Вера Федоровна становилась для Ходотова символом поэзии, духовности, вдохновения и экстаза. Однажды под Киевом, на одной из прогулок в тихую звездную украинскую ночь, Вера Федоровна расспрашивала своего спутника о его детстве, увлечениях, мечтах.
- Я хочу знать все о вас, кто вы, что вы! - говорила она.
И тогда Николай Николаевич, опустив голову, ответил последней строфою из стихотворной легенды Гейне:
Я из рода бедных Азров,
Полюбив, мы умираем!
Несколько мгновений Вера Федоровна шла молча, затем остановилась и, глядя в черное небо, сказала:
- Вы мой Азра, я дарю вам вот ту, самую яркую в Большой Медведице звезду… Не теряйте ее никогда!..
За Харьковом последовали Киев, Одесса, Николаев и, наконец, Вильна, где гастроли закончились.
Остаток лета перед новым сезоном Вера Федоровна проводила по обыкновению в имении известного пианиста А. И. Зилоти, у своего "единственного друга на страшном и прекрасном земном шаре" Марии Ильиничны Зилоти, сестры пианиста.
Стоял поздний и знойный июль. Вера Федоровна занималась с племянниками Марии Ильиничны, ходила с ними в "молодой сад" поить собаку. Собака сторожила молодые яблони на привязи, изнывая от зноя. Когда Вера Федоровна подходила с водой, маленький спутник ее говорил:
- Смотри, смотри, тетя Вера, как он рад, как он смеется своим хвостом!
От умилительной, немножко смешной, немножко наивной, но художественной детской наблюдательности Вера Федоровна заражалась чудесным настроением на целый день. Ночами же часто били в набат, подруги бежали на колокольню и оттуда смотрели, в какой деревне горит. Тогда охватывал ужас и хотелось в Петербург.
Потом вдруг решили поехать в Ялту просить у Чехова пьесу для бенефиса Веры Федоровны. В Одессе взяли билеты на пароход каботажного плавания "Тургенев" и долго смеялись над каботажным плаванием, не зная, чем оно отличается от обыкновенного плавания по морю.
С пристани позвонили на Белую дачу узнать: когда можно прийти? К телефону подошел Антон Павлович, не удивляясь, сказал спокойно:
- Нынче я в гостях. Приходите завтра.
- Когда?
- В десять часов.
- Утра?
- Ну конечно. Я встаю рано. Напоите меня кофеем, сахар есть. Мои все в Гурзуфе, я один. В десять, - повторил Чехов и положил трубку.
Остановились в гостинице какого-то Бегуна, под названием "Ялта". К ночи поднялся жесточайший ветер, в море началась качка, катера до Гурзуфа перестали ходить. И в гостинице уже было известно, что утонули люди, заплывшие выше сил. Коридорный, подавая чай в номер, сурово говорил:
- Дождя второй месяц нет и нет, все вянет, все пересохло.
И утром извозчик, везший гостей на Белую дачу, которую все знали в городе, говорил все о том же дожде и о том, что все вянет, все пересохло.
- Много гостей бывает на Белой даче? - осведомилась у него Мария Ильинична.
- У, не приведи бог! - отвечал извозчик.
Седоки переглянулись. Вера Федоровна виновато сказала:
- Полчаса, Маша, не больше. Помни!
Но на белой каменной даче, в маленьком садике, где хозяин заботливо осматривал и поливал цветы, когда подъехали гости, об этом уговоре уже никто не вспоминал. В кабинете, украшенном лишь двумя картинами Левитана и камином с написанными на нем Левитаном же стогами сена, оставив Марию Ильиничну в саду, Вера Федоровна поспешно заговорила о своем деле.
- Вы, говорят, пишете новую пьесу, Антон Павлович?
