишем, поезжай, посмотри, с людьми поговори…
Захмелел, путались мысли, но продолжал рассуждать:
- В холод, снег, вьюгу… А работали. Кто работал? Женщины наши… Великая русская женщина… Коня на скаку остановит… Все при ней! Как у Рубенса. Рубенса знаешь?
- Знаю.
- Видел у Рубенса женщину? Сразу видно, для чего она создана, - детей рожать! Все при ней! И здесь, и там, всюду, где полагается, есть за что ухватиться. Ядреных баб писал Рубенс, понимал, разбирался…
Его монолог прервала возникшая в дверях Голицына:
- Федор Иванович, возьмите трубочку по внутреннему.
С одного из телефонов Панферов снял трубку:
- Алло!.. Приехала… Ладно… Сейчас спущусь… Жди… - Положил трубку. - Жена явилась, ждет внизу. Собирайся, поедем ко мне на дачу.
Ехать к нему на дачу… У меня портфель полон денег.
- Неудобно, Федор Иванович, поздно.
- Что поздно? Переночуешь на свежем воздухе. Завтра со мной в Москву вернешься.
- Я не знаком с вашей женой.
- Познакомишься…
Рядом с шофером сидела Антонина Коптяева, моложавая, с несколько необычным бурятским лицом. Мы с Панферовым уселись сзади. Он был чем-то недоволен, что-то ей выговаривал, она не отвечала, ни разу не оглянулась.
- Видал? Как об стенку горох. Муж рюмку выпил. А какой мужчина не пьет, это глиста, а не мужчина. По-умному, видишь ли, разговаривает, интеллигент! Нет, ты напиши! Не какой-то там фельетон-клеветон, ты роман напиши! Рассуждать легко, это они умеют, критиканы! За это и нравятся нашим барынькам.
Коптяева по-прежнему сидела молча. В чем упрекал ее Панферов, каких интеллигентов-критиканов имел в виду, я не понял.
Большая дача, на фронтоне вырезанные из дерева аршинные буквы: "АНТОША" - в честь Антонины Коптяевой. Стены внутри увешаны картинами - в основном "передвижники", старинная мебель - богатый дом.
На столе бутылка водки, на закуску горячие беляши. Панферов ел с аппетитом, я мало - наелся сосисок в редакции. Как и в машине, Панферов продолжал ругать критиков, рассказывал: пишет о них пьесу, герой - критик Ермилов.
- Я его приложу, перевертыша… И нашим и вашим… Имя и фамилию ему придумал - Ермил Шилов. А? Все догадаются. И не придерешься, на личности не перехожу. Ермил Шилов - ищите, кто такой! В художественном произведении, Анатолий, имя герою надо выбирать звонкое, чтобы запоминался. Вот у Пушкина - Онегин, откуда такая фамилия? Река Онега. Ленский - река Лена. Чувствуешь?!
Постелили мне в небольшой комнате для гостей. Намаялся я за этот день, заснул мгновенно.
Разбудил меня Панферов часов в семь.
- Вставай, умывайся.
Позавтракали. Подавала прислуга. Коптяева к завтраку не вышла. У крыльца уже стояла машина. Сели. Проехали метров пятьсот. Стоп! Выходи!
Возле большого пустыря нас ожидал человек на длинных журавлиных ногах, в выцветшей, с орденскими планками гимнастерке. Панферов нас познакомил:
- Председатель поселкового совета, большая сила. Анатолий Рыбаков - знаменитый писатель. - Обвел рукой пустырь. - Видишь, Анатолий, этот участок будет твой. Съездишь в Калужскую область, дома там дешевые, срубы хорошие, калужские - они испокон веку плотники, купишь пятистенок, привезешь, поставишь тут дом, дачу заимеешь, будем соседями.
- Федор Иванович! Мне нужно заканчивать роман. Когда строиться?
- Роман - романом, дом - домом. Бери, не зевай, потом поздно будет.
- Пока не кончу роман, ни о какой даче не может быть и речи.
- Ах, так, Господа Бога, Христа… - он длинно и витиевато выругался. - Тут министры не могут участок получить, министры! Из писателей я здесь один, вот еще Михалков втерся, этот куда хочешь просунется. А ты кто? Ноль без палочки. Я из тебя человека делаю, а ты брыкаешься.
Только что представил меня знаменитым писателем, а теперь ноль без палочки. Забавный человек и ведь добра мне хочет, покровительствует. Но для меня сейчас главное и единственное - роман.
- Пока не кончу роман, ничем другим заниматься не буду.
- Ну и хрен с тобой!
Сел в машину и уехал. И председатель поселкового совета ушел. А я остался. Стою один на дороге, автобусы сюда не ходят, железной дороги нет. Как добраться до Москвы? Добрался, конечно.
В сентябре я сдал вторую часть рукописи, в декабре - третью. Роман начали печатать в январе, открыли им год. Об инциденте на Николиной горе Панферов не вспоминал. Отстоял мне в Союзе писателей квартиру, потом и дачу в Переделкине, рекомендовал в члены редколлегии "Октября", выдвинул роман на Сталинскую премию и в драматической истории ее получения вел себя достойно. После публикации "Водителей" я в журнал не ходил, вокруг него вертелись не те люди: Бубеннов, Первенцев, Бабаевский.
Как-то встретил меня Панферов в Союзе писателей:
- Почему в журнал не заходишь?
- Работы много.
- Какой занятой! Слыхал, роман пишешь… Много написал?
- Только первую часть.
- Принеси. Договор подпишем, аванс дадим. Ты теперь богатый, и все равно с авансом надежнее.
Я передал Румянцевой первую часть романа. Вскоре меня вызвали к Панферову. Не хотел идти, предчувствовал недоброе. Панферов опубликовал тогда первую книгу своего романа "Волга матушка-река". Вещь графоманская. Я опасался, что он заведет о ней речь. Но Румянцева настаивала, пришлось идти.
Панферов опасливо покосился на дверь, вытащил из ящика бутылку водки: