Об этапах духовного развития Шелли мы можем судить и косвенно, и из прямых его высказываний в письмах, в "Гимне интеллектуальной красоте", в эссе "О жизни". Говоря о своем раннем пристрастии к материализму XVIII века, Шелли называет его "учением, соблазнительным для молодых и поверхностных умов. Оно освобождает своих адептов от размышлений". Неудовлетворенный его механистичностью, поэт обратился к "интеллектуальной системе", построенной на единстве идеи и внешних предметов, на которых она основана: "Ничто не существует, если не воспринимается чувствами". Элементы материализма сочетались в мировоззрении Шелли с идеалистическими тенденциями. Такие колебания в конце XVIII – начале XIX века закономерны. В большей или меньшей степени они присущи всем "лондонцам", поскольку в их мировоззрении традиции, унаследованные от эпохи Просвещения, взаимодействуют с философией более позднего времени.
4
После отъезда из Англии Шелли неоднократно жаловался, что Камены стали слишком суровы к нему. Но затворничество в Баньи-ди-Лукке оказалось благотворным: здесь он завершил поэму "Розалинда и Елена", вчерне набросанную еще в Марло, и сразу же отправил ее в Лондон Оллиеру. Об этом Перси сообщил Пикоку и просил его прочесть корректуру поэмы. Сам Шелли не причислял "Розалинду и Елену" к "высшим образцам поэзии". В предисловии он говорит: "Если интересностью любовных привязанностей и занимательностью воображения "Розалинда и Елена" пробудит в читателе идеальную меланхолию, благоприятную для восприятия более важных впечатлений, то это будет все, на что надеялся автор". Очевидно, Шелли, склонный к глобальным поэтическим полотнам, считал новую поэму слишком камерной. Действительно, несчастные судьбы двух женщин – и всего-то… Вполне частная история, сможет ли она оказать на человеческие нравы столь благотворное влияние, как, например, "Лаон и Цитна"? Шелли недооценивал силу, которую придает поэзии глубоко личное содержание. Прототипом мужественной, поправшей все человеческие предрассудки и страхи Елены была не кто иная, как Мери Годвин. А в ее друге и возлюбленном – юном поэте Лионеле – явно оживает судьба самого автора. Молодые люди, полюбившие друг друга, не захотели скреплять свое счастье, свой вечный союз традиционным церковным обрядом. "Нашей церковью станет звездная ночь, нашим алтарем – вся широкая земля, нашим священником – шелестящий ветер". Как перекликаются с этими строками чувства самого Шелли и его верной отважной Мери! Недаром она особенно пристрастно относилась к этой работе мужа и называла ее "моя прелестная эклога".
Счастье Елены оказалось недолгим. Слуги тирана заковали юного поэта и бунтаря в цепи и бросили в страшный каземат. Его обвиняли в богохульстве и во всех других грехах. "И хоть его душе предстояло вечно жариться в огненных озерах ада, но почему-то и здесь, на земле, он тоже должен был терпеть и выносить месть рабов и слуг дьявола. Люди, кажется, называют эту месть правосудием", – впервые в поэзии Шелли так явно и громко прозвучал сарказм.
Долгие месяцы, проведенные в подземных казематах городской тюрьмы, не сломили духа Лионеля, но истерзали его тело. Вскоре поэт умер на руках обезумевшей от горя Елены. После смерти мужа Елена покинула родину, чтобы враги Лионеля не распространили свою коварную месть на его сына, маленького Генри. На чужбине, в Италии, на берегу озера Комо, Елена встретила подругу юности Розалинду, теперь тоже изгнанницу. Оказалось, что на долю этой женщины выпало еще больше страданий. Ее возлюбленный умер в день свадьбы, и ее выдали замуж за жадного отвратительного старика, а после смерти мужа, согласно его завещанию, у несчастной отняли детей. Она обвинялась в супружеской неверности и безбожии, дети, воспитанные такой матерью, не обретут вечного блаженства, а попадут в ад. Посмей Розалинда ослушаться закона, и ее малютки были бы лишены наследства. "А знаешь ли ты, Елена, что значит бедность? Это преступление, страх и позор, и бездомное желание, скитающееся без одежд по промерзшим дорогам, и боль, и что хуже всего – внутреннее пятно отвратительного самопрезрения". Нет, мать не могла обречь на это своих детей. Шелли высказал устами Розалинды свою муку; он выстрадал право обвинять жестокую нелепость светских и церковных законов.
