Приехав в Москву, он за один вечер нарисовал проект станции. Его потом крепко прорабатывали за поклонение древнерусской архитектуре, а заодно почему-то и западной, конструктивизму, что в те годы считалось чуть ли не изменой родине. Но она уже была построена, и навеки в ее подземных залах отразились белые и палевые очарованные очертания Покрова на Нерли. Одни из первых моих стихов были об этом храме, и даже теперь, когда он стал туристическим объектом, свет его неиссякаем.
Мы все говорим о дороге к храму. А где он этот наш сегодняшний храм?
Об этом я думал, бродя под сводами барселонского храма гениального Антонио Гауди. Кардинал Нарцис Кубани назвал его архитектурой двадцать первого века и экстазом музыки. Мастер вдохновлялся формами природы. "Дерево за окном - мой единственный учитель", - говорил он. Форма Божьих созданий, ракушек, плодов, ящериц, каталонских растений вплетается в архитектуру подобно тому, как в куполах Василия Блаженного угадываются арбузы и тыквы. Такого храма не было ранее, это поэтичная молитва, произнесенная губами современного человека. Корбюзье назвал Гауди величайшим строителем века. Думается, что лестница в виде спирали раковины подсказала самому Корбюзье образ его капеллы в Роншане.
Может быть, стремление контрфорсов в небо подвигло меня на подвиг. В Испании я освоил новый вид спорта - парасейлинг. Когда-то Родион Щедрин поставил меня на водные лыжи. Тогда я написал стихи "Воздушные лыжи". И вот человечество сейчас открыло воздушные лыжи - парасейлинг. Когда тебя на высоте сто метров полчаса тащат над морем на парашюте. Объяснить ощущение невозможно. Священный кайф!
Небесные музыкальные творения Гауди я назвал бы аудиоархитектурой.
Поющие стены Гауди будто таят в себе трубы органа.
Тишь в нашей заводи.
Но скажем прямо -
создал же Гауди молитву-ауди.
Но мы не создали с в о е г о храма.
Отряхнув пыль с ботинок, блудный сын архитектуры, уставший от пустопорожних дрязг непоправимой жизни, я припаду к квартирной двери с табличкой "Л. Н. Павлов".
Давние годы отворят мне. Они ни о чем не спросят. Да и я ничего не скажу.
По лицу Павлова плавает свет. Сказать, что у него глаза как синие плошки, - ничего не сказать. Его загорелое, широкой лепки лицо закинуто, как пригоршня голубой родниковой воды. Он ходит, подняв голову к небу, чтобы не расплескать взгляда.
Да вы совсем не постарели, Леонид Николаевич. Плотные плечи обтянуты полотняной рубахой с черными подковками, горохом разбросанными по ткани. Снежная копна волос, закинутых назад, похожа на белого сокола, свесившего одно крыло перед полетом, - Леонид Николаевич, милый, кумир, творческая совесть архитектурной юности!
Взгляд обволакивает вас с обожанием и прощением.
Тут я понял, как я влип, на какую муку приперся сюда. Но Человек-совесть уже отобрал мой плащ.
Павлов говорит мне:
- Поглядите, какая гипнотичность пропорций фасадов…
Показывает автосервис, Горки ленинские…
Но подтекстом звучит: "Изменщик! Неужели вы можете въезжать в города, ходить мимо прекрасных зданий, не мучиться? Неужели вы не ревнуете к создателям? Вот они стоят, длинноногие возлюбленные вашей жизни. Вы их отдали другим. Архитектура была не пустяком для вас - вы вкладывали страсть в нее. Ее статная чувственная античная линия была линией вашей жизни. Как вы можете жить теперь, зная, что она несчастлива в чужих воровских руках, что кто-то другой лепит ее, заставляет принимать уродские наглые позы, а если она счастлива с кем-то - это же мука двойная! Вы любили ее, вы и сейчас ее любите, я-то знаю. Как вы могли, Андрюша?"
