На семнадцатое октября назначен был бенефисный спектакль популярной комической актрисы Елизаветы Ивановны Левкеевой по случаю двадцатипятилетия ее службы в театре. Близкий Чехову писатель Игнатий Николаевич Потапенко гостил в это лето у Чехова в Мелихове и был свидетелем работы Антона Павловича над новой пьесой. Узнав о предстоящем юбилее Левкеевой, для которого Карпов искал пьесу, Потапенко написал о том Чехову, и Антон Павлович послал пьесу Карпову.
Несколько лет назад в Александринском театре с большим успехом в двадцатипятилетний юбилей режиссера Ф. А. Федорова-Юрковского прошел "Иванов" Чехова. Новая его пьеса, как счастливое предзнаменование, обрадовала и руководство, и труппу, и бенефициантку. Немедленно приступили к работе, имея в запасе до назначенного срока всего-навсего девять дней.
В соответствии с желанием автора роль самой Чайки - Нины Заречной - была поручена Марии Гавриловне Савиной. Карпов хотел отдать ей роль Аркадиной, а Нину поручить Комиссаржевской. В остальном разногласий не было, и весь звездный небосвод театра - Аполлонский, Давыдов, Варламов, Сазонов - получил роли. Левкеева в "Чайке" не играла. Для нее поставили в этот же вечер водевиль.
Но на первую репетицию Савина не приехала, коротко известив Карпова, что отказывается от роли Нины. В письме к А. С. Суворину, с которым советовался Чехов при распределении ролей, Мария Гавриловна писала:
"Роль Нины вся основана на внешности, и вследствие этого мне совершенно не подходит… Главное же неудобство заключается в том, что годы Нины слишком подчеркнуты и литератор твердит все время "о свежем молодом чувстве"… На "чувство" я могу иметь претензию, но в "свежесть" его вряд ли Бы поверите - и я боюсь вдвойне: за автора и за себя…"
Она рекомендовала отдать роль Нины Комиссаржевской. Но в учтивом тоне письма сквозил драматизм положения актрисы, вынужденной сдать роль более молодой сопернице. Суворин согласился с доводами Савиной, и Карпов передал роль Комиссаржевской. Зная, что актрисы неохотно берутся за роли, от которых отказались другие, Карпов далеко не был уверен, что Вера Федоровна не откажется в свою очередь.
Она попросила оставить ей пьесу и обещала вечером дать ответ.
Когда Евтихий Павлович явился за ответом, Вера Федоровна встретила его возбужденно и радостно:
- Все нравится: и роль и пьеса, но, Евтихий Павлович, ведь осталось несколько дней до спектакля! Как же я успею?
Карпов знал боязливую нерешительность Комиссаржевской и спокойно напомнил ей:
- Вера Федоровна, да ведь играли же вы в провинции и с двух-трех репетиций, да еще как играли!
Увлеченная ролью, как будто написанной для нее, если не о ней самой, Вера Федоровна махнула рукой и согласилась.
Вспоминая о постановке "Чайки", Е. Карпов писал, что "все артисты работали с большим увлечением, с тем художественным пылом, который охватывает актера, когда он чувствует в авторе истинного художника. Репетиции продолжались с 11 утра до 5–6 часов вечера. Мы по нескольку раз повторяли одну и ту же сцену, добивались верных тонов, соответствующих пьесе настроений… Актеры волновались, спорили между собою и со мной, горячились, нервничали. В. Ф. Комиссаржевская, конечно, волновалась больше всех. Чем больше она репетировала, тем сильнее ей нравилась роль Нины. Она очень скоро нашла верный тон и уже с третьей репетиции жила на сцене".
На четвертую репетицию приехал Чехов. С приветливой и веселой, но в то же время застенчивой улыбкой он вошел в режиссерскую, сказал отчетливо:
- Здравствуйте, Евтихий Павлович! - И, пожимая руку режиссеру, уже спрашивал: - Ну, что? Как идет дело?