- Пьесу пишу, но боюсь, что она выйдет скучная. Быть может, выходит не пьеса, а скучная крымская чепуха… Напишу, а если не понравится, спрячу до будущего года или пока не захочется писать! - говорил Антон Павлович как будто оживленно, приветливо, но сам все смотрел в большое полукруглое окно сквозь стекла пенсне на море. - Пьеса начата как будто хорошо, но я уже охладел к этому началу, для меня оно опошлилось, и теперь я не знаю, что делать. Пьесу ведь надо писать без передышки, не останавливаясь…
Он повернул голову к письменному столу, как бы вспоминая, что и нынешнее утро пропадает для работы, но тотчас же, приподнимаясь в кресле, прервал себя:
- Однако давайте-ка готовить кофей. Мария Ильинична - я не перевираю отчества вашей подруги? - осведомился он, - вероятно, ругает нас на чем свет стоит!
- Нет. ничего, не беспокойтесь, - остановила его Вера Федоровна. - Как называется ваша пьеса?
- Она называется так: "Три сестры"…
- О! - воскликнула Вера Федоровна. - Неужели я не подойду ни для одной из них? Мой бенефис назначен в ноябре!
Антон Павлович встал. Это был тот же Антон Павлович, которого она видела на репетициях "Чайки" и встречала после не раз. Но теперь он был виднее лицом, медленнее в движениях, голос его звучал глуше:
- Голубушка, как только я кончу пьесу, пришлю ее вам, и тогда решайте сами. Но пишу я ее для Художественного театра… Отчего вам не перейти в Художественный театр? - говорил он, дружески взяв гостью под руку и направляясь к двери, - в режиме Александринского театра, этой позолоченной шкатулке, есть что-то разрушительное для молодости, красоты и таланта! Хотите, я напишу Станиславскому?
- Александринку я брошу, но для своего театра! Не говорите никому. Это моя мечта!
Марию Ильиничну они нашли в саду за странным занятием. Придерживая длинную юбку одной рукой и с курортной войлочной шляпой в другой, она бегала по садику, заглядывая под кусты.
- Маша, Маша, что там такое? - неудержимо смеясь, закричала Вера Федоровна.
- Крыса! Ловлю крысу!
Антон Павлович быстро сбежал на дорожку, пригласив свою спутницу:
- Пойдемте помогать!
Вера Федоровна осталась на крыльце, покачав головой, она не выносила маленьких животных - крыс, мышей, ящериц, лягушек и более всего ужей, вызывавших у нее непреоборимое отвращение. Антон Павлович не видел разницы в живых существах - летают они, ходят или ползают. Он находил их всех прелестными и, если слышал в кухне хлопанье мышеловки, немедленно выходил с клеткой в сад и выпускал пленницу за ограду, на волю
Очутившись между двумя преследователями, оглушенная солнцем и криком, крыса в ужасе прошмыгнула между их ног и, промчавшись по дорожке, выскользнула за ограду
- Вот и чудесно, - весело заметил Чехов, - я и мышей туда отправляю… А вы, однако, храбрая, - прибавил он, обращаясь к Марии Ильиничне. - Посмотрим, какая вы хозяйка! Давайте-ка готовить кофей.
В столовой Антон Павлович часто вставал из-за стола, помогая гостьям находить что-нибудь, потом усиленно угощал их, но сам ел и пил очень мало. Останавливаясь возле Веры Федоровны, он говорил о театре, о пьесах, всегда метко и интересно, но отрывочно, предоставляя слушателям следить по этим отрывкам за скрытой от них, неостанавливающейся работой его мозга.
- Лучше плохо сыгранный Шекспир, чем скучное ничего, - говорил он в ответ на вопрос, как можно улучшить пошлый репертуар казенного театра. - Шекспира должно играть везде, хотя бы ради освежения, если не для поучения и высоких целей… Надо освежить театральную атмосферу другой крайностью, эта крайность - Шекспир!
Никаких сюжетов не нужно, - сказал он, выслушав жалобу на бессюжетность, несценичность новых пьес - В жизни нет сюжетов, в жизни все перемешано - глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным. Вы, господа, просто загипнотизированы, порабощены рутиной и никак не можете с нею расстаться. Нужны новые формы!