Он отроком прошел школу иконописной страсти Мстеры, потом худел во Вхутемасе, был художником у Мейерхольда, тот, ошеломленный его небесным взором, уговаривал его сыграть Чацкого, но юноша не изменил архитектуре. Работал с Маяковским и Шостаковичем. Дружил с Туполевым, который, как и Ильюшин, прекрасный рисовальщик, учился во Вхутемасе. Дочка Павлова, Капля, которая сейчас организовала галерею с рискованной кликухой "Дедушка Ту". Отечественная культура с синеглазой сокрушенностью смотрит на вас.
Такая боль в вашем сердце, такая беда.
Но мы ищем храм, Леонид Николаевич, архитектурная совесть… Где же ваш проект современного храма?
Каждое поколение молится на своем языке. Новые поколения храмов, да и вообще зодчества, - всегда откровение, открытие в форме и стиле. Феникс формы - всегда иной, неповторимый.
Владимирские лепные соборы и новгородская суровость, пернатые Кижи, кафтаны нарышкинского барокко, ампирный уют Бове, колокольни Растрелли - это все молитвы конкретно живших поколений. Потому они и остались навеки. О чем говорит столь любимая мною белокаменная звонница Псково-Печорского Успенского монастыря? Из-под ее надбровных дуг на нас глядит тот дуализм, "двухсоставность" православного сознания, которую подметил П. Флоренский. Это и русский национальный менталитет, и вселенскость, идущая от греков. Вспомним и кремлевские соборы, "с их итальянскою и русскою душой". За нами неотступно следит двойной взгляд, два ока - одно без слезников, как и положено на византийских мозаиках, второе - со слезником нашей ментальности, с достоевской слезою. Русские купола имеют форму слезы, набухшей на небе.
Мышки-норушки,
не сеем сами.
Красой нарышкинской, душой нарушенной,
чужими молимся словесами…
И только наш русский XX век не произнес молитвы на своем языке.
Слава Богу, что сейчас восстанавливают преступно разрушенные храмы. Я и сам тщетно потратил несколько лет на идею восстановления Сухаревской башни, встречался с архитекторами, написал поэму, писал в статьях о разрушении храма Христа Спасителя, "духоизвещении в тысячу тонн", когда еще никто о нем не писал. Свои ощущения от хлорных паров бассейна "Москва" я тогда стихотворно выразил так:
Где алтарь Христа Спасителя,
там кипят водосмесители,
это ад, ад, ад,
это антимаскарад,
на воде вместо Крестителя
наши головы лежат.Я лежал на спинке в полночь.
Было страшно и легко.
Я увидел возле поручня
Непорочное лицо.Ночь морозная сияла
вкруг снесенного Кольца,
словно эхо христианства
или купол без конца.
Восстановить - это наше искупление. Но это первая стадия. Восстанавливая созданное предками, мы как бы говорим прекрасными, но заемными словами, и дух пребывает не в нас, а в создателях неповторимых шедевров Василия Блаженного и Покрова на Нерли. Мы шепчем молитву чужими губами. В новострое происходит порой подмена чувства, имитация, федоровское воскрешение, но не рождение. Неужели от XX века останутся только немецкие или американские места пребывания духа? Почему в России ни одного обращения к духовности языком новых материалов, новой техники, могущей создать буквально парящую и нематериальную архитектуру. А еще удивляемся, что Бог отвернулся от нас!
Мы возвели, что взорвали хамы.
Нас небеса еще не простили -
мы не построили своего храма.
В нас нету стиля…
Это их беда, а не вина, но российские зодчие не создали своего национального стиля в храмовой архитектуре XX века. Любопытно, что даже для себя, даже в "стол", даже в "бумажной архитектуре", где зодчий свободен от идеологии и коммерции, мы не знаем таких попыток. Творческая энергия, утопический идеализм сублимировались в мощные создания имперского стиля. Помню энтузиазм конкурсов - я сам "рабствовал" на одном из проектов Пантеона нашего курсового преподавателя И. Д. Мельчакова.
