Он с жадностью тянулся к новому. Его в то время отличала необычайная скромность. Он говорил нам, что завидует. Чему? Культурной среде, в которой мы росли", - вспоминал Леонид. Люба Романкова заметила, что Нуреев избегал политики. "Эти темы часто возникали за ужином. Но Рудольф всегда молчал. Его это совершенно не интересовало".
С друзьями Рудольф отдыхает душой, но источник внутренней радости для него по‑прежнему один - танец. В стенах училища он испытывает противоречивые чувства - настоящее счастье, когда танцует, и… беспредельное одиночество.
Однако нельзя сказать, что одиночество его удручает, - он познает "глубокий вкус к одиночеству". Поступив в училище и поселившись в общежитии, он передвинул свою кровать за шкаф, чтобы отгородиться от соседей по комнате. Для себя юный татарин решил, что никогда не будет вставать с ними одновременно, "дабы не пришлось вместе завтракать". Однажды вечером он выгнал из комнаты девятнадцать (!) своих сокурсников. Когда комендант общежития, привлеченная шумом в коридоре, пришла и открыла дверь, она обнаружила Рудольфа, в одиночестве лежащего на кровати и слушающего симфонию Бетховена!
Музыка - вторая страсть Нуреева. Он проводил долгие часы в нотном магазине и брал бесплатные уроки у аккомпаниатора Малого театра. Он открыл для себя Моцарта, Шумана, Бетховена и Баха, который станет его любимым композитором. Вернувшись в общежитие с десятком партитур под мышкой, он разбирал на пианино то, что мог, или просил кого‑нибудь из соседей помочь ему в этом. Учится самому, учиться у других - так было и будет всегда…
Музыка служила идеальным фоном для жизни вне общества. Нуреев часто посещал концертные залы, где испытывал, по его собственным словам, "чистую радость и какое‑то удивительно болезненное удовольствие".
Вообще, Нуреев редко допускает подобные интимные откровенности. В своей автобиографии он лишь вскользь упоминает, что ему приходилось переживать серьезные депрессивные моменты. Я бы назвала их моментами слабости, спрятанными за маской цинизма - защитной, но и разрушительной одновременно.
По натуре Нуреев асоциален и одинок, он и в самом деле не создан для жизни в обществе. Еще меньше - для жизни в коммунистическом обществе…
Его воинствующий индивидуализм очень скоро становится провокационным. Не стоит забывать, что речь идет о советской России пятидесятых годов. После смерти Сталина и короткой борьбы за власть бразды правления взял в свои руки Никита Хрущев, и не просто взял, а подверг критическому анализу деятельность своего предшественника. Однако говорить о десталинизации умов пока еще не приходится. Политическая оппозиция режиму в те годы отсутствовала, зато слежка и доносы на подозрительных лиц, неприятие тех, чей голос звучал не в лад с другими, были вполне обычным явлением.
Советские люди часто поддерживали коммунистические организации (партию и комсомол) с единственной целью - не навлечь на себя неприятности. А как в такой ситуации вел себя Рудольф Нуреев?
Сын убежденных коммунистов (Фарида тоже была членом партии) решительно отказался вступать в комсомол. Комсомольцы Кировского театра настойчиво зазывали его на свои собрания, но Рудольф не хотел к ним присоединяться. Вот его собственные слова: "Все комсомольцы одеваются, думают и говорят одинаково. С того момента, когда я стал что‑то соображать, я раз и навсегда решил, что для меня невозможно присоединиться к ним". Стать членом партии, минуя комсомол, он бы не смог, да и не рвался туда, хотя в те годы членство в КПСС давало многие привилегии. Беспартийные не вызывали доверия, и им не было дороги в профессии. Впрочем, Нуреев почти не пострадал из‑за своей позиции. КГБ и Кировский театр работали тогда в тандеме - "опасным индивидуалистам" выезды за рубеж, особенно в капиталистические страны, были заказаны. Но талант есть талант - на сцене Кировского Нуреев будет танцевать гораздо чаще, чем обычно доверяют начинающему артисту. Любой другой советский человек, будь он "конформистом" и "подстрекателем", давно бы уже имел неприятности. Но артист, а тем более артист талантливый, всегда может рассчитывать на свою растущую славу.
Рудольфа Нуреева приняли в Кировский театр в 1958 году с распростертыми объятиями. Сразу по окончании училища он был назначен солистом. Такой же чести была удостоена его партнерша Алла Сизова, а раньше - Михаил Фокин и Вацлав Нижинский. Кировский Нуреев выбрал сам - аналогичные предложения поступали из Большого театра и Музыкального театра им. Станиславского и Немировича‑Данченко в Москве.