Стенные часы пробили двенадцать Надо было уходить. Вера Федоровна напомнила о том, что ей давно обещана фотография. Антон Павлович пошел в кабинет, вернулся с пустыми руками.
- Сколько лет мы с вами знакомы, и всегда неудачи, недоразумения, но слушайте, я иду с вами, мы зайдем в фотографию, там должны быть готовы мои карточки. Дома по обыкновению нет ни одной!
Фотографии были готовы, Антон Павлович спросил у фотографа чернила и перо, написал. "Вере Федоровне Комиссаржевской, 3 августа, в бурный день, когда шумело море, от тихого Антона Чехова". Он тут же заставил своих спутниц сфотографироваться, чтобы поддержать репутацию владельца фотографии.
- Но ведь мы сегодня же уедем…
- Не беспокойтесь, я вышлю вам карточки, как только будут готовы…
Антон Павлович проводил петербургских гостей до гостиницы. Дорогой, помахивая своей тонкой тросточкой, он говорил негромко:
- Ах, с каким бы удовольствием я отправился с вами в Петербург, Москву!.. Тут я не живу, засыпаю, становлюсь пустым… А пьесу все-таки напишу "пришлю вам, вот увидите! - вдруг, точно угрожая, добавил он неожиданно, как всегда, меняясь настроением, и, тут же простившись, ушел.
День действительно был бурный, море шумело, а Чехов, в самом деле тихий и покорный, шел, не оглядываясь, и все смотрел в сторону моря.
Новый сезон не принес Вере Федоровне ничего интересного. Она продолжала играть незначительное, что приходилось, или уже игранное: ту же Верочку в "Волшебном вальсе", Васильчикову в "Горящих письмах", Марию Васильевну в "Воеводе", Аннушку "На бойком месте", Марию Андреевну в "Бедной невесте", Марикку в "Огнях Ивановой ночи". Энергия падала, недовольство репертуаром возрастало.
Офелия в "Гамлете" не удалась. Единственной радостью артистки была работа над ролью Снегурочки в сказке Островского.
Еще в Одессе, начиная готовить эту роль, Вера Федоровна говорила Полиньке:
- Если я не смогу, не сумею сказать слова Снегурочки: "О мама, дай любви! Любви прошу, любви девичьей!", сказать так, чтобы в этих словах звучало полное незнание любви, полная нетронутость, кристальная чистота, если я этого не смогу сделать - я не актриса, я уйду со сцены!
Вера Федоровна требовала от себя почти невозможного, недовольная своим недавним исполнением рели Дездемоны в гастролях Сальвини. Она чувствовала, да об этом говорил и Давыдов, что у нее нет той хрупкости, которая нужна для сальвиниевской Дездемоны, и голос Комиссаржевской - голос женщины, пострадавшей от жизни.
Но игра Сальвини убеждала ее и в том, что упорным трудом и вдохновенными поисками возможно добиться победы над самим собой.
Томмазо Сальвини, итальянский трагик, величайший артист, не раз бывал в России. Он поражал своих русских партнеров могучим темпераментом и способностью перевоплощаться в изображаемого героя. Бравич, несомненно крупный и умный актер, как-то, начиная гримироваться, воскликнул с искренней болью:
- После игры Сальвини хочется плюнуть в свою физиономию!
Вера Федоровна в феврале 1901 года играла с великим трагиком Дездемону в шекспировской трагедии. Роль Отелло считалась у Сальвини самой сильной И легко представить, с каким волнением, с каким чувством ответственности Комиссаржевская вышла на сцену.
Вспоминая об этом спектакле, Вера Федоровна указала на поразившую ее способность Сальвини владеть собою.
- Когда в последнем акте он подошел ко мне, - рассказывала она, - чтобы задушить, я испугалась: так он был страшен. У меня мелькнула мысль, что он действительно меня задушит, и на какую-то секунду я потеряла сознание, но, очнувшись, увидела, что его пальцы даже не коснулись моей шеи. Как поразительно он умел управлять собой! Как не похоже на наших "темпераментных" актеров! А в публике - мне передавали после - испугались еще Польше, чем я: иллюзия, что он душит меня и непременно задушит, была полной!
