Незадолго до отъезда за границу появились три хвалебных отзыва Ли Хента на "Восстание Ислама", это было для Шелли большой радостью. Однако окончательный приговор, уничтожающий или утверждающий новое литературное произведение, выносил обычно "Куотерли ревью", крайне правый журнал, возглавляемый одним из вершителей литературной политики торийской Англии первой четверти XIX века, мистером Гиффордом, который, по словам Хэзлитта, "всю жизнь следовал в свите богатства и власти". А "Куотерли ревью" зловеще молчал.
Молчала и канцелярия лорда-канцлера. После того как решением Канцлерского суда в марте 1817 года Шелли был лишен права воспитания своих детей от первого брака, он еще раз обратился в эту высшую судебную инстанцию с просьбой выбрать опекуна для своих детей. Увы, и в этом ему будет отказано, Ианта и Чарльз будут отданы на попечение некоего доктора Хьюма и его жены, людей абсолютно чужих и неизвестных.
Пикок вспоминал, что последний раз видел Шелли во вторник 10 марта 1818 года. Этот вечер был знаменателен для столицы – впервые в Англии давали Россини. Казалось, что весь Лондон съехался на представление "Севильского цирюльника". Партию графа Альмавивы исполнял знаменитый испанский певец Мануэль Гарсиа, отец несравненной Марии Малибран – обладательницы лучшего меццо-сопрано Европы. После спектакля Мери устроила прощальный ужин. Пикок много пил, как всегда, блистал остроумием, он разрумянился больше обычного, чаще обычного откидывал со лба буйные каштановые кудри, его голубые глаза казались темно-синими, почти черными.
Шелли покидал родину с тяжелым сердцем. Поэту было всего двадцать пять лет, но его обременяли отнюдь не юношеские заботы. В часы подавленности его лицо становилось одутловатым и болезненно-бледным. Однако подавленность проходила быстро, и новые идеи, как надежный паровой двигатель, приводили всю систему в активное рабочее состояние.
Рано утром 11 марта Шелли с семьей покинули Лондон. 12 марта они отплыли из Дувра, море было бурное, женщины почувствовали приступы дурноты, волновались за детей. Перси сиял и всех успокаивал – казалось, жизнь возвращается на круги своя. Только что вышедший томик стихов Ли Хента "Листва" с сонетом "К Перси Шелли" лежал в его кармане как талисман.
Подводя итог юношеским прозрениям, весь устремленный в неизвестное, он повторял про себя: "Я провозглашал необходимость великих перемен во всех общественных установлениях, избегал при этом взывать к неистовым и пустым страстям. Я беспощадно изгонял месть, зависть и предрассудки. Я прославлял любовь как единственный закон, которому надлежит управлять миром".
Глава VI
1
12 марта 1818 года, сойдя на французский берег, Шелли купил экипаж и в третий раз пересек страну – на этот раз с востока на запад. Через две недели они достигли границы Савойи. Теперь их отделял от Италии только мост, на одной стороне которого стоял французский солдат, на другой – итальянский. Проверка багажа, состоявшего в основном из книг, затянулась. Сочинения Вольтера и Руссо, которыми так дорожил Шелли, были запрещены властями Савойи. Для освидетельствования крамольной литературы в таможню пригласили двух священнослужителей – итальянского падре и английского каноника. Оказалось, что англичанин посещал в свое время замок герцога Норфолка и встречался там с мистером Тимоти Шелли. Только благодаря этой случайности книги не были сожжены, а просто задержаны на несколько месяцев.
Дальнейший путь лежал через величественную горную страну. Экипаж двигался по головокружительному серпантину, вырубленному в отвесных скалах по приказу герцога Савойи Чарльза Эммануэля еще в 1652 году. Окружающие пейзажи казались Шелли материализованными образами поэзии Эсхила, под властью которого он последнее время находился, особенно упорно размышляя над "Прикованным Прометеем". После посещения Лез Эшель по пути к Шамбери Шелли записал в дневнике: "Широкие ущелья и пещеры в гранитных обрывах, холодные пики со снегом и льдом на вершинах, тяжелые звуки невидимых вод внутри пещер и стены грозящих падением скал, на которые, по утверждению Эсхила, могут вскарабкаться только крылатые колесницы океанских нимф". Это описание – как бы отправная точка будущей величайшей поэмы Шелли, к которой он приступил через пять месяцев. Дальнейшее путешествие благоприятствовало формированию зародившейся идеи. Могучие образы, клубившиеся перед его внутренним взором в хаотическом беспорядке, постепенно приобретали определенные очертания. Пейзажи Италии одели плотью романтические представления Шелли. Миновав Шамбери, путешественники оказались в самой высокой части Альп. Дорога шла вдоль русла извилистой речки круто вверх. С каждым часом экипаж все больше увязал в снегу. При подъеме на Монт Сенис снег был уже вровень с крышей экипажа. 30 марта, в душе благодаря Наполеона за восстановление дороги, путешественники перевалили через вершину и остановились в Сузе, первом городе на южных итальянских склонах Альп. Весь этот путь по краю снежной пропасти Мери воспринимала с восторгом и ужасом, примерно те же чувства владели Перси. Он был в приподнятом настроении, выкрикивал стихи или распевал что-нибудь громкое и дерзкое. Еще один день пути привел их из Сузы в Турин, а оттуда они отправились в Милан. В Милане поселились в гостинице. На следующий день осмотрели Собор. "Ни одно другое здание не передало бы так совершенно стихию воздуха и света", – записал Шелли.