Реально содержание поэмы так сильно, что оно преобладает над обычной для Шелли всеобщностью выражения, а конкретность переживаний низводит действие из космических лабиринтов на землю. Конечно, достоинства "Розалинды и Елены" вовсе не заключаются в сюжете: в ситуациях много надуманного, неправдоподобного, есть явные небрежности (так, дочь Розалинды оказывается то самой старшей, то самой младшей из ее детей). Событийная основа поэмы – скорее всего просто опора для страстного выражения взглядов поэта на общество, семью и брак. Яростный экстремизм этих взглядов – естественная реакция поэта на то положение изгоев, в котором оказались они с Мери после бегства из Англии. Очень вероятно, что картина счастливого "беззаконного" союза Елены и Лионеля, противопоставленного ужасам респектабельного и освященного церковью брака, призвана была подбодрить Мери, тяжело переживавшую разрыв с родными, остракизм со стороны английского общества, неустроенность.
Тоненькая книжечка, включавшая "Розалинду и Елену" и еще несколько стихотворений последнего года, была издана Оллиером весной 1819 года. Почти одновременно Хент прокомментировал ее в "Экзаминере".
Гоните от себя беду,
Гоните старость и печали,
И прочитайте пир в аду,
Там Лионель нам дал такого
Напитка светлого, что мы
От смеха молодеем снова,
Как будто выйдя из тюрьмы.
Его за это не терпели
Сторонники цепей и лжи,
Притворно кроткие ханжи;
Но он, исполненный веселья,
Смеялся радостно в ответ.
Погиб, погас тот яркий свет,
Надежды мира потускнели,
Переменились времена,
И унесла в своем теченье
Его свирепая волна.
…
Увы, погасли все надежды,
Спокойно произвол седой
Воссел на свой престол старинный,
И Суеверье, как Пифон,
Что ранен, но не поражен,
В игре, и мерзкой, и бесчинной,В наставшей смуте черных дней,
Зверей, что жизнь не поборола,
Собрало, в низости своей,
Вплоть до кровавых ступеней
Позорно-грязного престола.
Вновь топчут деспоты людей,
Вновь люди скованы обманом,
Рабы склонились пред тираном,
Смогли условности опять
Все человечество связать.
5
Корреспонденция из Лондона в Баньи-ди-Лукку и обратно шла медленно, каждая почта из Англии была для Шелли долгожданным событием. Перси горячо отзывался на все происходящее на родине. "В Ваших последних письмах нас радует сообщение о том, что всеобщие выборы обернулись так благоприятно, – писал он Годвину. – Если министры не отыщут какой-нибудь предлог – не представляю себе какой, – чтобы ввергнуть страну в войну, неужели они удержатся у власти? Англия в ее теперешнем состоянии нуждается только в мире, чтобы на покое и на досуге искать средство – не против неизбежных зол любого общества, но против того порочного управления, при котором это зло у нас усугубляется. Я хотел бы обрести здоровье и душевные силы для участия в общественных делах и найти слова для выражения всего, что я чувствую и знаю".
Очень болезненно реагировал Шелли на сообщение о том, что Саути и Вордсворт рьяно поддерживают самые реакционные круги Англии.
Сюда же, в Баньи-ди-Лукку, пришло приятное известие от Пикока: "Франкенштейн" был хорошо принят, даже рецензия "Куотерли", наиболее неблагоприятная из всех, отметила значительные заслуги автора этой книги, а это было немало, учитывая, что рецензент, безусловно, считал автором самого Перси Биши Шелли. Но упорное нежелание журнала высказаться относительно "Восстания Ислама", такой серьезной значительной вещи, означало, что торийская Англия по-прежнему враждебна к своему поэту.