Играя с таким мастером сцены, Комиссаржевская у себя находила недостатки. Стоя за кулисами в оживании выхода, она говорила:
- Как я ненавижу свои руки за малую их выразительность, за бессилие жеста. Впрочем, это не у теня одной. Мне кажется, что это вообще слабое метр русского актера. У нас нет величественного жеста.
Впоследствии говоря с сотрудниками своего театра и партнерами о голосовой технике, Вера Федорович указывала, что владеть своим голосом она научилась не сразу и что в этом искусстве ей помог совет того же Сальвини:
- Научитесь доносить вашу интимную интонацию до верхнего яруса галерки. Тогда вы овладеете вашим голосом в совершенстве.
Собеседники Веры Федоровны убеждались в правоте Сальвини на примере Комиссаржевской. Даже в огромных театральных залах с боковыми ярусами, акустически непреодолимых, музыкальный голос Веры Федоровны, все оттенки его звучания, ее тончайшие интонации полностью доходили в любой уголок театра.
Сальвини убедил Веру Федоровну в безграничных возможностях артиста. И вот невозможное стало возможным.
В последнем акте у Весны есть чудесная сцена со Снегурочкой. Весну играла молодая, красивая, образованная Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова. В своих воспоминаниях она рассказывала, как шел спектакль. Ее спускали на лебедке с колосников на сцену, и она произносила свой монолог:
Зорь весенних цвет душистый,
Белизну твоих ланит
Белый ландыш, ландыш чистый
Томной негой озарит…
Снегурочка следила за приближением матери и с каждым цветком, которыми осыпала Весна Снегурочку, делалась все прекраснее.
…Хмель ланиты одурманит
И головку опьянит, -
заканчивала Весна свой монолог.
Вместе с цветами Вера Федоровна впивала в себя жизнь и, преображенная, не понимая, что с ней происходит, спрашивала:
- Мама, что со мной?
"Я поражалась, как она изумительно воспринимала текст, какое чудо перевоплощения происходило на глазах в течение короткого времени, - вспоминала позже о Комиссаржевской Мичурина-Самойлова. - Как-то я высказала ей это. Она мне ответила:
- Вы так чудесно играете, что мне необычайно легко с вами. Я живу каждым вашим словом, и мне не нужно делать над собой никаких усилий для того, чтобы играть".
Много надежд возлагала Вера Федоровна после "Снегурочки" на обещанную Чеховым пьесу. Но, как писал ей Антон Павлович через три недели после их встречи, "время наших неудач и недоразумений продолжается": пьеса не поспевала к бенефису. Вера Федоровна телеграммой уведомила, что бенефис перенесен на январь. По случаю переезда на новую квартиру послать телеграмму забыли. Вера Федоровна обнаружила ее у себя на столе. Она срочно сообщила, что бенефис назначен точно на 31 января, и еще раз просила пьесу. Чехов ответил, что пьесу читают в Художественном театре и он вышлет ее лишь в декабре. Однако Художественный театр решил везти "Трех сестер" в Петербург на гастроли и не соглашался на передачу пьесы Александринскому театру.
Но дружеские отношения между Чеховым и Комиссаржевской продолжались до конца жизни Антона Павловича. Русская общественность и после смерти обоих неизменно и постоянно сближала их имена как величайших и ярчайших выразителей современности.
В одинаковых исторических условиях формировались их взгляды на жизнь, на долг человека, на задачи искусства, на идеалы будущего. Их сближала и свойственная обоим душевная чуткость, ум и сердце.
Летом 1901 года Вера Федоровна повторила свою гастрольную поездку, начав ее опять с Харькова и закончив в Вильне. Состав актеров был прежний, отказалась от поездки лишь Полинька Вульф, давшая сначала с радостью свое согласие.
В апреле Вера Федоровна уехала в Италию к отцу. В это время В. Н. Давыдов предложил Полиньке, своей любимой ученице, участие в его гастрольной поездке. Соблазн был велик, но ученица с сожалением заявила:
- Я уже дала свое слово ехать с Верой Федоровной!
