Карпов. Я в общем согласен с товарищем Верченко: тридцатые годы показаны односторонне. Есть Сталин, его противозаконные действия, однако недостаточно показана и другая сторона тридцатых годов: индустриализация, энтузиазм народа и так далее. И конечно, в таком виде роман печатать сложно. Однако Толя мне говорил. Толя, мы с тобой друзья, поэтому я тебя так называю… Так вот: Толя мне рассказал, что он пишет продолжение романа, пишет Отечественную войну, участником которой был сам. В этом новом романе или новом томе романа, не знаю, как уж назвать, действуют многие персонажи из "Детей Арбата", и возможно, что в условиях войны они будут действовать и выглядеть совсем по-другому, будут патриотами, будут доблестно выполнять свой долг перед родиной. Таким образом, обе стороны сбалансируются. И тогда можно будет искать пути к его опубликованию.
Рыбаков. Новый роман я буду писать несколько лет, когда закончу - не знаю. Поэтому нам надо говорить о том, что есть. А у нас есть пока роман "Дети Арбата".
Боровик. Я не во всем согласен с товарищем Карповым. В частности, с его утверждением, будто в романе многое не показано. В романе показано все. Это не просто роман. Это - эпопея, охватывающая все наше общество сверху донизу. Вопрос не в том, чего там нет, повторяю, там есть все, а вопрос в том, как это изображено. А изображено это, бесспорно, талантливо, но, извините меня, Анатолий Наумович, за такое банальное слово, тенденциозно. Одна из ваших героинь. Варя, кажется, говорит, что Москва пропахла тухлой капустой и гниющей картошкой. Тут проглядывает аллегория - все прогнило.
Рыбаков. Нет, это не аллегория. Речь идет конкретно о доме, где жила Варя и в котором, между прочим, тогда жил и я. Это было голодное время, и для обеспечения населения Москвы на зиму овощами приказали во все подвалы заложить картофель и капусту, так как овощехранилищ не хватало. Так что это примета времени, которой имеет право пользоваться каждый художник. Дальше. Товарищ Карпов сказал правду: роман не является ни секретным, ни подпольным. Он читался в редакциях многих журналов и многократно анонсировался как этими журналами, так и другими органами печати начиная с 1966 года. Это советский роман и предназначался он для советского читателя. Мой роман "Тяжелый песок" издан в двадцати шести странах мира. Там о нем существует обширная пресса, среди людей, занимающихся моим творчеством, есть человек по имени Самуэль Рахлин, корреспондент датского радио и телевидения в Москве. В июне этого года Самуэль Рахлин заканчивает срок своей службы в Москве и по возвращении в Данию намерен писать обо мне книгу. Собирал нужный ему материал и попросил меня, пока он здесь, дать ему "Детей Арбата". Я дал - с условием вернуть роман в январе. Дальнейшие события, как мне рассказывал Рахлин, развертывались так. Он дал почитать роман соседу по дому на Самотеке, шведу, или, как вы сказали, датчанину, на несколько дней. И тот, получив недельный отпуск, решил дочитать рукопись в Стокгольме, положил роман в авоську и отправился на аэродром, где у него из этой авоськи роман и забрали. Если бы я хотел переслать роман на Запад, то, наверное, нашел бы более надежный способ, чем авоська человека, которого и в глаза не видел. Таким образом, все происшедшее на таможне случайность. Здесь должна быть полная и безусловная ясность.
Карпов. В общем-то, конечно, таким способом рукописи за границу не передаются, их провозят дипломаты, которые не подвергаются таможенному досмотру. Как я понимаю, все это обычно происходит на приемах в посольствах, передают из рук в руки, потом провозят.
Верченко. И все же, Анатолий Наумович, вы должны были обеспечить сохранность рукописи, исключить всякую возможность передачи ее за границу. Тем более, вас об этом в свое время предупреждал Альберт Андреевич Беляев, верно ведь?