Клер знала от верной няни Элизы, что первые месяца полтора Байрон с большим желанием занимался своей полуторагодовалой дочкой. Голубоглазая, с русыми вьющимися волосами, Аллегра вызывала всеобщее восхищение. Но изменить обычный образ жизни поэт не мог и не хотел. Он понимал, что его дом мало пригоден для воспитания такого нежного крошечного существа. В начале июля Аллегру отдали в семью мистера Хоппнера, английского консула в Венеции. Правда, Элиза хорошо отзывалась о миссис Хоппнер, но это, конечно, не могло утешить Клер. Ее дочь была в руках чужих, незнакомых людей – Альбе нарушил обещание. Теперь ничто не могло удержать несчастную мать. Желание повидать свое сокровище перевесило все прочие соображения. В середине августа Клер и Перси отправились в Венецию.
Несколько дней пути – и очередной веттурио, как итальянцы называли возниц, доставил их в Падую, теперь до цели путешествия было рукой подать.
Тут Клер заколебалась: ее намерения относительно Байрона то и дело менялись; сначала она хотела, чтобы Шелли сам поговорил с ним, а ее оставил в Фучино или Падуе, чтобы не раздражать неумолимого лорда пребыванием с ним в одном городе; но в результате нетерпение взяло верх над благоразумием. Теперь их отделяло от Венеции только 9 часов путешествия на гондоле. Лагуну они переезжали ночью в сильную бурю, под проливным дождем, при вспышках молний. Венеция то тускло светилась вдали, то исчезала, скрытая завесой дождя. На рассвете город "словно встал из волн длинной цепью сверкающих куполов и башен, представляя собой великолепный архитектурный мираж. Его безмолвные улицы вымощены водою: слышны только всплески весел". Гондольер всю дорогу развлекал молодых англичан сплетнями об их знаменитом земляке. То же испытание ожидало Клер и в гостинице. Словоохотливый слуга не преминул сообщить им о последних похождениях лорда Байрона.
Опекуны маленькой Аллегры действительно оказались очень радушными и сердечными людьми. "Они входят во все наши дела, как в свои собственные, – говорил Шелли, – но, увы, им нечем нас утешить". Действительно, Хоппнеры неоднократно слышали от Байрона, что он покинет Венецию, как только Клер вступит на эту землю. Так что присутствие Клер решено было скрывать.
6
В три часа того же дня Шелли, выйдя из гондолы, поднялся по мраморным ступеням палаццо Мочениго. Лорд Байрон искренне обрадовался гостю. Очевидно, он стосковался по достойному собеседнику. Альбе выглядел как никогда бодрым и счастливым. Даже узнав о цели визита Шелли, он сохранил видимое спокойствие и вполне благожелательно обсудил возможность свидания Клер с Аллегрой. "Правда, я не хотел бы сейчас отпускать малютку далеко от себя. Злые на язык венецианцы сразу распустят слух о том, что лорд Байрон избавился от дочери".
Но найти выход из положения оказалось несложно. Альбе тут же вспомнил о своей вилле в д’Эсте, близ Венеции, которая давно пустовала. Сам лорд предпочитал другой пригород, он собирался провести лето в Ла-Мире.
Действительно, почему бы им всем вместе с детьми и прислугой не переехать месяца на два в его пустующую виллу? Шелли, разумеется, не задумываясь, принял предложение.
Байрон предложил Шелли прогулку верхом. Лошади в Венеции были редкостью, но он держал своих лошадей на острове Лидо. Подали гондолу. Путь через лагуну был приятным и недолгим.
Байрон недавно закончил IV песню "Чайльд-Гарольда", которую считал своей удачей. Он прочел нараспев несколько строф. Потом Альбе с воодушевлением говорил о замысле "Дон Жуана", совершенно захватившем его.