Карпов рассказал об отказе Савиной и передаче роли Комиссаржевской.
- Я совсем не знаю, что за актриса Комиссаржевская. Боюсь. Роль Нины для меня - все в пьесе! - говорил Антон Павлович.
- Не знаете Комиссаржевской? Так вот сейчас я вас с ней познакомлю. Это прекрасная актриса.
Они прошли на сцену, где шла репетиция. Карпов представил Вере Федоровне Чехова. Он застенчиво поклонился и отошел в первую кулису. Там он и простоял весь первый акт, не сходя с места и не прерывая репетиции.
- Ничего, - сказал он Карпову, когда тот подошел к нему. - Только играют они много, игры бы поменьше. Давыдов, Варламов - хороши!
- А Вера Федоровна?
- По фигуре очень подходит… И она талантлива, она сыграет, я думаю!
Репетиция кончилась, актеры обступили автора. Он охотно отвечал на вопросы и прибавлял неизменно:
- Надо все это проще, господа. Совсем просто, как в жизни.
- А как это сделать? - допрашивали его.
- Не знаю, - отвечал Антон Павлович, улыбаясь. - Это вы лучше меня знаете.
Вера Федоровна подошла последней и, прямо глядя ему в глаза, спросила по-ребячески боязливо:
- А я, Антон Павлович?
- А у вас только с монологом немножко не так, как мне хотелось бы… - отвечал Антон Павлович. - Вы читаете его, как хорошая актриса, а ведь Нина - деревенская барышня, первый раз говорит со сцены, дрожит…
Вера Федоровна прошептала с упреком:
- Господи, как же я об этом не подумала!
- И вообще все надо проще… Да вы сыграете, конечно!
Необыкновенная мягкость в разговоре, деликатность, приветливая улыбка, с которой он начинал отвечать на вопросы, а вместе с тем ясный ум и точная фраза очаровали Веру Федоровну.
Между тем Вера Федоровна все больше и больше увлекала Чехова своей игрою.
- Какая тонкая и чуткая актриса, - говорил он Карпову, - право, можно подумать, что она была в моей душе, когда я писал свою Нину. И какой жизненный тон, совсем особенный!
Правдивость, жизненность на сцене и в литературе Чехов ценил превыше всего в искусстве. И при всей своей застенчивости, услыша с болью фальшивую ноту у актера, он останавливал репетицию и смущенно говорил:
- Главное, голубчик, надо просто. Совсем просто!
Вере Федоровне он уже не давал никаких советов. На последней, перед генеральной, репетиции в Михайловском театре Антон Павлович снял с цепочки от часов брелок в форме книги и подал его Вере Федоровне.
- Вот это будет то, что вы даете Тригорину, - жетон, медальон вместо бутафорского, - говорил он, - пусть будет совсем как в жизни!
- А это было в жизни? - лукаво спросила Вера Федоровна, раскрывая створки золотого жетона и замечая выгравированные там цифры. - Вот сюрприз!
Антон Павлович, улыбаясь, кивнул в сторону, где Карпов разговаривал с Игнатием Николаевичем Потапенко, сосватавшим пьесу театру.
- Да, это прислала Потапенко какая-то анонимная поклонница через редакцию "Русской мысли"… - серьезно говорил он. - У него, знаете, много поклонниц, и некоторых он уступает по дружбе мне вместе с жетонами…
Антон Павлович кивал на Потапенко, скрывая свое смущение. Жетон получил он сам от писательницы Л. А. Авиловой, которой обещал, раскрыв инкогнито, ответить со сцены. Эпизод этот он использовал в пьесе, а жетон носил на часовой цепочке.
Вера Федоровна угадала шутку и, отсмеявшись, сказала:
- Ну, хорошо, спасибо! Теперь смотрите, буду играть совсем просто, совсем как в жизни!
В зале не было публики, но был Чехов, и она играла для него одного, играла вдохновенно и неповторимо. В последней сцене, когда Нина приходит ночью к Треплеву, артистка поднялась до жизненного совершенства. Партнеры поддержали ее настроение, и простая репетиция превратилась в праздничное, торжественное чудо.