Нуреев проработал в Кировском всего три сезона. Но эти три сезона принесли ему громкую славу, о которой западный мир… почти ничего не знал. На Западе до сих пор считают, что это они в 1961 году открыли Нуреева - "нового Нижинского". Но повторяю - в Советском Союзе Нуреев был уже знаменит. В балетных кругах говорили только о нем.
Три сезона - семнадцать партий. А сколько спектаклей? Если исключить гастрольные выступления, на сцене Кировского Нуреев станцевал примерно тридцать раз, может, немного больше. Итак, десять спектаклей в сезон. Сейчас кажется - до смешного мало. Но Нурееву двадцать, а в те годы артистической молодежи надо было дожидаться своего часа, поскольку приоритет отдавался более опытным танцовщикам. Но Нуреев был на особом положении, о чем он и сам говорил впоследствии.
Буквально через месяц после окончания училища ему была поручена первая большая роль. В "Лауренсии" в 1958 году он танцует Фрондосо, испанского крестьянина‑ревнивца, готового убить своего соперника. Эту очень выигрышную роль, с большим количеством характерных танцев (например, с кастаньетами), предложила ему Наталия Дудинская - блистательная Лауренсия. Приме было уже сорок шесть, она была замужем за Константином Сергеевым , руководителем балетной труппы театра. Танцевать с Дудинской - огромный риск для Нуреева, но, с другой стороны, ему оказали доверие, и он справился.
Давно уже сцена Кировского не видела такого пылкого Фрондосо. "Это было как извержение Везувия…" - вспоминал Саша Минц, сокурсник Рудольфа. В вечер дебюта все единодушно признали: в Кировском взошла новая звезда. "Нуреев был совершенно органичен в своей виртуозности, - отмечала критик Вера Чистякова. - Его юношеская пылкость электризовала зал". А что же сама Дудинская, от одного слова которой в театре зависело очень многое? На следующий день она сказала, что увидела в Нурееве не только великого танцовщика, "но также и великого актера".
Затем он исполнил роль чабана Армена в балете "Гаянэ" Арама Хачатуряна. Его партнерша - Нинель Кургапкина (как и Дудинская, она была старше Нуреева; разница в возрасте составляла девять лет). "Мы работали самозабвенно, - вспоминает Кургапкина. - Нуреев быстро все схватывал. За две недели он выучил роль, которая отнюдь не была простой. Но он был прирожденным танцовщиком".
Ленинградская публика была покорена прыжками Нуреева, его виртуозностью, безупречной техникой, но еще больше - его драматическим талантом. В "Гаянэ" татарин Нуреев был в своей стихии, он привнес в балет подлинно восточный дух.
Публика рукоплескала, но Нурееву хотелось доказать, что он способен быть и романтическим танцовщиком. В Кировском многие сомневались, что из татарина можно сделать принца. Однако уже в следующем сезоне Нуреев прощается с ролями крестьян и невольников (он блестяще танцевал па‑де‑де в "Корсаре") - теперь ему смело поручают лучшие роли репертуара.
Нурееву всего двадцать один, а он уже задействован в "Баядерке" и "Жизели", - вот настоящее признание таланта! В адановской "Жизели" Нуреев воодушевляет публику до такой степени, что уже в первом акте ему аплодируют стоя! "Жизель" 1959 года вообще была необычной, потому что впервые руководство Кировского решилось выпустить на сцену сразу двух молодых танцовщиков - Ирину Колпакову и Рудольфа Нуреева.
…В тот вечер, 12 декабря 1959 года, в "Жизели" предстал совершенно новый принц. Не ветреный аристократ, приударивший за наивной пейзанкой, которая потеряла рассудок, узнав, что у него есть невеста, а человек, познавший настоящее чувство. Но… Альбер боится своих чувств, вот почему трагедия, разворачивающаяся в первом акте (безумие и гибель Жизели), неизбежна. Принц потрясен и убегает не столько из малодушия, сколько желая скрыть свой ужас. Во втором акте он приходит на могилу Жизели. (Надо было видеть Нуреева, закутанного в длинный черный плащ, с охапкой белых лилий в руках! Боже, какое страдание отражалось на его лице…) Альбер пытается сделать невозможное: воскресить девушку, которая - единственная! - могла бы стать смыслом его существования. У него появляются видения, его окружают девушки‑виллисы, преждевременно ушедшие из жизни из‑за несчастной любви; бесплотная Жизель - Колпакова парит над сценой; она прекрасна, как никогда. "Нуреев, одержимый страстью, танцевал будто в трансе. Казалось, что к концу спектакля он уже не мог управлять своими движениями. Его прыжки постепенно теряли высоту, руки опадали, жизнь уходила из его тела на наших глазах". Это был триумф!