6 апреля он отправил Пикоку первое из Италии подробное письмо: "Наконец мы добрались до цели нашего путешествия; красота местности и ясное небо всё сразу изменили для меня – вот что необходимо мне, чтобы жить, ибо в дымных городах, среди шумных толп, холодных туманов и дождей нашей родины мое существование едва ли можно было назвать жизнью. С каким восторгом я слушал в Сузе, как женщина, показывая нам триумфальную арку Августа, говорила на ясном и полнозвучном языке Италии. Руины великолепной арки в греческом стиле на зеленом лугу, испещренном фиалками и примулами, горы вдали – вот первое, что мы увидели здесь".
Итак, образ Италии навсегда вошел в представление поэта о счастье. У Шелли множество литературных замыслов. Среди них наиболее лелеемый – трагедия о великом средневековом поэте Италии Торквато Тассо, она так и не была завершена, сохранился лишь ее план.
2
Шелли написал несколько писем в Венецию Байрону в надежде вернуть отца дочери Клер Аллегре – так окрестили малютку Альбу накануне отъезда из Англии. Ответ пришел не сразу, Байрон предлагал содержать девочку, но при условии, что Клер совершенно откажется от каких бы то ни было материнских притязаний. Шелли тут же отправил Байрону длинное, на нескольких страницах, увещевание: "Вы пишете так, словно всякая связь между Клер и ее ребенком должна прерваться. Я не верю, чтобы Вы могли этого ожидать или даже хотеть. Будем судить по себе: если отцовское чувство столь сильно, каковы же должны быть чувства матери? И что подумаем мы о женщине, которая отдаст малолетнего ребенка, с тем чтобы никогда больше его не видеть, хотя бы и отцу?"
И тут Байрона невозможно оправдать при всем желании. "Гений и злодейство – две вещи несовместные" – быть может, Пушкин выразил не вечную истину, но дал формулу века Просвещения с его верой в единство красоты и добра.
Байрон же – и об этом сказано выше – не только в творчестве, но и в жизни своей испытывал на прочность традиционную мораль, как наш Раскольников, не вынесший этого испытания. Наполеон был кумиром и того и другого, но какая разница в масштабах!
Нищий и уже потому страшно серьезный русский студент и баловень судьбы, богач – и красавец лорд Байрон, разыгрывающий эту судьбу как огромную драматическую поэму и не только представивший публике своего "Каина", но и сыгравший его в жизни. И – понравилось, и оказалось (чуть, по историческим меркам, позже), что могут расти цветы зла, и мир залюбовался этим зрелищем.
Но по каким-то не столько понятным, сколько пока угадываемым причинам русская литература начиная с Пушкина отстаивала именно универсальность формулы о несовместности гения и злодейства, и как только отступила с этих позиций, так рухнул весь вообще русский мир, а неказенная литература вернулась – и не могла не вернуться – на прежние позиции.
Уже Байрон (а в зародыше и Кольридж в "Кристабель") рыхлил почву для цветов зла, примеряя к себе перед зеркалом (он всегда жил, как перед зеркалом) маску злодея и с удовольствием чувствуя, что она нравится больше других; уже юный безгрешный Китс выходил к эстетизму, равнодушному к добру и злу, а Шелли упорно отстаивал единство красоты и добра, их глубоко лежащую и глубоко скрытую общность.
У Кольриджа в недописанной поэме "Кристабель" прекрасная женщина оказывается змеей, зло прикрывается красотой.
Вероятно, отсюда и "перевернутый символ" в "Восстании Ислама" следует понимать как прямой символ единой природы добра и красоты.
И опять – не так уж велики пространства, разделившие нас.
Итак, Шелли ни в чем не смог убедить лорда Байрона.
Несчастная Клер все-таки решила отправить Аллегру с няней-швейцаркой Элизой Фогги, которой Мери и она всецело доверяли, надеясь, что Аллегре будет обеспечена почти материнская забота.