В сумерки, возвращаясь из театра по Невскому, между высоким худым Потапенко и широкоплечим чернобородым Жуком, Чехов говорил весело:
- Ну, если Комиссаржевская сыграет так, как сегодня, и на спектакле, будет очень хорошо… Лучше не надо. Играла она изумительно!
Но на генеральной репетиции чудо не повторилось. А на спектакле в театре произошло нечто совершенно небывалое и неожиданное, чего невозможно было предвидеть и предположить.
По случаю бенефиса популярной Левкеевой театр заполнила гостинодворская публика: купцы, приказчики, галантерейщики с золотыми цепочками на отвисших животах, под руку с дородными женами, с дочками в веснушках и огромных серьгах с бриллиантами. Пьесы никто не знал, о Чехове судили по "Предложению", "Медведю", "Свадьбе", проходивших при неумолчном хохоте во всех театрах.
Смех слышался еще до поднятия занавеса; шептались, хихикали, шаркали ногами и в начале действия. Но поистине чудовищный смехун напал на всех, когда Нина начала свой монолог:
- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…
Каждое новое слово вызывало хохот, и он стоял в зале до конца действия.
- Что же это за ужас! - со слезами на глазах, вся дрожа, говорила Вера Федоровна за кулисами, бросаясь то к режиссеру, то к партнерам. - Я провалила роль?! Над чем они смеются? Я не могу, я не выйду больше…
Карпов, товарищи, пожимая плечами, успокаивали ее:
- Гостинодворцы! Чего вы хотите от них?! При чем ваша игра, вы превосходно ведете свою роль. Никто не виноват, что публика подобралась такая!
Чехов бродил за кулисами, никого и ничего не замечая. Он был бледен, растерян и только прислушивался к тому, что делалось в зале, вздрагивая при каждом новом взрыве хохота.
В конце четвертого акта Чехов, никому ничего не сказав, покинул театр, клянясь никогда в жизни больше не писать ни одной строчки для сцены.
Вера Федоровна еле доиграла пьесу. Силы покинули ее, едва она переступила порог своей уборной: с ней случился обморок. Ее привели в себя, помогли одеться. Измученная стыдом и обидою, она хотела только одного - никого не видеть, не слышать. У парадного театра окликнула первого попавшегося извозчика и всю ночь проездила по ночному городу.
Чехов поздно ночью уехал из Петербурга.
Падкие до скандальных новостей петербургские газеты поспешили полностью возложить ответственность за провал "Чайки" на автора. Но повторный спектакль, двадцать первого октября, прошел не просто спокойно, а имел большой и несомненный успех. В тот же вечер, после спектакля, Вера Федоровна писала радостно и возбужденно автору:
"Сейчас вернулась из театра. Антон Павлович, голубчик, наша взяла! Успех полный, единодушный, какой должен был быть и не мог не быть! Как мне хочется сейчас Вас видеть, а еще больше хочется, чтобы Вы были здесь, слышали единодушный крик: "Автора!" Ваша, нет, наша "Чайка", потому что я срослась с ней душой навек, жива, страдает и верует так горячо, что многих уверовать заставит…"
С удивительным поэтическим предвиденьем Комиссаржевская определила здесь историческую судьбу "Чайки", ее автора и свою собственную. Два гениальных художника разных областей искусства оказались родственными между собою по тем стремлениям и идеалам, которым они посвятили свою жизнь. Оба они вошли в наше сознание ярким протестом против грубости, пошлости, лживости и неправды жизни. Оба живут в нас прекрасными и бурными порывами к новой, лучшей жизни.
Не зная Комиссаржевской, Чехов отразил в "Чайке" судьбу и душу Веры Федоровны. Это поэтическое чудо рождено одинаковым складом душ, одним и тем же идеалом красоты.
И, однажды встретившись, они остались друзьями на всю жизнь.