Никто из мэтров не создал таких проектов. Пройдет пара лет, век захлопнется, и мы окажемся моральными иждивенцами среди соседних столетий? Лишь в серебряном начале века успели вырасти несколько соборов в "русском модерне". В этом числе щусевский. Но представьте, если бы Пушкин всю жизнь переписывал "Энеиду" и не создал "Медного всадника", а озаренный Врубель копировал "Капричос" и не создал "Демона", а создатель шатрового чуда в Коломенском был бы копиистом храмов, снесенных Батыем?
Где мается наша сметенная духовность? В бездонном взгляде беспредела в элементах мира?
Мы не создали своего храма.
Бог нас не видит.
И оттого
все наши драмы -
мы не построили с в о е г о
храма.
А вдруг это главная ошибка России в двадцатом столетии?
Каббалистическая экспертиза
Почему крестьянский сын, русский интеллигент Юрий Любимов поселился в вечном городе Ерушалаиме? Причины не только, как он говорит, в его жене Катерине, в стройной, прямой как стебель, с короткой стрижкой, что делает ее на утреннем свету похожей на черную розу в бокале золотого, как небо, Аи.
Почему перелетная душа Миши Козакова носится между холмами Вифлеема и московским семихолмием?
Посетив Иерусалим, я был потрясен, как достоверны пейзажи в Евангельском цикле из "Живаго" - и путь из Вифании, и дорога вкруг Масличной горы, и пойма Кедрона внизу - хотя поэт реально никогда там не был. Скрытая камера поэта документально "гостит в иных мирах". Науке еще предстоит понять ясновидение поэта.
"А-а-а", - колыхался над смеркающимся Иерусалимом вопль с минарета, и сразу вступили колокола к вечерне. Был различим доминирующий купол размером с садящееся за ним солнце и храм Петушиного крика левее. Православная колокольня была за моей спиной, многопудовый колокол ея внесен в гору на руках безо всяких кранов российскими поломниками, их проходило до 50 тысяч ежегодно перед революцией, как рассказывал мэр Тэдди, который строго следит, чтобы все новостройки обкладывались местным камнем теплого тона, так что весь град смотрится как сквозь золотистую кальку.
Упрятав денежку, арабский мальчуган показывает путь к Гефсиманскому саду. "Вот место, где плакал Бог", - ткнул он на заросший масличными деревьями склон над стеной св. Магдалины, которая все сильнее белела по мере наступления сумерек. Все было наполнено эхом разговора, начавшегося две тысячи лет назад. Оно излучало энергию и наполняло смыслом предметы вокруг. Мальчик выпросил "паркер" и с криком побежал к стайке сверстников.
А по осенним тель-авивским пляжам, даже в субботу, странствуют рыцари поиска - загорелые, с седыми патлами или юным колечком в ухе, они шлепают по приливу, кто босиком, кто в резиновых сапогах, щупая песок вопрошающими электронными металлоискателями. Что ищут они - монетки, потерянные амулеты, подземную истину или изменение менталитета?
В предыдущий приезд меня встречала молодая солнечная страна молниеносных ответов, ныне я нашел отечество проклятых вопросов.
Город после убийства Премьера выглядит растрепанным вопросником с двухсторонним движением. Почему киллером стал двадцатисемилетний фанат Торы, как известно, запрещающей убийство ближнего? Кто он, одиночка в вязаной кипе, не игравший ни в футбол, ни в волейбол, посвятивший в свои планы "замочить" Рабина и Переса только брата - изготовителя пуль и жгучую двадцатилетнюю подружку? А может, он - орудие заговора, а то и ирреальной силы?
На суде студент апеллировал к Богу. "Рабин, - спокойно заявил он, - враг своего народа, и его позволено убить". Как поступит суд в Израиле, где отсутствует смертная казнь?
