Глава VIII
1
Итак, вернемся опять в весенний Рим 1819 года. После окончания третьего акта "Освобожденного Прометея" и до начала работы над новой трагедией "Ченчи" Шелли позволил себе небольшой отдых.
К образовавшемуся уже кругу знакомых прибавились еще несколько человек – два музыканта, артист, литератор, друг Годвина и несколько раз гостившая в его доме художница Амелия Каррен, знакомство с которой вскоре перешло в дружбу. Мисс Каррен тут же приступила к работе над портретами всей семьи, включая и маленького Уильяма, причем портрет Шелли, выполненный маслом, до сих пор хранится в Национальной портретной галерее Лондона. Портрет Клер тоже дожил до наших дней и теперь является единственным подлинным изображением вечной спутницы Шелли. Сама же художница была полностью удовлетворена лишь быстро законченным портретом, с которого глядело очень похожее на оригинал живое, розовощекое и ясноглазое лицо малютки Уильяма.
Передышка, которую позволил себе Шелли, была очень недолгой. Вскоре Мери отмечает в дневнике: "Шелли пишет свою трагедию". Почти год назад Мери сделала копию с рукописной истории семьи Ченчи, хранящейся в архиве их дворца, находящегося в одном из уединенных уголков Рима. Все это время Шелли мысленно возвращался к тем ужасам, которыми завершилось существование рода Ченчи, самого знатного и богатого в Риме в период Понтификата Клемента VIII в конце XVI века.
Теперь, живя в Риме, Шелли посетил Палаццо Колонна и был потрясен лицом героической дочери графа Франческо Ченчи – Беатриче, изображенным на портрете работы Гвидо. "Я получил репродукцию гвидовского портрета Беатриче, – сообщает Шелли в предисловии к трагедии, – и мой слуга тотчас узнал его как портрет La Cenci".
После нескольких бесед и споров в салоне синьоры Диониги Шелли имел все основания сказать: "В Риме я обнаружил, что история Ченчи – предмет, который в итальянском обществе нельзя затронуть, не вызвав глубокий, захватывающий дух интерес, и что чувства собравшихся не преминут склониться к романтической жалости и к страстному оправданию отцеубийства, совершить которое Беатриче была вынуждена".
Шелли посетил дворец Ченчи; обширное и мрачное здание средневековой архитектуры еще сохранилось в том самом состоянии, в каком оно было во время "тех ужасных событий", которые и стали сюжетом трагедии. Надо отметить, что в течение всего периода сбора материалов и обдумывания плана трагедии Шелли был убежден, что писать ее должна Мери, ибо он сам "слишком метафизичен и абстрактен, слишком увлечен воображаемым и теоретическим, чтобы преуспеть в разработке этой темы". Только после категорического отказа Мери Перси сам принялся за работу.
Однако дело двигалось не так быстро, как хотелось бы. Врачи рекомендовали на самые жаркие месяцы покинуть Рим, да и недавняя смерть дочери достаточно живо напоминала Мери и Перси, как опасен в летние месяцы римский климат, однако беспечность молодости откладывала переезд со дня на день, пока 25 мая не заболел маленький Уилли. Но и это поначалу не особенно взволновало родителей: мальчик был всегда так крепок и жизнерадостен, что, казалось, никакая хворь не способна была одолеть его. На следующий день ему действительно стало лучше, ободренные супруги намеревались в первых числах июня переселиться на лето в Баньи-ди-Лукка или близ Пизы, а зиму провести в самой Пизе, климат которой считался благоприятным для здоровья. Однако 2 июня Уильяму стало очень плохо. Трое суток провел Шелли у постели сына, беспомощно наблюдая за борьбой между жизнью и смертью. После пятидневного перерыва в дневнике Клер появилась запись, видимо, зафиксировавшая число и час смерти Уильяма: "Понедельник, 7 июня, полдень".
Дневник же Мери хранил трагическое молчание до 4 августа, к этому времени семья уже перебралась в Ливорно и поселилась поблизости от Гисборнов.
"Среда, 4 августа – Ливорно. Я начинаю мой дневник в день рождении Шелли. Мы прожили вместе пять лет; и если бы стереть все события этих пяти лет, я могла бы быть счастлива, но – сначала одержать победу и затем потерпеть жестокое поражение – таковы события этих четырех лет, их нельзя сравнить с простым несчастным случаем, к которому можно было бы отнестись без особых страданий", – это одна из самых горьких записей в дневнике Мери. Тщательно, но безуспешно скрываемое отчаяние переполняет письма Мери, отправленные друзьям из Ливорно.