"Чайка" прошла пять раз при полных сборах, раз от раза все с большим и большим успехом. Однако Всеволожский все-таки распорядился снять ее с репертуара, несмотря на возражения Карпова.
В этот первый сезон на сцене Александринского театра признание и известность Комиссаржевской доставили чередовавшиеся весь сезон "Бой бабочек" и "Бесприданница". Но тонкие ценители присоединили сюда и "Чайку".
Второй свой сезон в Александринском театре Вера Федоровна начала ролью Сашеньки в "Иванове" Чехова. Сыграла она Сашеньку жизненно, правдиво и оригинально, возвратив молодость этой ранней пьесе Чехова. И Чехов и Комиссаржевская были одарены от природы необычайной жизнерадостностью. Они оба умели смеяться, жадно пить радость жизни из переполненной ее чаши, пока не столкнулись с грубыми силами земли. Но и темные силы не могли до конца истребить эту жизнерадостность, согнать навсегда улыбки с их лиц, задушить веселый смех.
Комиссаржевская и дала Сашеньку такою, какою бывала часто сама: сильной, жизнерадостной русской девушкой, всеми силами желающей вдохнуть в любимого человека жизненную энергию для борьбы за правду и счастье. А в то же время и такою, какою видел ее Чехов.
Роль Сашеньки была единственной новой ролью Веры Федоровны в сезоне 1897/98 года. Дважды сыграв Сашеньку, она заболела и оставалась в постели всю зиму, с ноября до марта.
Сезон для Веры Федоровны, как актрисы, пропал, но для нее, как человека, он остался памятным. Люди, которых она знала с одной стороны, вдруг открылись ей совсем другою, новой стороною, нежданной и радостной.
Вслед за Верой Федоровной покинул Вильну Бравич. Талантливый, культурный артист имел два приглашения: в Московский Малый театр и в Петербургский Малый, или правильнее Суворинский частный, театр, который держал издатель реакционной газеты "Новое время". За два дня до отъезда Комиссаржевской из Вильны Бравич объявил, что он выбирает Суворинский театр.
- Вы уже не следуете за мной, безвольный, слабый человек, а преследуете меня! - резко ответила Вера Федоровна. - Иначе, как можете вы, артист большой, умный, настоящий, жертвовать Домом Щепкина, красой и гордостью России - Малым театром ради частного Суворинского.
Бравич ответил словами из ее же писем к нему:
- Силу воли надо на одно: заставить себя нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не изменять внутреннему голосу и повиноваться ему слепо, не боясь показаться ни смешным, ни глупым, относясь совершенно равнодушно к тому, что о тебе подумают или скажут!
Он не изменил своего решения. Повинуясь внутреннему голосу, Казимир Викентьевич в Петербурге держался в стороне, откликаясь лишь на ясные и точные приглашения:
- Если свободны, приходите на "Бесприданницу", послушайте, как я буду петь сегодня!
Но в долгие, страдальческие дни и ночи, когда у больной так много оставалось времени для размышлений, Вера Федоровна увидела в своем друге чувство, совсем не похожее на мужскую неверную влюбленность. Он окружил вниманием ее семью, врачей, Анну Платоновну Репину, хозяйничавшую теперь в доме. Когда бы и что бы ни понадобилось больной, Бравич всегда был наготове. Он, обычно мало интересовавшийся закулисной жизнью Александринского театра, теперь знал обо всем, что там делалось, и вечерами, когда Вера Федоровна выражала желание его видеть, рассказывал ей театральные новости.
Однажды он сообщил, что навестить ее собирается Савина.
- Мария Гавриловна? - удивилась Вера Федоровна. - Вот уж не ожидала!
Еще в Озерках, когда только возникла мысль о приглашении Комиссаржевской в Александринский театр, Вера Федоровна слышала от всех одно и то же: Савина не допустит! И еще до своего дебюта была уверена, что встретит в Савиной недруга. Между тем дело было не совсем так.
