"Хотя последний (Саул. - П. Л.), - писал он, - благодаря предсказанию пророка и знал, что случится и что ему угрожает неминуемая смерть, он все-таки не только не захотел спастись бегством и для личной безопасности предоставить своих товарищей на избиение врагам, - этим было бы запятнано также его собственное царское достоинство, - но и ринулся всем домом, вместе с сыновьями своими в самый центр опасности, считая своим долгом пасть вместе с детьми в честном бою за своих подданных и предпочитая видеть доблестную смерть сыновей своих, чем оставить их после себя на неопределенную в будущем участь. Он предпочитал оставить вместо потомства и наследников славу и непорочную после себя память. Поэтому-то я полагаю, что Саул был человеком исключительным: справедливым, храбрым и рассудительным, и если кто-нибудь другой явится с его качествами, то он за свою добродетель будет достоин всеобщего почитания".
* * *
В то самое время, когда Саул находился в Аэндоре, филистимляне тоже начали подготовку к будущему сражению. Они устроили смотр своего войска, в ходе которого определялась боевая задача каждой из входящей в него армий. Армии царя Анхуса, как ни странно, было определено место в арьергарде, и тут-то филистимские князья и заметили, что в нее входит еврейская дружина из шестисот воинов, да еще и под предводительством того самого Давида, на руках которого были реки филистимской крови.
Анхус попытался уверить филистимских князей, что Давид верен ему и горит желанием отомстить Саулу, однако это не произвело на филистимских военачальников никакого впечатления. С их точки зрения, доверять Давиду было никак нельзя - напротив, чтобы заслужить прощение Саула, он может в решающий момент сражения ударить в тыл филистимлянам и тем самым определить его исход. Слишком многое решалось для филистимлян в этой битве, чтобы они могли позволить себе рисковать, а потому от Анхуса потребовали отослать Давида назад, в Секелаг.
Большинство комментаторов утверждают, что, предположив, что Давид и его люди могут в ходе боя обратить мечи против врагов своего народа, филистимские военачальники разгадали и предупредили тайный замысел самого Давида. Однако непосредственно из текста это никак не следует:
"Князья филистимские шли сотнями и тысячами, а Давид и люди его шли позади. И говорили князья филистимские: что это за евреи среди нас? И сказал Ахиш князьям филистимским: ведь это Давид, раб Шаула, царя Исраэльского, который жил у меня уже год или даже годы, и я не нашел в нем ничего плохого с того дня, как он попал к нам, до сего дня. И рассердились на него князья филистимские, и сказали ему князья филистимские: отошли назад этого человека, и пусть возвратится он в свое место, где ты поселил его, и пусть не идет с нами на войну, чтобы он не стал врагом нашим в войне, ибо чем приобрести ему милость господина своего, как не головами этих наших людей? Ведь это тот Давид, которому пели в танцах: "Шаул поразил тысячи свои, а Давид - десятки тысяч!" И призвал Ахиш Давида и сказал ему: как жив Господь! Ты честен, и приятно было бы мне, чтобы ты выходил и входил со мною в стан, ибо не нашел я в тебе зла со дня прихода твоего ко мне до сегодня; но не понравился ты князьям этим. А теперь возвратись и иди с миром, чтобы не доставлял ты неприятностей князьям филистимским. И сказал Давид Ахишу: что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя? И отвечал Ахиш и сказал Давиду: знаю я, что ты хорош, на мой взгляд, как ангел Божий, но князья филистимские сказали: "Пусть не идет он с нами на войну". Итак, встань рано утром ты и рабы господина твоего, которые пришли с тобою, и когда встанете поутру, то чуть забрезжит вам свет, уходите. И встал Давид рано, сам и люди его, чтобы утром идти и возвратиться в землю филистимскую. А филистимляне поднялись в Исраэль…" (I Сам. 29:2-11).
В сущности, только одну фразу можно в этом отрывке воспринять как намек на то, что Давид не собирался воевать со своим народом, а намеревался ударить в тыл давшим ему приют филистимлянам.
"Что же сделал я и что худого нашел ты в рабе твоем с того дня, что я при тебе до сего дня, чтобы не идти мне сражаться с врагами господина моего царя?" - спрашивает Давид Анхуса, но при этом не уточняет, кого же именно он считает "господином своим царем" - Анхуса или Саула.
Решение филистимских князей явно избавило Давида от бремени очень тяжелого выбора и дало возможность вернуться со своей дружиной в Секелаг, не изменив ни своему народу, ни царю Анхусу.