"Как только берусь за перо, – пишет она мисс Каррен в Рим 27 июня, – мои мысли бегут от меня, они мне неподвластны, кроме одной, а ее-то я и должна избегать… Будьте любезны сообщить что-нибудь, что, может быть, Вы сделали с могилой, около которой я однажды лягу, не все ли равно – лично для меня, – когда это будет".
Два дня спустя Мери делится с Марианной Хент: "Мы покинули Англию сравнительно процветающими и счастливыми; вернусь же я несчастной, с разбитым сердцем. У меня нет теперь хоть минутного облегчения от того несчастья и отчаяния, которое овладело мной. Пусть ты, моя дорогая Марианна, никогда не узнаешь, что это значит – потерять в один год двух единственных и любимых детей, видеть их в момент смерти и затем наконец остаться бездетной и навсегда несчастной".
К Марианне она обращается и в конце августа: "Я никогда не бываю в хорошем настроении – а в очень плохом часто; портрет Хента, стоящий передо мной, видел уже столько выплаканных мной слез, что если бы его сердце и его глаза ожили, он бы тоже заплакал от жалости".
Шелли сообщил о своем горе только Пикоку и Хоггу, прося их рассказать о случившемся всем остальным. Тон и содержание этих писем достаточно красноречиво говорят о его душевном состоянии: "О, если бы я мог вернуться в Англию! Как тяжело бремя, когда несчастье добавляется к изгнанию и одиночеству, как будто и без того не полна мера горя, отпущенного нам обоим".
"Мысль о встрече с Вами занимает одно из главных мест среди множества других соображений, побуждающих меня к возвращению в Англию, – так начинается письмо Хоггу, отправленное из Ливорно 25 июля. – Наше несчастье – действительно тяжкое несчастье. Ваш маленький любимец очень поправился и поумнел к тому времени, как эта фатальная лихорадка завладела им… Кажется, не было на свете другого младенца, столь же нежного и смышленого.
Мери переносит случившееся, как Вы, естественно, можете вообразить, тяжелее, чем я".
Оказывается, и романтическому скитальцу, которому так по душе обожженные солнцем руины, пропасти, водопады, хочется выплакать свое горе дома. Еще недавно Англия, дом казались неволей, бегство было желанным, теперь было желанно возвращение.
В сентябре Мери получила послание от Годвина, резкий тон которого был неожидан, неуместен и тем не менее, видимо, оказал на нее некоторое отрезвляющее действие. В душе Мери сохранила за Годвином все привилегии отца и философа и прощала ему беспардонность постоянных финансовых притязаний. Мнение Годвина по-прежнему было для нее непререкаемым во всех вопросах, за исключением единственного – ее отношения к Шелли.
Итак, Годвин писал о своем горьком разочаровании – его дочь, до сих превосходившая всех представительниц своего пола, теперь "так позорно изменилась", увеличив собой армию тех, кто "сидит сложа руки, жертва апатии и слабости, не приносящая пользы ни одному живому существу". "Запомни также, – заключает он свое письмо, – хотя сначала ближайшие знакомые будут жалеть тебя в твоем состоянии, потом, увидев, что ты застыла в своем эгоизме, подавленности и безразличии к счастью других, они окончательно разлюбят тебя и будут только что терпеть тебя".
2
Шелли все чаще задумывался о возвращении в Англию. Однако благоразумие требовало скрепя сердце оставаться на чужбине; причиной тому, как всегда, были, во-первых, слабое здоровье, во-вторых, финансовые трудности – правда, порядок слагаемых можно было и изменить, но сумма осталась все той же. Шелли до недавнего времени предполагал, что в Марло за ним остается единственный долг и что это уже уладил его поверенный мистер Лонгдилл. Однако оказалось, что за ним до сих пор числится несколько неоплаченных долгов и по возвращении в Англию он ничем не гарантирован от долговой тюрьмы.
К тому же все англичане отмечали, что безденежье в Италии переносится легче, чем в Лондоне. "О, если б я мог возвратиться на родину! – восклицает Шелли в письме к Пикоку от 20 июня. – Вы скажете: "Желание непременно рождает возможность". Да, но необходимость, сей вездесущий Мальтус, убедил желание, что, хотя оно и рождает возможность, это дитя не должно жить… Однако довольно печали! Ваше "Аббатство кошмаров" хоть и не излечило, но облегчило ее. Я только что получил книгу вместе с выпусками "Экзаминера". "Аббатством кошмаров" я восхищен".
Этот роман-пародия был задуман и написан Пикоком в Марло и опубликован в конце 1818 года уже после отъезда Шелли и его спутниц в Италию.
