В примыкающем к уцелевшему зданию фруктовом саду прямо на земле лежали десятки раненых, которые стонали и просили пить или оказать им помощь. Над ними вились тысячи мух и других насекомых. Никого из медицинских работников поблизости не было видно. Многие раненые лежали под палящими лучами августовского солнца. На каменных ступеньках этого здания, в тени от жарко палящего солнца, прислонившись к стене, сидели в разных позах легко раненные солдаты.
Я оглядел все вокруг, нашел свободное местечко на ступеньках и тоже сел. Сидящим рядом со мной оказался солдат лет 35, невысокого роста, с приятным приветливым лицом, какое часто имеют русские мужчины, находясь даже в самом тяжелом для них положении. Он был одет в военную форму солдата, но без поясного ремня. Его гимнастерка настолько сильно выгорела на солнце и была в пятнах от пота и пыли, что совершенно нельзя было определить ее цвет. Около солдата лежал вещевой мешок, а на коленях он держал свою пилотку. Он как-то особенно тепло посмотрел на меня, и я решил его спросить:
- Есть ли тут врачи или вы оставлены на произвол судьбы?
- Да. Весь медицинский персонал сбежал, когда сюда пришли немцы. А потом один наш врач-хирург, Горбов Василий Васильевич, вернулся к нам. Вернее сказать, он не вернулся, а его привели немцы и приказали нас лечить. Он очень хороший врач, - сообщил мне солдат.
- А где же теперь этот врач? - снова обратился я к нему.
- Да все куда-то бегает. Ведь ничего у него нет для нас, раненых. Что было в вагонах санитарного поезда, почти все сгорело. Вот он да еще одна медицинская сестра и бегают по оставшимся, не сгоревшим вагонам и собирают где бинт, где какие-нибудь хирургические инструменты, где чего, - сообщил мне этот солдат.
Он мне очень понравился, и я вновь спросил его:
- А вы тоже ранены?
- Да я и не ранен совсем. Дело вот в чем. На фронте у меня случился приступ аппендицита, и я был отправлен в полевой госпиталь. Там начали мне делать операцию и уже почти закончили, а тут, откуда ни возьмись, налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Хирург мне аппендикс-то отрезал, а зашивать рану не стал. Сунул в рану марлевый тампон, и меня в автомашину, да вот в этот санитарный поезд. Так я и остался с тампоном в боку. Вот посмотри, - сказал он мне.
Он поднял правую сторону своей гимнастерки, и я увидел слегка забинтованный и пропитанный кровью тампон, находящийся в большой ране на правой стороне живота.
- Ну и как же теперь? - спросил я.
- Врачи сказали, все заживет, только будет большой шрам на животе, - ответил он с усмешкой, а потом спросил: - А у тебя чего? Во что ты ранен?
- Ранен я в ногу. Видишь изуродованные пальцы? Но это все пустяки, а вот в боку у меня большая рана, осколок мины засел в ноге и очень сильно беспокоит. Нужна операция.
После этого солдат рассказал о себе. Познакомившись, мы понравились друг другу и решили держаться вместе. К вечеру, когда уже солнце почти село за горизонт, к нам пришел молодой мужчина с нарукавной белой повязкой полицая, который нам объявил:
- Все легко раненные и больные могут самостоятельно идти через железную дорогу на южную окраину села к зданию школы-десятилетки, где будет организован госпиталь.
Услышав это объявление, мы с моим новым товарищем медленно пошли к этой школе. Там мы встретили медицинскую сестру, которая уже поджидала нас. Она нам объявила:
- Легко раненные, располагайтесь на полу в коридоре школы.
Мы с товарищем, которого звали Федором, разместились рядом в дальнем углу от входной двери. С левой стороны от меня лег забинтованный по пояс и без рубашки, могучий по своему телосложению и высокий ростом мужчина лет тридцати. Мы познакомились с этим товарищем по несчастью. Он нам рассказал, что был ранен в Краснодаре во время бомбежки города. Они вместе с женой и дочкой в обеденный перерыв шли к себе домой. Неожиданно налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Они побежали в свой дом. А в то время, когда уже почти вбежали на крыльцо своего дома, рядом упала бомба. Взрывом убило жену и дочь, а его ранило в правую руку и грудь. Он был тут же отправлен в санитарный поезд, но снова попал под бомбежку, на этот раз уже на станции Отрадокубанская.