Рыбаков. Да, говорил: "Могут найтись сволочи, которые перешлют вашу рукопись за границу и здорово подведут вас". И я вам отвечу то же, что ответил Беляеву: Советский Союз является участником Бернской конвенции об авторских правах, и никто без моего согласия не может опубликовать мое произведение. Я не понимаю, почему вас так беспокоит эта история: где бы ни находилась рукопись - здесь или там, я ее единственный хозяин.
Боровик. У них достаточно способов опубликовать то, что они хотят.
Рыбаков. Повторяю: без моего ведома, без моего согласия роман никто не может опубликовать. Рахлину это хорошо известно, он - журналист.
Боровик. Журналистами бывают разные люди, Анатолий Наумович.
Рыбаков. Плохого же вы мнения о своих коллегах по профессии. Рахлина я знаю уже несколько лет, дружу с ним, он порядочный человек. Теперь о романе по существу. В свое время его хотел печатать Александр Трифонович Твардовский. Вот его мнение. (Я зачитал высказывания Твардовского.) Так оценил роман Твардовский, а он понимал в литературе.
Карпов. Да, уж он-то понимал.
Верченко. То, что вы мастер литературы, Анатолий Наумович, мы все знаем. Но этот роман не может быть опубликован. Ни в коем случае, я сказал вам об этом в начале нашего разговора.
Рыбаков. Чего же тогда, собственно, вы от меня хотите?
Верченко. Мы не хотим, чтобы роман попал за границу.
Рыбаков. За это я вам ручаться не могу, я не контролирую все границы. Но одно могу сказать твердо: я надеюсь, что мой роман опубликуют у меня на родине. И я уверен, что только так это и будет.
Верченко. И еще одна просьба, Анатолий Наумович, весь сегодняшний разговор должен остаться между нами. Иначе пойдут ненужные слухи, сплетни, которые только могут вам повредить: есть у нас перестраховщики - начнут задерживать ваши издания и так далее… Зачем вам лишние неприятности?..
30
О заседании секретариата я никому не рассказывал, но слухи о нем тут же распространились по Москве, отчего интерес к роману только повысился. Теперь, давая его читать, я, как советовал Евтушенко, ставил условие: отзыв - обязательно.
Начались съемки "Неизвестного солдата", и мы с Таней поехали в Можайск.
Работа в кино оживляет монотонную жизнь прозаика. По моим сценариям снято много кино– и телефильмов. Все это - экранизация моих книг. Не знаю, как сейчас, но в те времена сценарист в кинематографе был фигурой малозначительной, все решали редакторы, главные редакторы, режиссеры, сценарные коллегии, художественные советы, руководители студий, не говоря уже о государственном, партийном, цензурном контроле. Конечно, и в литературе писателя душили, но в журнал или в издательство он приносил готовую рукопись, ее принимали или отвергали, требовали купюр или поправок, но вместо тебя ее не переписывали. В кино сценарий - отправная точка, от него лишь отталкивались, на экране писатель узнавал, что это его сценарий, только по титрам, названия и то меняли.
По этому поводу между мной и кинорежиссером Михаилом Роммом состоялась дискуссия, я выступил в "Литературной газете", он - в "Советской культуре".
В апреле 1956 года в газете "Советская культура" появилась статья Г. Смаля "Редактор сценарного отдела", в которой Смаль жаловался:
"Редактор является… контролирующей инстанцией, решающей, принять или отклонить сценарий. Писатели не посвящают редакторов в свою творческую "кухню", отдают на их суд уже готовые, законченные произведения. Редактор же должен быть советчиком и другом сценариста на протяжении всего пути создания произведения, начиная от первого разговора о замысле будущего фильма и кончая сдачей сценария в производство… Должен принимать участие в сборе и подготовке материалов по сценарию… Должен получать творческие командировки".
Сейчас это вызывает улыбку, а тогда излагалось всерьез. Я воспользовался высказываниями Г. Смаля и опубликовал в "Литературной газете" статью о положении писателя в кино, высмеивал попытки навязать писателям еще больший диктат.