Пикок высмеял художественные каноны основных литературных направлений своего времени. Сатирические, пародийные персонажи романа – Флоски, Сайтроп, Сайприс, Сэкбат – дают возможность Пикоку начать полемику с новой школой поэзии. Особенно резко он обрушивался на "лейкистов". В образе Флоски явно угадывается Кольридж, прошедший путь от радикала до философа-идеалиста, созерцателя, за ним стоит целое поколение английской интеллигенции, восторженно встретившей Французскую революцию, но с ее поражением утратившей веру в идеалы и впавшей в глубокое отчаяние.
В поэте Сайтропе, ученике Флоски, Перси сразу же узнал себя; действительно, это был блестяще написанный портрет того совсем юного Шелли, каким он был в 1812 году, в начале их дружбы с Пикоком. Сайтроп с восхищением читает античные трагедии и немецкую романтическую поэзию, он, как и его прототип, страстно мечтает переделать мир, он надеется, что его трактаты "Философический год" и "Всеобщее просвещение человеческого разума" окажут благотворное влияние на общий ход истории.
Любовные переживания Сайтропа прямо соответствуют всему, что прочувствовал и пережил сам Шелли. "Сайтропа я считаю отлично задуманным и изображенным, – писал Шелли Пикоку, – и не нахожу достойных похвал легкости, чистоте и силе слога. В этом Ваша работа превосходит всё Вами написанное". Кончался июнь 1819 года. Накануне своего 27-летия Шелли мог позволить себе добродушно посмеяться вслед за автором пародии над горячечным пылом своей юности, да и не только посмеяться, но и погрустить… и в целом полюбоваться: "А все же, если взглянуть глубже, разве не бестолковый энтузиазм Сайтропа составляет то, что Иисус Христос назвал солью земли?"
Пикок очень остро высмеял экзальтацию и выспренность жрецов новой поэтической школы, их бесплодную мечтательность – идеальное укрытие от всех жестокостей действительной жизни. "Развязка романа великолепна, – восхищался Шелли. – Мораль, насколько я понимаю, может быть выражена словами Фальстафа: "Бога ради, говори как житель здешнего мира"".
До июля Шелли был так нездоров и подавлен, что не мог вернуться ни к своему привычному ежедневному чтению, ни тем более к работе над последним актом "Прометея" или только что начатой трагедией "Ченчи". Единственное, что он написал в эти трагические недели, – два станса поэмы "К Уильяму Шелли", оставшейся незаконченной, и шесть строк стихотворения того же названия, которое тоже не суждено было завершить. В июне Шелли перебрались в окрестности Ливорно на виллу Вальковано к поселившимся там по возвращении из Англии Гисборнам. Однако все помыслы несчастных родителей были направлены к той крошечной могиле на Английском кладбище в Риме, над которой под присмотром Амелии Каррен устанавливалась небольшая пирамида белого мрамора. Камень, как и стихотворные строки, должен был увековечить ангелоподобное существо, унесшее с собой часть жизни и души Мери и Перси Шелли.
Безбрежный океан земной печали,
О, Время, Время, кто тебя постиг?
Чьих огорчений волны не качали,
Померкшие от вечных слез людских?
Поток, наскучив жалкою добычей,
Ужасен в шторм и вероломен в штиль.
Объемля человеческую боль,
Вдруг исторгает то бушприт, то киль
Пучины сокрушительный обычай!
О, Времени безжалостный прибой,
Еще кто будет поглощен тобой?
3
Постоянное общество Гисборнов благотворно действовало на отчаявшихся супругов. Жизнь постепенно входила в привычную колею. Большую часть дня Шелли читал или писал на маленькой застекленной веранде, разместившейся под самой крышей.
Отсюда хорошо были видны Средиземное море, отроги Апеннин и поля между ними; Шелли не без удовольствия наблюдал, как летние шквалы внезапно налетали на морскую гладь, вовсе скрывая ее из глаз, и так же внезапно исчезали, возвращая зрению первозданную нежнейшую голубизну.
Загорелые босоногие сборщики винограда целыми днями распевали мелодии Россини под аккомпанемент цикад и скрип водяного колеса, орошающего пересохшее поле – вся эта гамма звуков умиротворяюще действовала на слух.
– Этот мой кабинет в башне очень похож на кабинет Сайтропа, – шутил он.
В это время Шелли читал в основном греков – перечитал Гомера, некоторые пьесы Эсхила и Софокла, а также кое-что из жизнеописаний Плутарха. Под руководством миссис Гисборн он настолько выучил испанский, что мог читать пьесы Кальдерона, и безмерно восхищался ими.
Начиная с середины июля Шелли вернулся к работе над "Ченчи", а в августе трагедия была закончена.
В "Освобожденном Прометее" Шелли подробно обрисовал, какие изменения произошли во внутреннем мире человека и во внешнем, окружавшем его мире в результате достижения духовного и нравственного совершенства. Этого идеального состояния достигло человечество в образе Прометея, преодолев все дьявольские муки и искушения.