Эту ночь мы провели в школе без всякой медицинской помощи, но я как-то уже успокоился и был очень рад тому, что попал в этот госпиталь и, возможно, получу здесь нужную медицинскую помощь.
На следующий день, примерно в обед, в дверях коридора появился офицер в немецкой форме со странными знаками на фуражке.
- Это что за офицер с белым черепом и костями на фуражке? - прошептал мне Федор.
- Я сам не знаю, - так же тихо ответил я.
На ремне этого офицера висел пистолет, а на груди был немецкий автомат. Мы все замерли в ожидании самого худшего для нас.
Оглядев всех нас, лежащих на полу коридора, он громко по-русски свирепым голосом заявил:
- Ну что, довоевались? За кого вы кровь-то свою проливали? Эх вы, дурачье! Наверно, орали: "За Сталина!" Ну, а теперь что? Теперь будете подыхать здесь.
Мы все с тревогой в сердце молчали, и только каждый думал про себя: "Кто ты есть сам-то? Предатель, изменник, гадина, если служишь у гитлеровцев". Мы все тревожно ждали, что будет дальше. И снова услышали от него такой вопрос:
- Жиды среди вас есть?
Все молчали, затаив дыхание. Слово "жиды" было для нас каким-то необычно звучащим, оскорбляющим все наши понятия о советской действительности. Это слово покоробило наши сердца чем-то очень скверным и страшным для нас, уже давно ушедшим в прошлое понятием о той оскорбительной кличке, которой подвергалась в царской России одна из наших национальностей.
- А! - снова заревел офицер. - Не хотите сказать! Так я сейчас сам разыщу их среди вас! - И он пошел по рядам лежащих на полу больных и раненых.
В этом большом коридоре мы лежали все вместе, и мужчины и женщины, вдоль противоположных стен коридора. Остановившись напротив одной старушки, голова которой была забинтована так, что было видно только ее лицо, он громко ей приказал:
- А ну, старая ведьма, вставай!
Когда старушка с тяжелым стоном приподнялась и села на полу, он задал ей такой вопрос:
- Говори, жидовка, где спрятала золото.
На этот вопрос гитлеровского офицера старушка дрожащим от испуга и волнения голосом ответила:
- Да что вы, какое у меня золото! Я ехала из Краснодара в эвакуацию вместе с дочкой, и мы попали на этой станции под бомбежку. Дочку у меня убило, а я была без сознания, и все, что было у нас, сгорело в вагоне, из которого нас еле спасли. Только дочка моя вот умерла, а я осталась живой, - старушка горько заплакала.
- А! Не хочешь говорить! Ну ладно, - с угрозой заявил этот каратель и пошел дальше по нашему ряду.
Проходя мимо нас, он только презрительно посмотрел в нашу сторону и, не найдя среди нас похожих на евреев, пошел по второму ряду. Там он натолкнулся на сравнительно молодую женщину с протезом на одной ноге, а во вторую была, видимо, ранена, так как была вся забинтована, и через бинты просочились пятна крови.
Гитлеровец сразу признал в ней еврейку и задал ей аналогичный вопрос, какой только что задавал старушке. Эта женщина, видимо, знала, что ее теперь ожидает, и в отчаянии во весь голос ему заявила:
- Вы предатель и изменник, фашистский прихвостень, я не боюсь вас. Я честно служила нашей Родине, была врачом в том санитарном поезде, который фашистская авиация разбомбила на этой станции. Даже еще раньше, потеряв на фронте свою ногу, я на протезе продолжала лечить наших раненых солдат. А ты, негодяй, продал свою Родину. Но и вам, таким гадам, придет возмездие. Не уйдете от правосудия, которое свершится над всеми вами - изменниками!