Почему охранник, услышав выстрелы, сказал Лие - жене, единственной женщине в жизни Рабина, - так уверенно сказал: "Он стреляет холостыми патронами"? Какова роль агента спецслужб, руководителя черномасочной организации, членом которой был убийца?
Вопрошают всюду - на вечерах, на русскоязычных улицах, в шумном кафе "Каневский", в высоколобых гостиных. Прибыв из страны киллеров, я пытаюсь понять что-то, кайфуя в приморском рыбном ресторанчике с блистательным аналитиком Сашей Либиным. Но и в его ответах больше вопросов.
В полиции допрашивают двух раввинов, с которыми был связан Игаль Амир. Белобородый Давид Кав и двадцатисемилетний радикал из поселения подозреваются в том, что дали ему галахическое разрешение на убийство Рабина. Благословили ли они лично убийцу? Высшие духовные иерархи осудили убийство как преступление против Торы.
Меня познакомили с Ицхаком Рабином в Нью-Йорке, когда он был представителем в ООН, сразу после убийства Роберта Кеннеди. Запомнилась его сухая ладонь.
К концу века выделяются избытки ирреальной энергии. Видно, вторая реальность пытается добрать отпущенное по смете. Что даст баллистическая экспертиза пули от выстрела в упор? Нужна экспертиза иная.
До следствия доносятся инфернальные мотивы. Другой след ведет в глубь времен, в лабиринты Каббалы. Это неортодоксальное, а для кого-то и еретическое учение, оформившееся в XIII веке. Магия слов и чисел нащупывает связь корней Слова с корнями событий. У нас эту вековую магию каббалы пытаются научно постичь в своих фолиантах вдумчивый Вадим Рабинович. Каббала не только разгадывает, но и загадывает будущее. Постигший ее может воздействовать на божественно-космический процесс. Незадолго до покушения три заклинателя-каббалиста сотворили молитву-проклятие - PULSA DENURA, по которой Ангел мщения - удар огня, излучающий энергию, - должен убить Рабина.
Уже после убийства радикальный журналист улыбнулся по "ящику", держа в руках эту молитву: "Сбылось полностью". Сейчас он скрывается от следствия за границей.
Не занесут ли пули в кровь нации бациллу саморазрушения?
Спаси нас, Господи, от самоварварства…
Этими строчками я начал вечер в Тель-Авиве. Думал ли я, когда писал их для внутреннего употребления, что это приобретет актуальность за пределами нашего, отдельно взятого беспредела? Те же вопросы. Первая записка была о Тарковском в связи со вчерашней телепередачей. В Тель-Авиве каждый второй приехал из нашей страны. Впечатление, что город построен вокруг русской книжной лавки радушной Шемы Принс.
Прошлый раз я приезжал в гости к культуре иврита - к колдовству патриарха поэзии Натана Заха и Давида Авидана, увы, умершего. Бекки показывала мне вековые тайны Иерусалима. Теперь же меня интересовал русский Израиль. Неоправданно высокомерие к русскоязычной литературе. Тексты 27-летнего Александра Гольдштейна, например его работа о Маяковском и Эзре Паунде, сделали бы честь любому столичному журналу. 24-летний поэт принес мне на вечер пачку интересных стихов. А после конца вечера, вскочив на сцену, потусторонний Бокштейн, похожий на тролля, пел свои переводы Лорки, которые куда свежее опубликованных у нас. Лучащаяся Нелли Гутина одержима идеей гиперлитературы.
Язык не скудеет. Меня, приехавшего из самых свободных СМИ, - надо же! - ведущий прямого эфира предупредил, что на радио не разрешены выражения из Академического словаря. "А какие можно?" - "Ну, пожалуй, жопа…" К сожалению, я так и не воспользовался этим правом.