В следующем, 1960 году Нуреев танцевал цирюльника Базиля в "Дон Кихоте" А. Ф. Минкуса, также он вводился на роль принца Дезире в "Спящей красавице" П. И. Чайковского; оба балета в постановке великого Мариуса Петипа.
Рудольф не переставал удивлять публику. В последнем акте "Баядерки" (роль воина Солора, влюбленного в танцовщицу Никию) он исполняет знаменитые двойные ассамбле, а в вариации второго акта "Жизели" - бесподобные антраша сис. Эти нововведения вызвали бешеную ярость многочисленных пуристов Кировского, вынужденных признать, однако, что Нуреев - Солор и Нуреев - Альбер на сцене весьма убедителен.
Нуреев внес в Кировский театр еще одно фундаментальное новшество: он танцевал на очень высоких полупуантах. (До него мужчины пользовались четвертью пуантов.) Рудольф понимал, что так удлиняет свою фигуру (от природы у него были коротковатые ноги). Остается добавить, что новая манера танцевать моментально была перехвачена соперниками.
В своем артистическом диссидентстве Нуреев пошел еще дальше: он кардинально изменил сценический костюм. До него мужчины обычно танцевали в штанишках, скрывающих промежность. И вот однажды вечером без всякого предупреждения (об этом знал только костюмер) на сцену вышел Базиль, романтический герой "Дон Кихота", одетый… в обтягивающее трико, что многим показалось совершенно неприличным. За кулисами поднялась паника. Нурееву велели одеться, но он отказался и… выиграл партию. Очень скоро все поняли, что молодой танцовщик был прав: в трико бедра освобождаются, что позволяет без искусственных затруднений выполнять сложные движения, ноги кажутся длиннее… Нижинский, допустивший подобную провокацию, в 1911 году был изгнан из Мариинского театра, но Рудольфа Нуреева никто и не думал выгонять.
Известно, что для "Жизели" Нуреев сам подбирал варианты костюмов. Воспользовавшись фотографиями из профессиональных западных журналов, он набросал камзол для Альбера и показал свой рисунок главному костюмеру Кировского театра. Пожелания танцовщика были учтены. В "Баядерке" он отказался от индийских шароваров, стилизованных, но тяжелых, и в третьем акте, когда Солор, забываясь сном, видит погибшую Никию, предстал в трико и ярко‑синей тунике, полностью открывающей бедра. "На сцене он создавал впечатление полета сквозь тени", - вспоминала его Никия, Ольга Моисеева.
Вполне логично, что молодая звезда Кировского готов отстаивать собственное правило: артист не должен механически исполнять предложенный ему рисунок роли - роль следует проживать, только в этом случае можно добиться успеха. Никто не мог помешать ему ввести новые па или модернизировать существующие, если это, конечно, не нарушало стилистику роли. В Кировском, где неукоснительно следовали традиции, подобный демарш не мог пройти незамеченным.
Однажды, будучи очень взвинченным, Рудольф резко заговорил с преподавателем в репетиционном зале:
- Вы не можете заставить нас танцевать, как сорок лет назад! Именно из‑за таких людей, как вы, классический балет умирает! Публика ходит в театр не для того, чтобы посмотреть на технически безупречный танец первого солиста, второго солиста и так далее… Публике нужны чувства! Перестаньте заставлять нас всех делать одно и то же, будто мы бесчувственные автоматы! Единственный способ сохранить искусство балета - это уважать нашу индивидуальность!
В зале, где было много народу, повисла мертвая тишина, тишина разрушительная, способная пошатнуть стены двухсотлетнего учреждения. Нуреев был убежден, что индивидуальность в искусстве всегда должна торжествовать над некими коллективными установками. Многие танцовщики думали также, но никто из них не решился излить свои чувства. Почему? Думаю, из атавистического страха.
Да, у Нуреева изначально был мятежный характер, но его протест связан даже не с этим. Когда Нуреев пришел в ЛХУ, ему было не всего, а уже семнадцать лет. Безусловно, он был талантлив, но у него не было багажа, который нужно было сохранять. У него не было школы, и Нуреев из своего временного отставания (к позднему вхождению в мир классического танца я бы добавила отсутствие настоящей культуры) сумел извлечь главный козырь - он стал новатором в балетном искусстве, он проложил в нем свою дорогу.
Стиль Нуреева нравился публике. Его горячность, его природная пылкость покоряли. У этого невысокого татарина была поистине кошачья грация!