* * *
…Секелаг встретил воинов Давида подымающимся над сожженными домами дымом и молчащими хлевами - за три дня их отсутствия неизвестный враг разграбил и сжег деревню и не только угнал весь имевшийся в ней скот, но и увел в плен всех детей и женщин.
Убитые потерей своих семей, ослепленные горем, не способные в этом состоянии внимать голосу разума, дружинники обвинили во всем происшедшем своего командира: кто, как не он, должен был предвидеть возможность такого поворота событий и оставить в городе сторожевой отряд хотя бы в 50–70 человек? Давид попытался напомнить, что налетчики также увели обеих его жен, но каждый горевал о свой жене и детях и не желал его слушать.
Существует несколько версий о том, что произошло дальше. По одной из них, воины произвели суд над Давидом и приговорили его к побиению камнями. По другой - никакого суда не было и в помине - просто разъяренная толпа дружинников начала смыкаться вокруг Давида, поднимая лежащие на земле камни, чтобы расправиться с ним тем самым способом, каким было у евреев принято расправляться с убийцами и святотатцами.
Но именно в такие минуты и проверяется характер лидера и сама справедливость его притязаний на лидерство. Давид сумел остановить, успокоить и снова подчинить себе эту разъяренную толпу. Текст "Книги Самуила" умалчивает, как ему удалось это сделать, обронив лишь слова о том, что "подкреплял себя Давид упованием на Господа, Бога своего". В том, что в эти мгновения Давид, будучи истово верующим человеком, взмолился к Богу, не вызывает сомнений. Однако он остановил своих бойцов явно не только силой молитвы. Согласно одному из преданий, Давид обратился к своей армии с "последним словом", в котором признал… справедливость вынесенного ему смертного приговора, но попросил подарить ему один день жизни и еще один день побыть под его командованием, чтобы дать ему шанс попытаться все исправить.
И когда бойцы согласились подарить ему этот один день, Давид, повествует далее Библия, немедленно призвал к себе первосвященника Авиафара, велел ему облачиться в свои одежды и вопросить "урим" и "туммим", стоит ли ему вообще пускаться в погоню за грабителями, настигнет ли он их, и если настигнет, то одержит ли над ними победу? И ответил Бог: "Гонись, ибо настичь настигнешь и спасти спасешь!"
Воодушевленный этим ответом, Давид вместе со всеми своими шестистами воинами вышел из Секелага и направился вглубь пустыни, в сторону стойбищ амалекитян - он предположил, что именно они совершили набег на деревню, и, как показали дальнейшие события, был прав. Однако, когда спустя несколько часов воины подошли к широко разлившемуся от весенних дождей ручью Бесор, часть из них неожиданно заявили, что устали, не могут и не хотят переходить Бесор вброд. Не исключено, что, будучи менее выносливыми и крепкими, эти бойцы требовали дать им перед переправой немного отдыха, но Давид не желал терять понапрасну время - ведь у него был только один день жизни. Оставив двести притомившихся бойцов у Бесора, он с четырьмястами другими направился дальше, не забывая, впрочем, в спешке следовать всем правилам военной науки своего времени и высылая вперед разведчиков, чтобы избежать внезапного столкновения с врагом.
Эти разведчики, очевидно, и наткнулись на лежащего в пустыне изможденного и умирающего от жажды и голода человека. Дав ему попить и накормив хлебом и лепешками из прессованного инжира и изюма, они привели незнакомца в чувство и проводили к Давиду.
На вопрос Давида о том, кто он такой и как оказался один посреди пустыни, пленник ответил, что он египтянин, попавший в рабство к амалекитянам, и вместе со своим хозяином участвовал в набеге на Секелаг. Однако на обратном пути в стойбище амалекитян он заболел, оказался не в силах идти, и тогда хозяин попросту бросил его умирать без еды и воды посреди пустыни.
Из показаний этого раба стало ясно, что Секелаг стал не единственной деревней, ограбленной амалекитянами. Узнав, что филистимляне объявили новую войну израильтянам, одна часть амалекитян присоединилась в качестве союзников к филистимской армии, а другая тем временем бросилась грабить оставшиеся без защиты села и города на юге Иудеи, да и своих союзников-филистимлян. При этом амалекитяне специально свернули в сторону Секелага, чтобы сжечь его и увести всех, кто там найдется, в плен - так они решили рассчитаться с Давидом за его безжалостные прошлые набеги.
Таким образом, домой этот отряд амалекитян возвращался с богатой добычей, взятой не только в Секелаге, но и во многих других местах.
Выведав все это, Давид попросил пойманного раба-египтянина провести его по следам амалекитян, и тот согласился это сделать в обмен на обещание, что ему сохранят жизнь и он не будет возвращен к своим хозяевам-амалекитянам.