На защиту Г. Смаля встал Михаил Ромм, напечатав в "Советской культуре" статью "Анатолий Рыбаков пугает": "Рыбаков - враг сближения литературы и кинематографа", "Вред нашему общему делу". Такие вот словечки…
Ромм наряду с хорошими картинами создал, к сожалению, и лживые фильмы: "Ленин в Октябре" и "Ленин в 1918 году". Снимал их в 37-м и 39-м годах, во времена массовых репрессий. Статью, защищающую удушение писателей, он написал в 1956 году, после XX съезда партии, после доклада Хрущева. Вот как глубоко сидел страх и каково было положение в кинематографе.
Я ответил Ромму на эту статью. Но по-прежнему предпочитал экранизировать собственные уже опубликованные и апробированные повести и романы. И тогда, в июне 84-го года, мы ездили с Таней в Можайск смотреть отснятый материал по повести "Неизвестный солдат". Материал был хороший, понравился и мне, и Тане, и нашему шоферу Николаю. Условия работы тяжелые, в Можайске есть нечего, магазины пустые, группа недовольна. Режиссер Аронов нервничал, курил сигарету за сигаретой. Человек талантливый, долго не везло в кино, "Каникулы Кроша" - первая настоящая удача, и "Неизвестный солдат", видимо, получится.
Уехали мы из Можайска, а дня через два звонит директор картины Асхат Муртазин, кричит: "Аронов умер! Во время съемки!" Молодым умирает уже третий режиссер, снимавший мои фильмы. Оганесян, ставивший "Приключения Кроша", Калинин - "Кортик" и "Бронзовую птицу". И вот Аронов. Никому из них не было и пятидесяти. Такая работа…
Для завершения съемок "Неизвестного солдата" мне предложили на телевидении режиссера Вадима Зобина. Поехал я в Останкино, посмотрел какую-то его картину, не понравилось, я от Зобина отказался. Однако на меня наседали: группа простаивает, деньги идут, картина должна быть закончена к сорокалетию Победы. Напирали на меня и Евгения Самойловна Ласкина и ее сын Алеша Симонов, очень близкие Тане люди, уверяли, что Зобин - человек талантливый. В конце концов я уступил. Зобин снял хороший фильм, успех у "Неизвестного солдата" был большой. Снял Зобин и следующий мой фильм - четырехсерийную ленту "Университет, половина четвертого", собирались мы с ним экранизировать "Тяжелый песок", ничего не получилось - наше кино рухнуло.
31 июля неожиданно позвонил Василий Романович Ситников, заместитель председателя ВААПа и попросил разрешения приехать на дачу.
- Приезжайте, буду рад.
Ситников - ключевая фигура ВААПа, ведал литературой, театром, искусством. В изданной на Западе книге "КГБ" он упоминается как генерал по дезинформации. Говорили, что его партийно-кагэбистская карьера оборвалась из-за приверженности к мирному сосуществованию с Западом. Верно ли это, не знаю. Но то, что в прошлом он играл в крупные политические игры, было ясно. После избрания Андропова генсеком Ситников оживился, говорил мне: "Теперь придут другие люди", давая понять, что в числе "других" будет и он. Создавалось впечатление, что они с Андроповым давние единомышленники. Надежды Ситникова не оправдались, так в ВААПе и остался. Интриги в высших эшелонах власти мне были неинтересны, важно другое: с Ситниковым можно работать. Вел он себя либерально, проталкивал на внешний рынок произведения прогрессивные, впрочем, других не брали, знал литературу, все читал, смотрел спектакли, свободно владел немецким языком и даже переводил пьесы. Высокий, грузноватый, с красивым открытым русским лицом, профессиональный руководитель, умный, образованный, с хорошо отработанными манерами, с писателями держался просто, дружелюбно, разговаривал откровенно, не чиновник, конечно, личность.