В конце апреля Шелли сообщил Байрону, что они отправляются дальше – в Пизу. Шелли с семьей проехали через Парму, Модену, Болонью. Провели ночь в маленькой гостинице на склонах Апеннин. Может быть, именно этой ночью, когда за окнами гудел пронзительный ветер, Шелли написал "Переход через Апеннины" – это были первые поэтические строки, вышедшие из-под пера его со времени отъезда из Англии:
Слушай, слушай, моя Мери
Шепот Апеннинских гор…
На следующий день путешественники перевалили через хребет, поросший каштановым лесом, и начали спуск в долину реки Арно. Несмотря на постоянные ветры, небо было ослепительным и ясным. 7 мая наконец прибыли в Пизу. Архитектура города привела всех в восхищение, но общий дух нищеты производил тягостное впечатление. Каторжники, скованные по четыре и одетые в красные одеяния, подметали улицы. "Весь день слышно медленное лязганье цепей и громыхание тележек, которые они тянут, как вьючные животные. Подходя к окну, неизбежно видишь их желтые лица и истощенные фигуры", – записала в своем дневнике Клер.
Через несколько дней путешественники отправились из Пизы в Ливорно. Этот большой торговый город показался им крайне непривлекательным. Они решили задержаться в нем ровно настолько, чтобы успеть нанести визит мистеру и миссис Гисборн, к которым у них было рекомендательное письмо от Годвина.
Мария Гисборн, бывшая миссис Ревли, с нетерпением ожидала эту встречу. А Мери?
Младенческая память не сохранила образ этой женщины, она знала о миссис Ревли только то, что рассказывал ей отец, и теперь Мери владело какое-то беспокойное двойственное чувство – любопытства и страха. После нескольких минут разговора и то и другое исчезло, Мери вдруг почувствовала легкую бездумную радость, какой давно уже не испытывала, она приняла Марию сразу, без обычного для нее внутреннего диалога, без "за" и "против", так она когда-то приняла Шелли – и больше никогда и никого. Глядя в нежные, умные глаза сорокавосьмилетней миссис Гисборн, Мери мысленно представляла, как бы налажено и светло протекала жизнь в отцовском доме, окажись эта женщина на месте ненавистной миссис Клермонт.
Мистер Гисборн, второй муж Марии Ревли, в свое время потерпел неудачу в торговых предприятиях, устранился от дел и посвятил себя воспитанию пасынка Генри Ревли и собиранию библиотеки. "Это – маленький человек с тонкими губами, скошенным подбородком и огромным носом – удивительно нудное создание. Его нос поражает воображение – это тот нос, который все звуки "г", издаваемые его обладателем, превращает в "к". Однажды увиденный, он никогда не забывается, и чтобы простить его, требуется все наше христианское милосердие". Из этого описания, сделанного Шелли, следовало, что мистер Гисборн не вызывал симпатии. Зато общение с Марией Гисборн и ее 30-летним сыном принесло истинную радость – и не только Мери, но и Клер и Перси. Перси писал Хоггу: "Миссис Гисборн – дама лет 45, хорошо образованная, демократка и атеистка, насколько она человеколюбива, не знаю, ибо она не отличается ни восторженностью, ни болтливостью, совсем наоборот".
Генри Ревли получил блестящее техническое образование и был теперь поглощен конструированием паровой яхты, считая, что его изобретение произведет революцию в мореплавании. Новые друзья прозвали его "машинистом". В один из майских дней Перси отправился вместе с Генри к его детищу. Осматривая машину, он снова испытывал тот забытый полудетский восторг, когда студенту Оксфорда казалось, что силой рационального знания можно перестроить мир и осчастливить человечество.
Откуда эта любовь к механизмам у "Рыцаря эльфов"?
Быть может, инженер казался ему чем-то вроде Бога, одухотворившего мертвую материю, а сама машина представлялась моделью Вселенной, запущенной руками творца?
Но романтики вообще любили механические игрушки, музыкальные табакерки, счетные машинки (вспомним леди Байрон), часы и часовщиков, чье мастерство было одновременно и умопостигаемым, и загадочным.
3
Вместо нескольких дней Шелли пробыли в Ливорно больше месяца и только в начале июня перебрались в Баньи-ди-Лукка, курортное местечко в Апеннинах. Там их окружали горы, поросшие ольхой и каштанами, и "привычное одиночество".
В местном казино по воскресеньям давали балы, молодые люди провели там два или три вечера, больше их в казино не тянуло. Ни Мери, ни Клер не танцевали.
– Что вас удерживает – философские принципы или протестантская вера? – издевался Перси над своими спутницами.
– А тебя? – улыбались они.
– Меня?.. Я не знаю, что мне делать с руками, еще в Итоне учитель танцев считал, что я неуклюж, как медведь, а все потому, что я не знал, куда мне во время танца девать руки.