Перси услышал в тот вечер только что сочиненную Первую песнь "Дон Жуана" и был в восторге от горькой и убийственной сатиры Байрона. "О, это полынь пополам с беленой! – воскликнул он. – От такого настоя многим не поздоровится".
Байрон с сочувствием расспрашивал Шелли о его злоключениях. "Будь я в Англии, когда ваше дело слушалось в Канцлерском суде, я перевернул бы небо и землю, но не допустил такого унизительного решения", – сказал Альбе.
В тот же вечер Перси написал Мери и просил ее немедленно выезжать в д’Эсте, где он и Клер будут ожидать их с нетерпением. "Уверен, что Уилли-мышонку – так называли они сына – и малютке Ка лето на вилле лорда Байрона пойдет на пользу".
7
Когда-то здание виллы в д’Эсте было мужским монастырем, и до сих пор за ним сохранилось название "Жилище капуцинов". Из окон флигеля, который на время стал для Шелли рабочим кабинетом, был виден холм с древним замком на вершине. Сквозь обрушившиеся местами стены и крышу этого замка по ночам, как только последняя четверть луны спускалась за тяжелые черные зубцы гор, бесшумно вылетали совы и летучие мыши. Этот мрачный пейзаж был не по душе Байрону, поэтому и пустовала арендованная им вилла. Для Шелли же время, проведенное в д’Эсте, оказалось необычайно плодотворным. В ожидании жены и детей он сразу же приступил к работе.
Реальные очертания начал приобретать великий замысел Шелли – лирическая драма "Освобожденный Прометей".
В примечаниях Мери к "Прометею", сделанных много лет спустя, в 1839 году, говорится о том, что Шелли и до начала работы над драмой, и позже, задумываясь над крайней степенью человеческого страдания и над возможностью его литературного воплощения, мысленно возвращался к "Книге Иова". В своем эссе "О христианстве" Шелли рассуждает о судьбе Иова как о возможной теме героической драмы. Можно предположить, что этот библейский сюжет был для Шелли в какой-то мере параллельным истории Прометея. Но чаша весов склонилась к разработке древнегреческого мифа по причинам вполне очевидным – нелюбовь к ветхозаветному богу и постоянный интерес к эллинскому искусству.
Одновременно с первым действием "Прометея" Шелли работал над поэмой, которой суждено было стать загадкой для его будущих критиков и биографов. В заглавие поэмы внесены имена двух ее персонажей – "Джулиан и Маддало".
Отсылая поэму Ли Хенту, Перси просил: "Передайте ее Оллиеру – пусть опубликует, но анонимно. Двоих из персонажей Вы узнаете; третий также до некоторой степени списан с натуры, но только не принадлежит к данному времени и месту".
Действительно, нетрудно узнать в графе Маддало лорда Байрона, а в его друге, английском джентльмене Джулиане – самого Шелли. Вступительная часть поэмы автобиографична – это рассказ о двух первых радостных днях пребывания Шелли в Венеции, о встречах и беседах с Байроном, о прогулке по острову Лидо, в подробностях известных нам из эпистолярного отчета Шелли.
Конечно, воспроизводя беседу друзей, Шелли в значительной мере идеализировал ее в духе романтической поэзии, сохранив, однако, темы – бог, свободная воля, судьба – и характеры беседующих.
В Джулиане неистребим дух преобразования, он убежден, что свободная воля и сила разума способны одолеть зло. Маддало – непреклонный фаталист, утверждающий, что человек – всегда жертва судьбы, бороться с которой бессмысленно.
Однажды мы ехали с графом Маддало,
На берег пустынный вода прибывала
Оттуда, из Адриатической тьмы.