О. причине его неожиданного приезда догадаться было нетрудно. Надеется получить рукопись "Детей Арбата", видимо, что-то варится на их кухне.
- Анатолий Наумович, - сказал Ситников, усаживаясь в кресло, - западные издатели меня атакуют, требуют ваш роман "Дети Арбата". Где он?
- Западные издатели… А у нас, здесь, вы ничего не слыхали об этом романе, Василий Романович?
- Слышал краем уха… Роман будто о Сталине… Так, нет?
- Не только о Сталине, но и о Сталине тоже.
- Ну вот… И будто бы его хотели вывезти за кордон… В общем, как обычно, слухи… Лучше дайте почитать, мне, лично.
- Пожалуйста.
Я дал ему рукопись, он положил ее в портфель, выпил чашку чая и уехал.
Через несколько дней позвонил и попросил, когда я буду в городе, заехать к нему.
Заехал, и он мне сказал:
- Я заболел вашим романом, его надо публиковать, будем за это бороться. Я хочу только согласовать с вами две вещи. Первое - вы должны пойти на какие-то уступки, ну, знаете, там у вас кулацких детей бросают в снег, уж чересчур жестоко это выглядит. Второе. Главное - поставить наш копирайт, чтобы никто, кроме нас, не мог торговать романом за рубежом. Для этого, естественно, придется быстро издать его на русском языке. Издадим небольшим тиражом, часть его реализуем через "Международную книгу", ну, и некоторое количество здесь, в стране. Роман обретет официальный статус, потом будете его доиздавать и переиздавать. Согласны вы с такими условиями?
- Согласен.
- Значит, я могу доложить в высших инстанциях, что у нас с вами полная договоренность?
- Можете.
- Теперь наберитесь терпения и ждите.
- Скоро будет двадцать лет, как жду.
- Тем более, потерпите еще пару недель.
Наиболее доверительные отношения в ВААПе у меня сложились с Эллой Петровной Левиной - умной, деловой, энергичной, в прошлом заведующей литературной частью Театра на Таганке. Первая в ВААПе прочитала "Тяжелый песок", участвовала в его рекламе, я давал ей читать и "Детей Арбата". Ситников ее ценил, был с нею откровенен, она знала о моих с ним переговорах, сказала, что Ситников действует через своего воронежского земляка Стукалина - заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС - фигуру крупную, и "если наш генерал (так она называла Ситникова) взялся за это дело, то доведет его до конца".
Элла оказалась права. В начале сентября позвонил Ситников:
- Вопрос решен положительно. Все, как мы договорились. Роман издадут, а мы начинаем его продавать.
- Кто же его будет издавать?
- Издательство вам позвонит. Приготовьте экземпляр, с поправками, о которых мы договорились, чтобы печатали без задержки… Видите, Анатолий Наумович, "заяц шутить не любит".
В Союзе писателей Верченко сообщил мне хмуро:
- Есть распоряжение печатать твой роман, мы это указание передали в "Октябрь" Ананьеву.
- Но ведь разговор как будто шел об издательстве?
- Почему? Обычный порядок - сначала журнал, потом издательство.
На следующий день я был у Ананьева, отвез ему новый вариант рукописи. Он действительно получил указание печатать роман, будет читать.
Встретились мы с ним только 19 ноября. Восторги были те же, что и при чтении первого варианта, но, к сожалению, и выводы те же.
- Знаешь, Толя, - сказал Ананьев, - напечатают твой роман сейчас, не напечатают - не имеет значения: он уже существует и будет существовать. Все фигуры выписаны великолепно и прежде всего - Сталин. Но в Сталине как раз и заключается главная трудность. У нас есть категорическое указание: произведение, в котором упоминаются Ленин, Сталин, другие исторические деятели, даже враг - Троцкий, должно пройти проверку ИМЭЛа. А ИМЭЛ зарубит роман, ты знаешь, какие там люди сидят. В лучшем случае потребуют выбросить Сталина, а без Сталина роман не существует. Я на это не пойду, не позволю, чтобы моими руками зарубили такой роман. А без заключения ИМЭЛа Главлит даже не будет его рассматривать. Вот какой получается заколдованный круг. Из этого круга можно выйти, только если будет решение ЦК о его напечатании. Роман политический, это политическая акция, и от меня ничего не зависит, я имею только телефонный звонок Верченко: "Поработай с автором в пределах разумного". Я ему ответил: "Роман можно печатать только в таком виде или не печатать".