После каждого выхода на сцену молодого бога забрасывали охапками цветов, что формально запрещалось (сцена должна быть чистой). Но понимающие билетерши Кировского смотрели на это сквозь пальцы. Нинель Кургапкина, танцевавшая с Нуреевым в "Дон Кихоте", вспоминала, как она умоляла своего партнера попросить фанаток бросать цветы только в финальном выходе. "Роз было так много, что я рисковала поскользнуться в конце сольной диагонали. Но Рудольф говорил, что не может контролировать своих поклонников. В следующий раз розы опять усыпали сцену. И я увидела, как Рудольф подбирает один цветок за другим, собирает все лепестки и только после этого скрывается в кулисе, чтобы уступить мне место…"
После спектаклей у служебного входа Нуреева караулили восторженные толпы. Его стали узнавать на улицах, в театрах, в кино. Разумеется, ему это нравилось. И разумеется, это не уменьшало его высокомерия. И так несдержанный на язык, он стал позволять себе еще больше. Нуреева нельзя было "пропесочить" на комсомольском или партийном собрании, но однажды его вызвали на художественный совет, чтобы указать на недопустимое для "советского артиста" поведение. Но вместо того чтобы извиниться и признать свою неправоту, Нуреев разразился речью… о рабском поклонении начальству в стенах театра!
Не могу не отметить, что в своей автобиографии он уделяет много места тому, как на него "клеветали", но при этом не допускает и мысли о том, что и сам иногда смахивал на клеветника… С той лишь разницей, что опускаться до разоблачительных писем и доносов было не в его правилах.
Очень скоро Нуреев стал ощущать себя диким зверем, загнанным в клетку. На репетициях, в общении с коллегами он был несносен, зато на сцене публика видела другого Нуреева.
Рано или поздно Нуреев пришел к выводу, что сцена Кировского мала для него. Голодному зверю хотелось посмотреть, что едят в других местах. И вот он отправился на охоту. В частности, стал изучать английский и даже съездил в Москву, чтобы познакомиться с американскими актерами, гастролирующими с бродвейским мюзиклом. Он вслух восторгался западной литературой, западной модой, западным образом жизни…
В Кировском начали проявлять беспокойство по поводу этих его "сомнительных пристрастий". Как только в Москву или Ленинград приезжала какая‑нибудь западная труппа, его поскорее отправляли в провинцию. Конечно, Нурееву это не нравилось. Однажды он вернулся с полдороги из одного очень трудного турне в глубинку, и… получил всего лишь нагоняй от начальства, что никак не отразилось на его карьере. Нуреев был брендом Кировского, поэтому его не могли уволить, и его выпускали за границу. (Слово "выпускали" западному читателю кажется странным, но в Советском Союзе было много невыездных артистов; Нуреев, к счастью, не относился к их числу.)
Во время гастролей в Вене непокорный татарин проскользнул в ложу Ролана Пети и прошептал ему:
- I see you again.
Возвращаясь из Австрии, труппа должна была сделать пересадку в Киеве. Нуреев тайком ушел, чтобы посмотреть собор Святой Софии, и отстал от поезда. Тотчас же по труппе пополз слушок: "Рудольф рванул обратно в Вену!"
16 июня 1961 года, когда Нуреев совершил настоящий побег, это всех застало врасплох, но никого не удивило.
Глава 3. "Большой прыжок" на Запад
Я запретил себе ностальгию.
Я никогда не думаю о моей родине.
Как будто я родился на Западе.
Рудольф Нуреев
В конце концов терпение чиновников лопнуло. Рудольф Нуреев не должен был поехать в Париж. Если бы все прошло, как планировалось, "большого прыжка" на Запад в июне 1961 года могло бы и не быть, но… Но в жизни Нуреева ничего не шло по порядку, и уж тем более по определенному кем‑то порядку.
За полгода до парижских гастролей, в декабре 1960 года, Нуреева отправили танцевать в Йошкар‑Олу. До города надо было добираться на тряском поезде, что само по себе портило настроение, да и сцена там оказалась скверной. После первого же вечера Нуреев решил: "Все, с меня хватит" - и, прервав гастроли, уехал в Ленинград. Но в Ленинграде его уже поджидала телеграмма: "Срочно явиться с объяснениями в Министерство культуры". В Москве ему объявили, что отныне он становится невыездным, а его поведение расценивается как "строжайшее нарушение трудовой дисциплины". Кроме того, он лишался привилегии "выступать на правительственных концертах". Что касается концертов - это еще можно было пережить, но стать невыездным - это уже серьезно, да еще накануне первого в истории Кировского театра большого западного турне, намеченного надето. Прощай, свобода, прощай, Париж…
Но случилось так, что Рудольфу Нурееву улыбнулась удача.