Старый умный актер убедил ее нарушить это слово.
- Вульфочка, говорю вам, как ваш друг и учитель, верящий в ваше дарование: вы должны избегать встреч с Верой Федоровной на сцене, вы находитесь в плену у нее, вы поглощены ею и теряете свою собственную индивидуальность, а ведь в вас самой так много своего, хорошего… Скажите ей, что я, как ваш учитель, запретил вам ехать!
Молодая актриса последовала доброму совету старого мастера сцены. Комиссаржевская телеграфно освободила Полиньку от данного слова, а затем объяснилась в письме:
"Мне не так важно ваше участие, я хотела доставить вам самой творческую радость и полезный опыт… Однако запомните на будущее, что порядочные люди никогда, ни в коем случае не нарушают данного слова и не следует с этого начинать свою жизнь…"
Эти фразы в письме были подчеркнуты, и прочла их Вульфочка, как свой смертный приговор. Но данный великой актрисой урок не повел к разрыву и недружелюбию. Комиссаржевская умела прощать ошибки.
ПОЗОЛОЧЕННАЯ ШКАТУЛКА
Александринский театр, более чем какой-либо другой русский театр, подвергался непреоборимому и тлетворному воздействию близости к придворным и бюрократическому аппарату.
Классический ансамбль театральных зданий, созданных Карлом Росси, с его торжественностью и строгой простотой лишь прикрывал внутреннее неустройство и отсутствие свободы мысли, какое царило в этих зданиях, как и во многих других, непосредственно управляемых царскими чиновниками.
Однако понадобилось несколько невеселых лет, чтобы Вера Федоровна постепенно, на собственном и чужом опыте могла убедиться в этом.
Зная, как трудно живется ученикам театральной школы, Вера Федоровна как-то посоветовала Полиньке Вульф, стараясь быть как можно деликатнее:
- Полинька, дорогая моя, может быть, вам иногда полезно будет выходить в массовых сценах… Так вы привыкнете к самой сцене, увидите мастеров дела поближе, да и будете иметь какой-нибудь заработок вдобавок к вашему бюджету…
Девушка смутилась и, вспомнив, как на сцене давали "Царя Бориса" А. Толстого, едва удержалась от слез.
- Если б можно было, ну, хоть немного чему-либо научиться в таких сценах, я бы с радостью. А то ведь одни синяки да шишки нам достаются.
Много позже в своих воспоминаниях Вульф писала:
"Выходных актеров Александринского театра вместе с учениками школы не хватало для некоторых сцен, и вот в распоряжение режиссера поступает целая рота солдат, которых одевают "пейзанами" и выпускают на сцену. Вся работа режиссера в народных сценах как с переодетыми солдатами, так и с выходными актерами заключалась в том, что нам говорили: ходите, гуляйте, двигайтесь, а зачем мы находимся на сцене, что мы делаем и для чего, - этого нам не объясняли, очевидно полагая, что этого и не следует знать актеру в народной сцене. Безликая толпа! В сцене бунта на Яузе нам было сказано: при таких-то словах или при выходе такого-то актера начинается драка. Мужчины дерутся, а женщины визжат и разбегаются. Памятна мне эта "народная сцена". Солдаты забывали, что они на сцене, входили, что называется, в раж и жестоко расправлялись кулаками со всеми подвернувшимися…"
Александринский театр не знал жалости. Ни талант, ни прошлая слава не давали актеру уверенности в том, что он нужен театру. Исключением были Савина да еще две-три актрисы, умевшие постоять за себя.
"…Во время репетиции, - вспоминает Вульф, - я сидела с товарищами-однокурсниками на скамье за кулисами, ожидая, когда нас позовут на сцену. Вдруг подходит плохо одетая маленькая старушка, садится на край скамьи и говорит, обращаясь ко мне: "Вот пришла получить пятьдесят рублей с бенефиса, я ведь теперь "вторая актриса". Накануне был бенефис вторых актеров".