Но в первых числах июля к ним наконец прибыло "лучшее общество всех времен" – задержанные на границе сундуки с книгами. Шелли поспешил поделиться этой радостью с Гисборнами.
Не теряя ни дня, Шелли углубился в чтение Данте, Петрарки, Ариосто, Бокаччо. Даже то, что было уже прочитано в Англии, отчасти в переводах, отчасти в подлинниках – изучать итальянский язык Перси начал еще в 1813 году, – здесь, под небом Италии, звучало по-новому.
С этого времени Шелли – в письмах и разговорах – не устает восхвалять "изысканную нежность, чувствительность, идеальную красоту" творений Данте. "Данте, в отличие от Микеланджело и многих других, знал, что нельзя изображать ужасное без контраста и без связи с прекрасным". Данте для Шелли – поэт-философ, творчество которого он считал "мостом, переброшенным через поток времени и соединяющим современный мир с античным". "Именно Данте, – писал Шелли, – был первым из религиозных реформаторов, а Лютер превосходил его скорее язвительностью, нежели смелостью обличений папского произвола. Данте первый пробудил восхищенную им Европу; из хаоса неблагозвучных варваризмов он создал язык, который сам по себе был музыкой и красноречием. Он был тем, кто сплотил великие умы, воскресившие ученость". Мери, быстро приобретшая достаточные познания в итальянском языке, вслед за своим супругом проходила за кругом круг дантовский "Ад", но "Чистилище" и "Рай" были милей ее душе. Впрочем, и Шелли вскоре признался, что испытывает облегчение, попадая из "адской" тьмы в область "райского света". "Поэма "Рай" – это высшая степень совершенства, это гимн Любви, – говорил Шелли. – Данте еще лучше Петрарки понимал ее великие таинства. Апофеоз Беатриче в "Рае" словно по ступеням приводит его к престолу Высшей Первопричины – это прекраснейшее создание поэзии нового времени".
После итальянцев он решил дать Мери некоторое представление о нравах и чувствах греков, которые, по его словам, "во многом отличались от всех других народов". Для этого он страница за страницей переводил ей "Пир" Платона, причем все время сетовал, что слог его слишком слаб и несовершенен для дивного платоновского красноречия.
"Платон был по существу поэтом, – утверждал он, – правдивость и великолепие его образов и благозвучие языка находятся на величайшей высоте, какую только можно себе вообразить".
Однако еще большее воздействие на поэта производили социально-философские концепции Платона. В предисловии к "Прометею" Шелли писал: "Воспользуюсь случаем и признаюсь, что одержим, по меткому выражению одного шотландского философа, "страстью переделать мир"… Пусть лучше я буду проклят вместе с Платоном и лордом Бэконом, чем отправлюсь в рай с Пейли и Мальтусом". Опираясь на современное ему понимание "Республики", Шелли считал Платона сторонником и проповедником "принципа равенства". То, что Платоново "равенство" распространяется только на узкий правящий круг, было установлено значительно позже.
Но не только интерес Шелли к нравам и взглядам "божественных эллинов" приковывал внимание Шелли к "Пиру". Его увлекала платоновская концепция любви; она во многом была созвучна его собственным убеждениям и в то же время наталкивала на новые размышления. Закончив "Пир", Шелли вернулся к своему эссе "О любви" и дополнил его такой явной интерпретацией Платона: потребность в любви возрастает пропорционально развитию, которое наша личность получает от цивилизации, так как человек никогда не перестает быть существом социальным. А сексуальный импульс является лишь своего рода способом выражения этого всеобъемлющего чувства.
Надо сказать, что Шелли никогда не расставался с Платоном и, по его собственному утверждению, "читал его вечно". Он открывал всё новые глубины в диалогах философа, посвященных проблеме прекрасного, из них он воспринял идею о том, что истинно прекрасное существует лишь в идеальном мире, это такое воплощение идеи, которое является пределом всех возможных частных ее воплощений.
Понятие красоты в сознании Шелли прошло значительную эволюцию. В юношеские годы он рассматривал ее лишь как средство нравственного воздействия и считал поэзию второстепенной по сравнению с моральной и политической науками, а красоту – подчиненной этике. Постепенно Шелли отрекается от дидактических целей, объявляя их несовместимыми с поэзией.
Освобождаясь от прямого поучения, но сохраняя верность нравственным законам, Шелли стремится воздействовать на читателя не столько прямым выражением идеи, сколько красотой поэтического слова. В его творчестве все тесней смыкаются социология, этика и эстетика: все настойчивей выдвигает Шелли идею о том, что только триединство красоты, истины и любви может спасти страждущее человечество.
С годами платонизм Шелли усугубляется, но последовательным никогда не становится, он всегда сочетался с верой в реальность материи – вполне в духе античной философии.