* * *
Другое предисловие к "Ностальгии по настоящему" написал Тед Кеннеди, младший (и оставшийся в живых) из трех братьев, лидеров нации, в которых была не только Божья искра предназначения, но и на которых шла всемирная смертельная охота. Словно рок какой-то.
Вдумчивый крепыш Тед бойцовски живет, набычившись, как бык на всемирной корриде.
"Поэты дают нам грацию. Благодаря их дару предвидения, они помогают нам поднять ступни от пыльной дороги и воздеть глаза на горизонт, благодаря им существо жизни становится более понятным", - писал он в предисловии. И конечно, это было написано им самим в отличие от многих наших сенаторов.
"Я был с Вознесенским на его чтении в библиотеке Конгресса в Вашингтоне. Это позволило мне не только почувствовать в нашей столице одного из величайших живущих поэтов мира, но и также возобновить личную дружбу, которая имеет особое значение для меня и моей семьи.
Во время моего визита в Советский Союз он был настолько широк, что пригласил меня домой в Москве, где я провел упоительный вечер".
Этот упоительный вечер, вернее ночь, окончился довольно забавно.
Жили мы тогда в высотном доме на Котельнической набережной. Лифты там скоростные. Этажи высоченные - 2,8 метра. Так вот, за полночь к нам заехал Тед Кеннеди с веселым окружением - тут были и корреспондент "Тайм", и дочка посла Кеннена - Грейс. Жена Теда Джоан играла на фортепиано из прокофьевского "Пети и волка". На следующее утро своим самолетом Тед улетал в Тбилиси. Он пригласил меня прокатиться вместе. Увы, я, конечно, отказался. Уже рассветало, когда гости собрались расходиться. Я вышел на площадку.
На площадке стоял статный русский body-guard. Нарушив обет молчания, он произнес: "Лифт не работает". Вероятно, ночью никто не пользовался лифтом, к тому же для открывания дверей у нас были особые ключи - вот он и решил, что лифт, как обычно, не работает. Я патриотично достал ключ из широких штанин. И в открытую дверь лифта набилась веселая компания. Последним впрыгнул body-guard. В лифте погас свет. Перегруз. И ехидный голосок, вероятно Грейс, сказал: "Кто-то есть тут лишний". Все глядели на body-guard’a. Он вспыхнул. Вышел. Хохочущий лифт ринулся вниз.
Каково же было наше изумление, когда нас встречал внизу, слегка запыхавшийся, невозмутимый body-guard.
На этом удивительные вещи не кончились. Когда я вернулся, мы обнаружили забытую кем-то косметичку. Это оказалась сумочка Джоан - в ней лежали две губные помады и толстенная пачка зеленых купюр, стянутых резинкой. Что делать? Долг советского человека требовал обратиться в милицию. Но я, дождавшись утра, позвонил послу.
Кеннеди уже улетели. Под взглядами мировых спецслужб злополучная сумочка была передана в лимузин посла. А вдруг в ней был советского завода план?
Сейчас все это кажется смехотворным. Но тогда мы так жили.
Сенатор Юджин Маккарти, уходя из нашей квартиры, что-то растерянно искал. Оказывается, он по американской привычке снял и оставил перед дверью калоши - такие тонкие "калоши-презервативы", которые натягиваются на подошвы. "Калоши сперли", - решил я. И представил заголовки завтрашних газет.
Гостю я сказал: "Вероятно, это наша консьержка. Она обычно берет мыть калоши". И на всякий случай спустился к лифтерше. "Ну конечно, я прибрала их. Решила - ты пьяный приполз и сдуру их оставил перед дверью".
"Одно из стихотворений, которые он читал в библиотеке Конгресса, было посвящено моему брату Бобу", - следует дальше в предисловии.
За месяц перед убийством Роберта мы сидели с ним и Робертом Лоуэллом в доме у Жаклин, в тот вечер Роберт особенно походил на Сергея Есенина, вполоборота, может быть, это было предчувствие смерти. Мы все вместе сравнили фотографии его и поэта - оказалось, действительно похожи.