От такого неожиданного для этого карателя выступления он опешил и некоторое время ничего не мог сказать на ее справедливые слова. Потом, покраснев от гнева, он приказал вызвать нашего врача.
Сестра побежала за врачом. Воцарилась мертвая, зловещая тишина. Мы ждали нового взрыва ярости этого фашиста.
Появившемуся через некоторое время врачу офицер, заикаясь от гнева, приказал:
- Этих двух жидовок к вечеру раздеть и приготовить к казни!
Ничего на этот жестокий приказ не ответил наш врач Василий Васильевич, а только неопределенно покачал головой. Офицер быстрым шагом вышел от нас. Мы все были ошеломлены и молчали. Обреченных на смерть женщин вынесли на носилках в соседний класс.
Вечером, когда еще было совершенно светло, этот гитлеровец, не заходя к нам в школу, приказал легко раненным мужчинам вынести этих женщин на школьный двор. Их пронесли мимо нас по коридору. Мы все грустными взглядами провожали их в последний путь. Они лежали на носилках совершенно неподвижно, полностью раздетые и свернувшиеся калачиком от стыда. У всех нас невольно навернулись слезы на глазах.
Всю эту ночь мы почти не спали из-за того, что случилось вечером с этими женщинами, а также и потому, что в соседнем классе находился тяжело раненный в голову солдат. От этого ранения он помешался и там, в этом классе, буйствовал. Мы очень боялись, что ему удастся прорваться к нам в коридор, и тогда трудно было предсказать, что могло случиться с нами. Он громко орал какие-то бессвязные слова, рычал, кому-то грозил… Наконец, к утру он затих. Оказалось, что он сорвал с себя повязку и, истекая кровью, ускорил свою смерть.
Рано утром к нам прибежала сторожиха этой школы. Ее домик находился во дворе, и она своими глазами видела все то, что совершил этот палач над женщинами-еврейками. Со слезами на глазах, обращаясь ко всем нам, она рассказала:
- Вы знаете, что этот злодей сделал? Он приказал нашим мужикам выкопать могилу, а сам все ходил и грозил им пистолетом. А когда могила была готова и принесли на носилках этих двух женщин, так он их ногами живых столкнул туда, а потом их живых приказал засыпать землей. Наши мужики это делать не стали. Тогда он, выхватив лопату у одного из мужиков, сам стал бросать на женщин землю. Они стонали и плакали. Когда же они покрылись землей, то он мужиков заставил окончательно засыпать их.
- Ой! Горюшко-то какое… - запричитала сторожиха. - Я всю-то ночь не спала. Мне все-то казалось, что они еще стонут в могиле. - После этих слов сторожиха заплакала.
Мы с ужасом думали о той мученической смерти, которую приняли эти две женщины. Так я впервые воочию увидел всю ту жестокость, которую проявляли фашистские изверги на нашей земле.
С первого же дня создания на оккупированной немцами земле госпиталя, который значился под номером 42–36, местные жители проявляли особую заботу о раненых. Девушки села, бывшие учащиеся школы, в которой был организован госпиталь, добровольно пришли работать нянями и сестрами безо всякой оплаты, да и платить-то за их труд было некому, так как местные власти, поставленные оккупантами, для госпиталя никаких денежных средств не отпускали. Все снабжение продовольствием взяли на себя местные жители.
В воскресные дни к нам приходили женщины села и приносили свои кулинарные изделия. Если бы не они, мы бы и недели не прожили в этом госпитале. Огромное вам спасибо, дорогие женщины села Отрадокубанское, от одного из тех, которого вы выходили и поставили на ноги.
Большую организаторскую работу, связанную с риском, и медицинскую помощь оказал нам врач-хирург Василий Васильевич. Мы, раненые, никогда не забудем его самоотверженной работы.
Над каждым из нас брали своеобразное шефство женщины этого села. У всех них кто-то был на фронте: сын, муж или брат, поэтому, помогая нам, они думали, что где-то, возможно, другие женщины так же помогают их родным, находящимся, может быть, в таком же тяжелом положении.