По свидетельству ряда современников, Савина встретила появление молодой артистки с большим интересом и отнеслась к ней с симпатией. Она говорила всем своим знакомым: "Пойдите посмотрите эту актрису, это редкая актриса… Когда я смотрела ее на дебютах, мне вспомнились мои первые шаги на той же сцене…"
Савина приехала вскоре к больной, сначала только навестить, узнать о здоровье, а затем стала бывать все чаще и чаще; и вот Савина, так же как Бравич, вдруг предстала перед Верой Федоровной совсем иной, неожиданно милой. Она стала другом и Анны Платоновны, и Оли, и Марии Николаевны, и Бравича, другом всегда деликатным, не напрашивающимся на благодарность.
Если нельзя было встречаться, актрисы обменивались записками.
"Радуюсь, что доставила удовольствие (если Вы не преувеличиваете) Вашей Леле: кажется, кукла на нее похожа? Я вчера сама заезжала к Вам, но не хотела Вас беспокоить в такой "семейный" день… Храни Вас господь! Поправляйтесь на радость всем любящим Ваш талант. Забегу завтра или в воскресенье, а пока крепко целую. Ваша Савина".
Актер и режиссер Александринского театра А. Долинов, устроитель гастрольных поездок Савиной, человек, близко знавший ее, утверждал, что она просиживала у постели больной Комиссаржевской целые дни, "собственноручно готовила для нее какой-то специальный бульон и сама привозила его в карете".
Но самое большое и самое счастливое открытие сделала Вера Федоровна позднее, когда встретилась со зрителями.
10 апреля 1898 года Вера Федоровна впервые после болезни появилась на сцене Александринского театра в своей любимой роли Ларисы.
При появлении ее на сцене произошло что-то непередаваемое. Публика стоя устроила своей любимице невиданную овацию. На сцену сыпались цветы; гул от рукоплесканий и криков приветствия не смолкал несколько минут.
Растроганная всем этим, со слезами в голосе Вера Федоровна произнесла первую фразу Ларисы. Зал снова пришел в неистовство. Потрясенная такой встречей, артистка едва нашла силы довести до конца спектакль.
В этом сезоне она успела сыграть еще только Фантину в "Отверженных" Гюго, а затем по требованию медиков уехала в Италию, куда Федор Петрович переселился навсегда. Вера Федоровна прожила лето с отцом возле Неаполя. И это был для нее не только физический, но и нравственный отдых.
РАЗВЕРНУТОЕ ВЕТРОМ ЗНАМЯ
Вера Федоровна возвратилась в Петербург, исполненная сил и веры в правильность избранного ею сценического пути. И первые сыгранные в новом сезоне роли укрепили ее веру.
С улиц столицы не сходили туманы. Едва рассеивался утренний, непрерывно дувшие с моря ветры нагнетали другой, державшийся до вечера. Тусклые фонари, витрины магазинов, окна в домах светились весь день.
Как и сто лет назад, в Галерной гавани пушечными выстрелами давали сигнал о подъеме воды.
На шпиле Главного Адмиралтейства поднимали красные флаги, к вечеру сменявшиеся красными фонарями.
Но петербуржцы продолжали толкаться на Невском под черными зонтиками до ночи.
Если судить по утопавшему в тумане Невскому проспекту, все в столице Российской империи оставалось по-прежнему. Но на рабочих окраинах Петербурга жизнь менялась с необыкновенной и неожиданной быстротой. С рабочих окраин Петербурга веяло ветром грядущей революции, и дуновение его проникало всюду.
Навстречу поднимающимся ветрам освободительного движения вышла Комиссаржевская со своими новыми ролями, чтобы стать перед лицом русской общественности, как "ветром развернутое знамя", по счастливому и меткому выражению Блока.
Казалось, сама судьба подготовила ее к роли бойца в освободительном движении. Детские годы показали ей неустроенность женщины в семье, в обществе, даже в любви. В юности она пережила все, что видела в детстве: несправедливость, неравенство женщины в любви, в семье, в обществе.