Друг друга тесня, громоздились холмы
Текучих песков, оплетенных осокой
И чертополохом. Из тины глубокой
Земля их исторгла, лишив навсегда
Объятий своих. Досушив невода,
Рыбак одинокий исчез из пейзажа,
И взгляду заблудшему не на что даже
Теперь опереться – так горестно пуст
Прибрежный песок – лишь единственный куст,
Как будто горбун, скособочен и жалок,
Да несколько морем подточенных палок…
Прилив наступал. От песчаной косы,
Врезавшейся в море в дневные часы,
Уже не осталось следа и намека.
Везде, где пустынно и видно далеко,
Я счастлив. Любой будет счастлив, как я,
Увидев, что взору открылись края
Совсем без границ. Нам хотелось бы души
Такими же видеть. Бесплодие суши
Морскому бесплодию было равно.
Прогулки верхом, как, бывало, давно
Любили мы их с моим памятным другом,
Люблю я по-прежнему. Ветром упругим
Сквозь солнечный воздух ожившую пыль
Морскую швыряло нам в лица. А штиль
Так редок был, к осени двигалось лето.
Проснувшимся севером небо раздето
До голубизны сокровенных глубин;
По волнам, по сотням дымящихся спин
Внезапное эхо до нас долетело,
И легкая радость заполнила тело.
…
8
В дороге маленькая Ка заболела. Когда Мери добралась до Венеции, состояние девочки с каждым часом ухудшалось. Врач, которого Шелли немедленно привез в гостиницу, сказал, что надежды нет.
"Причина смерти нашей Ка, наступившей 25 сентября, – болезнь, обычная здешнем климате, – лихорадка", – сообщил Шелли в Лондон.
Хоппнеры сразу же взяли Мери и Перси к себе и в течение нескольких дней делали все возможное, чтобы отвлечь их от этого нового удара судьбы, который так неожиданно и молниеносно поразил несчастных родителей.
В сопровождении Байрона они возили их то на Лидо, то во дворец дожей с старинной библиотекой и подземными казематами.
Мери по-прежнему вела дневник, но кроме скупой записи о происшедшем, сделанной в день смерти дочери, она ни словом больше не обмолвилась о своей утрате. Усилием воли горе было загнано внутрь и там, никому не видимое, никому не слышимое, продолжало жить. Мери была бледна, молчалива, но внешне спокойна. Перси тоже держался мужественно.
29 сентября он перевез жену в д’Эсте, и жизнь семьи, казалось, вошла в обычное русло. По-прежнему много читали, Мери переписывала для Альбе "Мазепу" и "Оду Венеции", рисовала. Шелли вернулся к "Прометею" – в д’Эсте он дописал первое действие – и к поэме "Джулиан и Маддало", которую закончил за какие-нибудь несколько дней, вернее, суток, потому что мозг Шелли, пребывающий в состоянии некоего транса, почти не прекращал работы.
Непосредственным откликом на смерть дочери явились "Строки, написанные среди Евганийских холмов", созданные непостижимо когда, в какие мгновения дня или ночи; однако все в том же октябре 1818 года они были закончены и переписаны набело.
Лирический герой стихотворения борется с глубочайшим отчаянием, происходящим от мысли о мертвом теле, оставленном у северного моря непогребенным и неоплаканным.
Несчастная Ка была похоронена у берегов северной Адриатики, на том самом острове Лидо, где так недавно и так беззаботно прогуливался ее отец. Вероятно, душевное состояние родителей было настолько тяжелым, что их внутреннему взору могила Ка представлялась еще открытой. Однако только о своей собственной смерти Шелли обычно писал как о смерти неоплаканной, так что эти строки можно толковать еще таким образом: Шелли полагал, что смерть дочери оборвала и его жизнь. Но в "глубоком и широком" море страдания должны быть зеленые острова счастья, и человечество вечно будет искать их. Сам Шелли находит свои "цветущие острова" в созерцании красот природы и творений человеческого гения: восходов и закатов над равнинами Ломбардии, Венеции и тяжеловесных аркад Падуи. Но на все этом великолепии лежит мертвящая тень тирании. Стихотворение заканчивается мечтой о тех временах, когда тирания исчезнет вовсе и всюду расцветут "зеленые острова" счастья.