В "Ченчи" показано, каким образом действует на человеческое общество моральная и духовная низость. В "Прометее" Шелли изобразил то, что могло быть, а в "Ченчи" – то, что было: миф уступил место истории, фантасмагория – страшной реальности, символы – живым людям. В "Освобожденном Прометее" Шелли выдвинул концепцию зла как искажения первоначально добрых и разумных принципов, в котором повинен человек. Так, по его мнению, было искажено учение Христа и преданы идеалы Французской революции. История Ченчи предоставила Шелли огромный простор и богатейший материал для реализации своей концепции зла, в этой трагедии, как ни в одном другом произведении, Шелли показал, до какой степени, по его мнению, порочная натура может исказить саму идею добра. По историческому свидетельству, граф Ченчи был атеистом, показательно, что Шелли награждает его фанатической набожностью. Однако трагическая ирония заключается в том, что и Беатриче – ревностная католичка. Каждый из антагонистов стремится увидеть в своих действиях проявление Божьей воли. Истовый католик призывает Бога в помощники своих чудовищных злодеяний. Каковы они?
Этот монстр неоднократно покупал у Папы прощение грехов, причем каждое прощение, как говорится в предисловии, стоило не меньше ста тысяч крон. Об этом сговоре со святейшей церковью мы узнали из первых же строк монолога кардинала Камилло.
Непомерность желаний графа Ченчи и лицемерная бдительность папских агентов таковы, что его состояние, которое он расценивает как гарантию своей неприкосновенности, быстро уменьшается. Поэтому весть о гибели посланных им в Испанию двух средних сыновей, безусловно, претендовавших на какую-то часть отцовского капитала, привела графа в неистовый восторг. Он устраивает грандиозный и весьма представительный пир – столпы церкви, кардиналы, князья, чтобы во всеуслышание объявить о своей радости.
Следующей жертвой этого чудовища стала его дочь Беатриче. Желание обладать ею вызвано не только порочной страстью старика к прекрасному юному телу, но и ненавистью, подсознательным стремлением через Беатриче отомстить ее покойной матери, "чрезвычайно богатой леди", которая, очевидно, была недостаточна покорна своему деспоту, хотя и родила ему семерых детей. Эти маленькие страдальцы в доме Ченчи попали под защиту сначала доброй, но робкой и слабой мачехи – второй жены графа, а затем подросшей сестры Беатриче.
Ченчи, требовавший абсолютного подчинения всех домочадцев, был вне себя. Он считал, что сексуальная власть над непокорной дочерью окончательно подавит и подчинит ее. Такова мотивация содомического греха, совершенного Ченчи. И в этом своем кульминационном грехе он призывает на помощь Бога, он говорит с ним, как отец с Отцом, требуя покарать свое бунтующее дитя.
Однако вопреки расчетам тирана дух обесчещенной и проклятой Беатриче не сломлен. Она задумала убийство отца. И даже когда дрогнули ее сообщники – старший брат и мачеха, когда в ужасе отступили наемные убийцы, Беатриче осталась непреклонной, и только ее волей Ченчи был уничтожен.
"Что сделано, то нужно было сделать, –
И что мне до другого! Я как мир,
Как свет, лучи струящий по вселенной,
Как землю окруживший вольный воздух,
Как твердый центр всех миров. Что будет,
Меня волнует так же, как скалу
Бесшумный ветер", –
так заговорило кроткое и прекрасное существо, созданное для того, чтобы быть любимым; но, по словам самого Шелли, "Беатриче была насильственно отлучена от самой себя, от своей мягкой, нежной сути неотвратимою силой обстоятельств", которая пересилила "ужас задуманного и свершенного ею".
Убийство графа было быстро обнаружено, и несмотря на самые настойчивые просьбы, с которыми обращались к Папе наиболее высокопоставленные лица Рима, виновные были наказаны.
4
В предисловии к "Ченчи" Шелли говорит: "Лучший ответ на самые чудовищные оскорбления – это доброта, сдержанность и решимость отвратить оскорбителя от его темных страстей силою кроткой любви. Месть, возмездие – не что иное, как пагубное заблуждение". Если бы Беатриче думала так, она была бы мудрей и лучше, но она не была бы трагической фигурой. Шелли, только что вооруживший своего Прометея непобедимым всепрощением, с пониманием говорит о тех людях, "которые стараются оправдать Беатриче, в то же время чувствуя, что она совершила нечто нуждающееся в оправдании; этот суеверный ужас, с которым они созерцают одновременно и ее обиды, и месть – и обуславливает драматический характер того, что она совершила и что она претерпела". Пройдя сквозь все муки инквизиции, Беатриче до конца продолжала отрицать свою виновность в убийстве отца.