Выступая, Александр Воронель, редактор знаменитого журнала "22", нашел, что мои видеомы, особенно "Гадание по книге", по методу сходны с мышлением каббалы. Я пожалел, что его не слышат мои отечественные оппоненты. Вот был бы аргумент к их радости!
А за окном прибрежные башни отелей раскидывают перед собой в воде гадальные наоборотные карты, двоясь не то в заливе, не то в небе, как летрасеты сумасшедшего шрифтовика.
После вечера мы завалились в мастерскую Михаила Гробмана. Один из отцов российского Концепта, философ, поэт, смачный ругатель, в авангардном свитере, автор знаменитой инсталляции "Чемоданы", Михаил приземлился на Святой земле. Он вводит в живопись текст. Поразителен его портрет Крученых. Желтый перекрученный самолетик довоенной марки - а как похож на Алексея Елисеевича! Ира Врубель-Голубкина, редактор журнала "Зеркало", раскладывает обжигающую картошку в мундире. Разговор заходит о рукописях Михаила Львова, найденных на переделкинской помойке. Оказывается, здесь смотрели позавчерашнюю передачу по нашему телевидению. ОРТ включается восьмым каналом любого израильского "ящика". "И почему против Львова была погромная статья в "Правде"?" - удивляется обаятельный "качок", молодой рыцарь "понятного искусства" Захар Шерман. "Да они узнали, что Львов - это псевдоним. Конечно, решили, что еврей, ну и устроили погромчик", - бормочет Гробман. Захар дружит с московскими метаметафористами. В его живописи Гробман находит продолжение каббалистической культуры.
Извечный рационализм получил пробоину.
И сквозь этот прощальный вечер, сквозь шутки и радость общения ощущается тревожный потусторонний гул. В день моего приезда город шатнуло шестибалльными толчками. Я заметил, что обычно землетрясения совпадают со всенародным возмущением, волнением, выделенной людской энергией. Эхо этого гула я попытался записать в стихах.
Спасайте семьи!
Землетрясенье.
Толчки в шесть баллов.
Кровать плыла.
В умах смятенье.
И мысль смертельна.
Подобно скрытой
электросети,
в стене шевелятся летрасеты -
осуществляется Каббала.И сердце чует, как в спиритизме
столов и стульев
каббалистическую экспертизу
проходит пуля.Каббалистическую экспертизу
проходит вера.
И даты жизни ткет паспортистка
справа налево.
Газетный снег
Ванкувер - канадский Сан-Франциско.
Ванкувер аукается с воркующими нахохленными особняками, белокурым заливом, запретным куревом, студенческим бытом кувырком, бородищами "а-ля Аввакум", лыжными верхотурами холмов и вечнозелеными парками-вековухами, небоскребами с антисейсмическими фундаментами в задах, как ваньки-встаньки, с лесным "ку-ку" и людским "откуда вы?" - черт знает с чем еще аукается Ванкувер!
Канада горизонтальна. Заселена только сравнительно узкая полоска над американской границей. Как слой сливок на кринке молока. Или на пейзажах Рериха - полоска земли и полотно неба над нею. Это всегда угадывающееся небо над Канадой, свободная природа до полюса: зеленое небо лета и белое - зимы.
"Белая геометрия зимы" - так чисто и завороженно сказано в стихах Роберта Форда. И лето и зиму я застал в Канаде.
Зимние канадцы - все в резиновых сапогах, будто в городах проводится воскресник по уборке картофеля. Четыре метра снега выпало в этом году. Сапоги - огромные черные боталы на "молниях". Носят их на обувь. Под сапогами - замшевые лодочки, полусапожки щеголей, бутсы, а то и босые желтковые пятки хиппи. Зеркальной резины касаются опушки алых стрелецких макси-тулупов, черные полы кавалерийских шинелей, лимонные шарфы до полу и почти той же длины льняные локоны студентов и студенток. Пешеходы без шапок, как во время мессы. Сапоги мои вязнут в бело-рыжем месиве распутицы.