Понятно, что скорость, с которой передвигались четыреста еврейских воинов, была куда больше, чем та, с которой двигался караван амалекитян с нагруженными добычей верблюдами, целыми стадами угнанного скота и сотнями пленников. Вдобавок амалекитяне, видимо не рассчитывавшие, что за ними кто-то может пуститься в погоню, уверенные, что Давид, как и все евреи и филистимляне, находится на войне, вели себя совершенно беспечно. С наступлением темноты они остановились для ночевки, раскинули стан и устроили грандиозный пир в честь столь удачно сложившегося похода.
В этот самый момент их и настигла дружина Давида. О том, что произошло дальше, догадаться нетрудно. Четыреста жаждущих мести бойцов Давида внезапно накинулись на развалившихся на пиршественных подушках и изрядно захмелевших амалекитян.
"Давид нагрянул на них совершенно неожиданно и учинил среди них страшную резню, что было тем легче, что все они были безоружны, не ожидали ничего подобного и направили все свои помыслы исключительно на пьянство и разгул. Некоторые из амалекитян были перерезаны еще в то время, когда они сидели за столами, так что их кровь обагрила стоявшие на столе кушанья, другие были перебиты в тот момент, когда они пили за здоровье своих собеседников, третьи, наконец, пали от мечей, погруженные в глубокий сон от чрезмерного употребления вина. Все те же, которым второпях удалось надеть на себя оружие и которые стали оказывать Давиду сопротивление, были убиты так же без труда, как и безоружные, лежавшие на земле. Спутники Давида провели за этой резней весь день, с утра до наступления вечера, так что от всей массы амалекитян не уцелело более четырехсот человек, которым удалось вскочить на своих верблюдов и спастись бегством" - так предстают эти события в описании Иосифа Флавия.
Таким образом, Давид не только вернул захваченных амале-китянами детей и женщин, ни одну из которых (во всяком случае, так утверждает традиция) они еще не успели изнасиловать, а также принадлежащий ему и его людям скот, но и получил всю ту огромную добычу, которую амалекитяне захватили во время этого набега.
Гоня перед собой бесчисленное стадо овец, коз и коров, Давид двинулся назад. Воины, оставшиеся у ручья Бесор, увидев это стадо, приветствовали своих товарищей радостными криками, но в ответ услышали только брань и насмешки. Здесь же разгорелся спор о том, положена ли этим двумстам, по сути дела, не участвовавшим в походе бойцам, их доля добычи, или же им следует вернуть лишь жен и детей? Однако Давид вовсе не собирался терять из-за раздела добычи треть своего отряда. Объявив, что оставшиеся у Бесора двести человек считаются как бы оставшимися при обозе тыловыми частями, Давид провозгласил новый закон, и по существу это был первый из введенных им законов: тыловые части получают равную долю добычи с участвовавшими в войне полевыми.
"Ведь какова доля ходившего на войну, такова должна быть и доля сидевшего при обозе: вместе пусть делят. И было с того дня и в дальнейшем вменил он это в закон и обязанность для Исраэля до сего дня" (I Сам. 30:24–25).
Однако по возвращении в Секелаг Давид пошел на еще более жесткий шаг: он не дал воинам разделить между собой всю захваченную добычу, а значительную часть ее послал старейшинам различных городов и деревень Иудеи. Это был, вне сомнения, мудрый и дальновидный политический ход: посылая эти дары, Давид как бы компенсировал потери наиболее знатных и уважаемых людей своего колена от недавнего набега амалекитян и заручался их поддержкой в грядущей борьбе за власть. Теперь, после того как они приняли эти дары, старейшины Иудеи невольно чувствовали себя должниками Давида.
И, разумеется, никто в дружине не вспоминал о том, что совсем недавно они хотели побить Давида камнями.
* * *
В то самое время, когда Давид праздновал свой триумф над амалекитянами, у подножия Гелвуи разворачивались драматические события.
Д. Малкин в своем "Короле Шауле", пытаясь на основе всех имеющихся источников реконструировать битву у Гильбоа-Гелвуи, считает, что бой между израильтянами и филистимлянами развивался следующим образом. Небольшой отряд князя Шутелаха обошел стан филистимлян с тыла и нанес удар по охранявшим его стражникам. Однако Анхус предусмотрел такую возможность, хорошо укрепил тыл, а потому внезапного удара не получилось - завязалась кровавая схватка, в которой евреи очень быстро стали проигрывать и гибли один за другим.
Но дело в том, что они и не рассчитывали победить. Отряд Шутелы был (как, впрочем, и полки Саула) отрядом смертников, призванным отвлечь на себя внимание филистимлян, выиграть время и дать остальным под командованием Авенира уйти за Иордан.