Что молвить о Лоуэлле?
Вижу его, высокого, отстраненного, посреди гулкой аудитории, или в гостиной, или на опустевшей предутренней улице, - вижу его, слегка склонившего голову к левому плечу так, что подбородок чуть касается шеи.
Мне всегда кажется, что он играет на скрипке.
Скрипка невидима. Его веки полуприкрыты. Он вслушивается в музыку, которая обычно называется Историей, Человеческим бытием, Летой. И иногда морщится, когда оркестр особенно дисгармоничен.
Партитура его сложна. У него свой мир, своя логика. Ему приходилось проводить месяцы в психушке. В него вселялись то Калигула, то Гитлер. В ЦДЛ он вошел в зеркало.
Когда-то в стихах, посвященных ему, я сближал по звуку слова "Лоуэлл" и "колокол". Бешеный фанатизм проповедника, порой барокко, а порой метафизика XVII века, нарочитая старомодность английского лада, порой мифология, порой трогательность Чехова и Флобера соседствует у него с дерзким экспериментатором.
Так вот, мы ужинали с ним у Кеннеди. По телевизору в тот вечер показывали теледуэль между Робертом Кеннеди и Рейганом. Живой осунувшийся Роберт Кеннеди сидел рядом с Лоуэллом в кресле и цепко вглядывался в своего элегантного виртуального бесплотного двойника на экране. Был май. В окна небоскреба с балкона самоубийственно светили белые яблони. Разве чувствовал кто, что скоро мертвое тело сенатора вывалится из телеэкранов во все дома оцепеневшей Америки?
Один Лоуэлл улавливал что-то. В улыбке его были беспомощность и тоска.
Об этом я и написал стихи. Электрический, импульсивный Роберт был, пожалуй, самым харизматическим лидером, когда-либо встречавшемся мне. В нем было сильнейшее биополе, магнетизм личности. Он не был для меня посторонним. Когда наши власти не выпускали меня из страны, Роберт Кеннеди послал пригласительную телеграмму. Мне сразу дали выездную визу.
Как-то он привел меня на свою пресс-конференцию. Сначала предложил журналистам обстрелять меня, а потом уверенно разобрался с ними. Он думал на аудитории.
Ах, как цвели яблони на балконе американского небоскреба за окнами Жаклин…
Жаклин, уже не Кеннеди, а Онассис, была для меня одной из самых дорогих и необходимых мне фигур западной культуры. Рафинированная европейка, со звездностью и безошибочностью вкуса, она бывала на моих вечерах, когда находилась в Нью-Йорке.
Россия была ее страстью. Она выпустила альбом "Русские костюмы". Во время распада нашей страны сказала мне: "Россию растащат, как свою добычу, соседние хищные птицы"… Я еще тогда не понимал этого, но она, иностранка, чувствовала.
Работая в издательстве "Даблдэй", предложила издать книгу моих стихов и живописи. Но мне не хотелось омрачать высоту наших отношений отношениями деловыми. Я отказался. Я ей подарил свой видеом "Бабочка Набокова", которую она, понятно, хотела купить на выставке. Собиралась вставить эту бабочку в стекло своей квартиры на Пятой авеню, чтобы сквозь нее был виден Центральный парк. Потом разрешила мне свозить эту бабочку на выставку в Париж, а затем в Москву, на мою выставку в Музей имени Пушкина. Когда я привез в Нью-Йорк отдавать ее, бабочка, увы, прилетела на похороны хозяйки.
Отпевали Жаклин, первую леди Америки, в нью-йоркском соборе. Тед Кеннеди говорил надгробную речь. Он был подавлен, с набрякшими подглазьями. Меня поразило, что в речи он нашел нужным пошутить. Несмотря на то что на отпевании были только близкие, любящие Жаклин люди, церковь грохнула от хохота. Я недоуменно спросил у соседей: "Почему?" - "Это ирландский обычай, - ответили мне. - Там положено, чтобы на похоронах было веселье".