Ко мне почти ежедневно стала приходить одна старая женщина, которая звала меня сынком. Я узнал, что у нее где-то на фронте находится сын, о котором она давно уже ничего не знает. Свою материнскую нежность и любовь она стала дарить мне, как своему сыну.
Осколок мины в моей ноге давал себя знать. У меня начался сильный абсцесс. За каждую ночь через свищ, образованный по тому пути, по которому вдоль мышечных тканей прошел этот осколок, стало выходить из раны огромное количество гноя. Я просто плавал в гное. А кроме того, в изуродованных пальцах ноги от мух, которых было полно в госпитале, у меня завелись черви. Они, грызя живую ткань, вызывали страшную боль в изуродованных пальцах. Меня перевели в палату тяжелораненых. В ней меня положили на полу около стены, а напротив у окна лежал с ампутированными обеими ногами молодой парень из Грузии. Он страшно страдал от болей, которые ему причиняли раны. У боковой стены палаты лежал все время на животе очень тяжело раненный мужчина, у которого осколок мины прошел через грудную клетку ниже позвоночника и образовал такие страшные раны, через которые были видны внутренние органы груди. Как он остался жив и как он еще продолжал жить, было просто трудно понять. Тяжелораненых в палате было десять человек.
Посещая меня, моя добрая старушка, глядя грустными глазами, с тревогой в голосе спрашивала:
- Сынок, у тебя уж не заражение ли крови? Как бы тебе не умереть. Уж больно твоя нога вся сильно распухла и посинела, и столько гноя течет из раны. Это очень плохо.
Я ее старался успокоить:
- Ничего, мамаша, я-то себя чувствую неплохо, вот только все время температура держится высокая. Ну, ничего, надо крепиться. Я постараюсь выздороветь, - с улыбкой отвечал я на ее тревожные слова.
В одном из классов школы была организована операционная. К нам в палату пришла сестра и вызвала меня туда на перевязку. Я заковылял на костылях за ней. Фельдшер Петр Иванович занялся моими пальцами на ноге, а в это время на обычном классном столе, который стоял почти рядом со мной, Василий Васильевич делал операцию тяжелораненому мальчику лет семи. Он был весь черный от разорвавшейся мины, которую пытался разрядить, держа ее на своих коленях. Обе его ноги были изуродованы до неузнаваемости. Наш врач, чтобы спасти мальчика от верной смерти, пытался ему ампутировать ноги, но у него совершенно не было никаких обезболивающих средств, поэтому операцию он делал при полном сознании ребенка. Тот от страшной боли громко кричал:
- Дяденька доктор, не пилите мне ножку! Ой! Ой! Не пилите мне ножку! Больно! Больно!..
А в это время фельдшер, выбирая пинцетом червей из изуродованных пальцев моей ноги, причинил мне такую адскую боль, что у меня потемнело в глазах, и я чуть не упал в обморок. Весь бледный, покрытый холодным потом и шатаясь, я выходил из операционной.
"Да, - думал я в это время, - а какие же страдания испытывает сейчас этот мальчик, которому без наркоза отрезают ноги".
Несмотря на все страдания, связанные с дальнейшим ухудшением моего здоровья, операцию по извлечению осколка мины из моей ноги почему-то не делали. Видимо, было так много тяжелораненых, что одному нашему врачу все эти операции делать было просто не под силу.
Однажды, выходя на костылях из палаты, я увидел в коридоре у окна стоящую медсестру Валю, которая горько плакала, облокотившись на подоконник. Я осторожно подошел к ней и спросил:
- Валя, что случилось? Кто вас так обидел?
Повернувшись ко мне и все так же рыдая, она, с трудом выговаривая слова, рассказала о своем горе:
- Знаете, когда мой муж уезжал на фронт, то на прощание подарил мне ручные женские часики. Это была у меня единственная и очень дорогая для меня память от мужа, которого, возможно, уже и нет в живых, а может, как и все вы, находится где-нибудь в лагере у немцев и страдает от ран и унижений. Так вот сегодня утром, когда я собиралась уходить на работу в госпиталь, ко мне пристал немецкий офицер, живущий в нашем доме, и отобрал у меня эти часы. Я не могу себе простить, почему я не спрятала их от этого гада, - и она снова горько заплакала.