Итак, все возвращается на круги своя.
Поехал к Ситникову, рассказал о встрече с Ананьевым. На сей раз Ситников не был так оживлен, как при последнем нашем телефонном разговоре, где он упомянул про зайца, не любящего шутить.
- Да, - сказал Ситников, - я ощущаю саботирование. ЦК не дает письменных указаний, только по телефону, и указание было ясное - публиковать. Речь шла об отдельном издании, но кто-то, на ходу, перевел дело на журнал.
- Чтобы легче было угробить.
- Допускаю, сопротивление роману нарастает, его придется преодолевать.
- Боюсь, ничего у вас не получится, Василий Романович.
- Почему?
- Далеко зашел процесс, все уже необратимо, упустили момент.
- Какой момент, что вы имеете в виду?
- Момент, когда можно было разделаться со Сталиным.
Он внимательно посмотрел на меня, хорошо понимал, о чем я говорю, но ответил так:
- Между прочим, Анатолий Наумович, из вашего романа вытекает, что "думать" надо было еще шестьдесят лет назад.
- Да, вы правы. Хотя и позже были возможности, при Хрущеве, например, их не использовали. А сейчас… Сейчас перспективы весьма сомнительные.
- Будем надеяться на лучшее. Терпите, придут новые люди, молодые, все изменится.
Я обвел взглядом его кабинет. Он поймал мой взгляд, усмехнулся…
- Анатолий Наумович, здесь со мной вы можете говорить о чем хотите. Я полностью доверяю вам, надеюсь, вы доверяете мне.
- Так вот, Василий Романович… Будем смотреть на вещи трезво: что такое Черненко? Мягко говоря, фигура временная. Но, глядя на него, каждый секретарь обкома думает: "Господи, если такой может управлять государством, то почему не смогу я? Да я еще лучше смогу, я единолично справлялся с областью, с краем, почему же со страной не управлюсь?!" Политики они никакие, а командовать привыкли. Так что каковы они будут, эти новые, молодые, мы не знаем.
- Поживем - увидим. За откровенность спасибо.
Вечером мне позвонил Ананьев и попросил завтра днем быть в редакции.
Приезжаю. Ананьев объявляет:
- Верченко в отпуске, его замещает Сартаков (маловыразительная личность, которого писатели с насмешкой называли "Сартаков-Щедрин"). Вчера он мне звонит: "Срочно пришлите редакционное заключение, что роман Рыбакова печатать нельзя. Этого требует ЦК". Понимаешь, хотят спрятаться за мою спину. Я такое заключение дать отказался. Он говорит: "Дело ваше, но завтра пришлите ответ на мой запрос". Я всю ночь думал, что ему ответить, и вот утром сочинил такую бумагу… На, читай…
Я прочитал:
"Роман "Дети Арбата" получен не из Союза писателей, а от автора. Роман написан большим мастером литературы. Однако печатание его сложно, так как трактовка образа Сталина не совпадает с существующими точками зрения на эту фигуру. Кроме того, судьбы героев не завершены, автор продолжает свое повествование, поэтому высказывать сейчас какое-либо суждение о романе преждевременно. Роман автору возвращен".
- Ну как? Может быть, что-нибудь тебя не устраивает?
- Отсылай в таком виде. Но ты пишешь, что роман мне возвращен.
Он вынул из ящика стола рукопись:
- Бери. Иначе я буду вынужден сдать ее в ИМЭЛ.
- Нет, уж лучше пусть полежит у меня.