Бабочка так и осталась у меня. Квартиру на Пятой авеню, кажется, продали. Любимица Жаклин все равно бы осталась без места жительства. Осыпая пыльцу, она летела обратно через океан.
* * *
Артур был подозрителен к власти. Он не раз едко говорил о либеральных гарвардских профессорах, которые развязали вьетнамскую войну.
Как и большинство интеллектуалов, он не жаловал тогдашнего президента Рейгана. Он помнил его со времен маккартизма.
Жил я тогда в "Челси". Паспорт мой был на продлении в нашем посольстве в Вашингтоне. Я ожидал звонка - продлили или нет. Раздался звонок из Вашингтона:
- Говорят из Белого Дома. Президент Рейган приглашает вас на беседу в четверг, в Овальном кабинете. Вы согласны?
Надо напомнить, что тогда был пик наихудших отношений между нашими державами. Только что Рейган назвал нашу страну Империей зла. Я понимал, как мне врежут в Москве за этот визит. Вот еще приключение на мою голову. Я ответил:
- Я очень рад, но прошу, чтобы не было прессы и телевидения.
Трубка удивленно помолчала и обещала сообщить Президенту.
Через полчаса позвонили: "Президент ждет вас".
В проходной Белого Дома охрана потребовала паспорт. "Ну, тогда какие-нибудь водительские права…" Прав у меня тоже не было. "Ну, ладно, я пошел, а вы разбирайтесь с Президентом сами". Пришел секретарь, опознал меня. И сказал по дороге: "Вы, наверное, единственный прошедший в Белый Дом без документов. Впрочем, вы единственный русский писатель, которого Президент принимает в Овальном кабинете".
Единственный шел и думал: "А может, это судьба не хотела пустить меня? Ну и достанется мне в Москве…" Он уже имел опыт беседы с Хрущевым. Тоже единственный из писателей.
В предбаннике толпились радушные американские улыбки. Едва мы поздоровались с Рейганом, как на нас наехала телекамера, вспышки фоторепортеров. "Не волнуйтесь, - успокоил Президент, - это все для внутреннего употребления Белого Дома".
Но едва мы переступили порог Овального кабинета, как все преобразилось. Передо мной застыли служители Империи, обретшие римское величие. Там у камина стоят два кресла с высокими спинками. Как для короля и королевы. Гость и хозяин сели в них. Остальные шесть членов их Политбюро - среди них я заметил Буша, он тогда был директор ЦРУ, Макфарлейна, Джека Мэтлока - разместились на двух диванах пониже уровнем. На них были строгие темные костюмы, и только Президент и гость были одеты в светло-серое. Ради Державы я даже нацепил галстук, а расстегнутый воротничок над приспущенным узлом символизировал независимость.
Повеяло историей. У гостя появилась дрожь в коленках.
- Где вы шили свой пиджак? Очень элегантный, - начал беседу Президент.
Я не мог патриотично соврать, как подобало бы советскому гражданину: "Мол, конечно, Москвошвей". Ведь они могли лейбл посмотреть.
- От Валентино, - честно признался я.
- У меня есть такой же, в клетку, но поярче.
- Сейчас уже поярче не носят, господин Президент, - пошутил я.
Напряжение разрядилось. Опытный хозяин знал, как снять его. Он не был похож на ковбойского персонажа, которого он играл в теледуэли с Кеннеди. И через пять минут я чувствовал, что я уже под обаянием его харизмы. Беседа шла о культуре, хозяин был осведомлен об интересах гостя. Политбюро не проронило ни слова. Среди беседы я спросил:
- Кто из русских классиков больше повлиял на формирование вашего характера в молодости - Толстой, Достоевский или Чехов?