Пока Шутела с горсткой своих храбрецов сдерживал натиск противника, другой отряд пробрался к лошадиным стойлам и поджег их. Обезумевшие от огня лошади начали метаться по стану, топча воинов, и тем не оставалось ничего другого, как закалывать их мечами. Но это означало, что филистимляне уже не могли использовать многие свои боевые колесницы.
Наконец, лошадей удалось успокоить, пожар потушить, и тут Анхус разгадал, наконец, маневр противника - он понял, что еврейская армия уходит в сторону Иордана, причем решил, что возглавляет это бегство сам прославленный Саул. Анхус попытался было пуститься в погоню за уходящими израильтянами, но в этот момент у него на пути встал Саул со своими воинами.
Численное превосходство филистимлян было настолько велико, что ни о какой битве на равных не могло быть и речи, - задачей Саула было опять-таки лишь удержать вокруг себя филистимлян как можно дольше и нанести им максимальный урон. Поэтому он с сыновьями, как пишет Флавий, ринулся в самый центр схватки, прикрываемый сзади своим верным оруженосцем.
Наконец, случилось неминуемое - израильтяне дрогнули и стали отступать к поросшему лесом отрогу горы Гелвуи, где филистимляне уже не могли использовать конницу и колесницы. Во время этого отступления один за другим геройски пали в бою три сына Саула - Ионафан, Авинадав и Мелхисуа (Малкишуа). Увидев, что в схватке на мечах они несут неоправданно большие потери, филистимляне начали осыпать противника дротиками и стрелами, под градом которых один за другим падали те, кто сумел дойти до горы. По всей видимости, одной (а возможно, и не одной) из этих стрел был тяжело ранен и Саул, испугавшийся, что, потеряв силы, он может попасть в плен к филистимлянам и подвергнуться нечеловеческим пыткам:
"И война против Саула стала жестокой; и разили его воины, стреляющие из лука; и он весьма устрашился стрельцов" (I Сам. 31:3).
Не желая попасть в руки филистимлян, Саул начинает умолять своего оруженосца заколоть его мечом, но тот оказывается не в силах пойти на такое святотатство - поднять руку на помазанника Божьего. Тогда Саул закрепил свой меч между двумя камнями и пал на него так, что острие меча вошло ему в живот. Увидев это, верный оруженосец царя сделал то же самое и мгновенно скончался.
Но Саул не умер. Жизнь никак не хотела покидать его сильное тело, и он извивался на земле от невыносимой боли. Филистимляне, а также их союзники тем временем уже торжествовали победу и разбрелись по полю боя, добивая раненых и занимаясь мародерством. Один из вышедших на войну с филистимлянами амалекитянин наткнулся на умирающего Саула, для захвата которого уже была выслана специальная колесница.
Добив по его личной просьбе Саула, амалекитянин быстро сообразил, кто может больше всего порадоваться его смерти и, сняв с мертвого царя венец и браслет, поспешил в Секелаг.
Так закончилась жизнь первого царя Израиля, бывшего всю свою жизнь скорее воином и полководцем, чем государственным деятелем.
Лишь на следующий день, когда филистимляне продолжили обирать убитых евреев, забирая их оружие и доспехи, они наткнулись на тела Саула и трех его сыновей. Раздев их трупы, они отсекли голову Саула и, водрузив ее вместе с мечом на блюдо, стали объезжать с этим страшным "сувениром" все филистимские города и веси под ликующие возгласы женщин.
Уже затем голова Саула была отнесена в храм филистимского бога Дагона, а его меч был пожертвован капищу богини Астарты.
Но и этого филистимлянам показалось мало - чтобы вдоволь насладиться своей победой, они распяли обезглавленное тело Саула и тела его сыновей на крепостных стенах города Беф-Сана (Бейт-Шеана, так называется этот город в Израиле и сегодня), прибив их гвоздями.
Когда весть об этом глумлении дошла до жителей заиорданского города Иависа Галаадского (Гилад-Явеша), под которым некогда Саул одержал свою первую победу, они решили во что бы то ни стало отбить тело любимого царя и его сыновей у врага. Ночью небольшой отряд добровольцев из этого города направился к Беф-Сану. Сумев бесшумно перебить крепостную стражу, они сняли тела Саула, Ионафана, Авинадава и Мелхисуа со стены и двинулись с ними в обратный путь.
"И пришли в Явеш, и сожгли их там. И взяли кости их, и похоронили под тамариском в Явеше и постились семь дней" (I Сам. 31:12–13).