Мне стало так жаль эту худенькую, хрупкую женщину, что я пытался ее всячески успокоить и подбодрить:
- Ну зачем вы так думаете, что ваш муж где-то погиб или находится в плену. Не надо думать о плохом. Ведь тысячи солдат и командиров нашей армии отступали во время этих боев с оккупантами. И надо думать, что и ваш муж где-то находится живой, и придет то время, когда нас освободят от немцев.
После этих моих слов медсестра Валя как-то немного успокоилась и, по строгому секрету, сообщила, что у офицера в комнате есть радиоприемник. Он часто уезжает по разным делам на легковой автомашине, а приемник остается без присмотра. Однажды она, осмелившись, включила его, настроила на Москву и, услышав родной голос Москвы, с замиранием сердца прослушала сообщение от Совинформбюро.
- И вы знаете, немцы все врут. Москва и Ленинград на самом деле не "капут", как говорят они. А под Сталинградом идут тяжелые бои. Немцы остановлены также где-то в районе Орджоникидзе и Новороссийска.
- Слушайте, Валя, хоть это для вас очень рискованно, но как бы было хорошо, если бы вы еще раз прослушали Москву и все передали нам. Для нас, раненых, это было бы самым действенным средством для быстрого выздоравливания или, просто говоря, для поддержания нашего духа. А то многие из нас думают, что же будет дальше с нами, когда мы выздоровеем, и что делать тем, кто остался без ног или без рук, кому они будут нужны здесь, под немцами. Тем более что у многих раненых родные находятся на той стороне.
Валя внимательно и испытующе посмотрела мне в глаза и, некоторое время подумав, сказала:
- Хорошо, только для вас я буду это делать, но чтобы никто кроме вас не знал, откуда эти сведения.
Договорившись с Валей, я ушел в палату. Теперь мы очень часто получали от нее последние сведения с фронтов Великой Отечественной войны. Передавали все это по строгому секрету друг другу, и наши товарищи в палате как-то вдруг повеселели.
Однажды утром, зайдя к нам в палату, сестра Валя объявила:
- Больной Ильин! Сегодня вам сделают операцию. Идите за мной.
В операционной я обратил внимание, что на меня как-то внимательно и испытующе посмотрел наш хирург Василий Васильевич. Мне даже показалось, что он что-то знает обо мне, и я не ошибся.
- Ну, больной Ильин, - обратился он ко мне, - раздевайтесь и ложитесь на этот стол. У меня никаких анестезирующих средств нет, поэтому операцию будем делать без них. Уж потерпите немного.
Я разделся, лег на стол, стиснул зубы и приготовился к операции. Через некоторое время я почувствовал сильную боль в том месте ноги, где был осколок мины, а затем я услышал, как обо что-то звонкое ударил осколок, выпавший из раны. Я облегченно вздохнул.
- Ну что, Ильин, вам отдать на память этот немецкий подарочек или не нужно? - спросил он меня, показывая зажатый в пинцете довольно большой и острый со всех сторон осколок мины.
- Нет, спасибо. Выбросьте его куда-нибудь подальше, - ответил я.
Пока сестра Валя накладывала повязку на мою больную ногу, Василий Васильевич мне неожиданно вполголоса сказал:
- Я знаю кое-что о вас, Ильин, и знаю, что вы умеете держать язык за зубами. Поэтому я хочу вам сообщить. Скоро, думаю, у вас дело пойдет на поправку. Но вам нельзя долго оставаться в госпитале. Как только начнут подживать ваши раны, то нужно будет немедленно уходить отсюда. По секрету скажу вам, что немцы приказали всех выздоравливающих мужчин отправлять из госпиталя в лагерь военнопленных.
- Благодарю вас, Василий Васильевич, учтем это дело, - ответил я.