Президент помедлил. "То-то же удивится Артур, когда я ему расскажу, что не так уж невинен в вопросах культуры Президент".
- В юности я читал классиков мировой литературы, - последовал ответ.
Будучи через год в России, чета Рейганов покорила нашу интеллигенцию. В своих речах он упоминал Кандинского, цитировал стихи Пастернака из "Доктора Живаго". На прощальном его обеде в Москве гости были рассажены по шесть человек за столиками. Я прочитал его разложенную речь-тост и удивленно сказал сидящему за нашим столиком Горбачеву: "Он сейчас прочитает две строфы из Пастернака". Горбачев мгновенно, не обратясь к помощнику и не подглядывая в шпаргалку, прочитал по памяти две других строфы Пастернака. Ну и Генсеки пошли…
Потом я получил письмо от его помощника, в котором тот удивлялся моей независимости в обращении с Президентом нашей державы. Видно, он привык к другому…
Но вернемся в Овальный кабинет. "Вы куда сейчас, в аэропорт?" - "Нет. Я заеду в посольство. Там мой паспорт на продлении". - "Возьмите мой кар"…
На длинном президентском лимузине я подкатил к обалдевшему посольству. Взял паспорт. "Вас посол зовет". - "Ну, началось", - подумалось.
Послом тогда был А. Ф. Добрынин, добросердечный, радушный к культуре человек.
- Какими судьбами?
- Да вот, у Рейгана был.
Посол побледнел: "Как так?! Вы б предупредили, посоветовались бы".
(Да, вас предупредишь - вы бы полгода согласовывали и т. д.)
Прощаясь, Добрынин вытирал загривок платком и сокрушенно качал головой: "Ну и непредсказуемые вы, поэты…"
К счастью для меня, через месяц, когда я вернулся, отношения между державами начали теплеть. А Артур, когда я ему рассказал о беседе, пошутил: "Ты знаешь, почему он не назвал имени, повлиявшего на него русского писателя? Он боялся, что один из них может оказаться "комми"". (То есть коммунистом.)
Потом с друзьями мы все пытались понять, почему Президент, не знаток поэзии, выбрал меня для визита. Думается, Белый Дом уже тогда разработал тезисы Бжезинского о признаках сверхдержавы. В них культура страны следовала за ядерной мощью. Вероятно, его советники прочитали за две недели до этого в журнале "Тайм" подпись под моей фотографией из "Карнеги-холл": "Самый великий из живущих поэтов своей страны". Белый Дом доверял журналу "Тайм".
Долгое время спустя о Рейгане мне напомнили удары топора за моим переделкинским окном. Я проснулся от того, что рухнул гигантский плющ, укрывающий полдома. На участке незнакомые рабочие рубили кусты. По улице красили заборы с наружной стороны. Госпожа Нэнси Рейган ехала обедать к нам на дачу. Охрана, и наша и американская, готовила безопасный плацдарм. Мне было неловко за убогость наших арендованных у Литфонда комнат. Но все обошлось, Зоя напекла блинов, мы купили большую банку икры, что было доступно тогда. Нэнси Рейган говорила за столом о "Докторе Живаго", оглядела пастернаковский музей и посетила переделкинскую церковь. Охранники оттесняли от нашего полисадника толпу восторженных переделкинских бабушек.
Ну, а когда я приехал в Рим, от Валентино мне подарили новый пиджак. За вкус, вероятно.
Портрет поэта
Гюнтер Грасс с нажимом проводит по моему носу. Чувствую, как нос вспухает и краснеет. Мне щекотно. Когда он заползает в ноздрю, хочется чихнуть. Вот он корябает по правой брови своим чистым, коротко срезанным ногтем. Продавленная им линия на щеке остается навечно.
Уже второй час Гюнтер Грасс рисует с меня портрет. Полуметровый рисунок приколот к доске. Сижу не шелохнувшись. Западноевропейская мысль середины века с напором упирается в мое лицо.