Декабристы, как и вообще широкие круги русских либералов, надеялись, что Россия, выполняя полуофициальное обещание Александра I, вступится за единоверных греков и тем самым окажется втянутой в освободительную войну народов против тирании, что неизбежно отзовется на ее внутренней политике. Восторг умов доходил до высшей степени, все мысли были устремлены к одному предмету – к независимости Греции. Ожидания сбывались – Россия поддержала греческое восстание, несмотря на то что царское правительство было членом Священного союза.
Шелли, именовавший все правительства "привилегированными бандами", объяснял это по-своему и, как мы теперь понимаем, был прав: "Россия стремится завладеть Грецией, а не освободить ее; она хотела бы видеть, как ее исконные враги – турки и греки, которых она стремится поработить, ослабляют друг друга, пока один из противников или же оба не попадут в ее сети".
"Все мы греки. Наши законы, наша литература, наша религия, наше искусство – все они уходят корнями в Грецию. Если бы не Греция, то и Рим – наставник, завоеватель или отечество наших предков – не смог бы нести на своих копьях просвещение и мы доныне оставались бы дикарями и язычниками.
Человеческое тело и человеческий дух достигли в Греции совершенства, воплотившегося в безупречных творениях, которые даже в виде обломков являются для современного искусства недосягаемыми образцами.
Бездушие правителей цивилизованного мира к потомкам народа, которому обязаны этой цивилизацией и который ныне на удивление всем восстал из пепла, является чем-то совершенно непостижимым.
Наш век – это век войны угнетенных против угнетателей, и все вожаки привилегированных банд убийц и мошенников, именуемых государствами, ищут друг у друга помощи против общего врага и забывают свои распри перед лицом более грозной опасности. Все деспоты Земли входят в этот священный союз.
…Испанский полуостров уже свободен. Франция частично освободилась от зол, которые тщетно стремится возродить ее жестокое, но слабое правительств. В Италии посеяны семена кровопролитий и бед, и, чтобы собрать жатву, там подрастает могучее племя. Мир ждет теперь только вестей о революции в Германии, и мы увидим, как тираны, понадеявшиеся на тамошнюю косность, будут низвергнуты в пропасть…"
Шелли вновь был полон надежд.
5
Одной из примечательных фигур пизанского круга был граф Джон Тафф – эмигрант из Ирландии. Поселившись в Италии, Тафф начал изучать Данте – поначалу это было средством как можно глубже вжиться в итальянский язык, но в результате эта работа превратилась в монументальный двухтомный комментарий к творениям Данте. Стараниями Шелли и Байрона комментарий был со временем опубликован. По всем вопросам, связанным с Данте и вообще с итальянской культурой и историей, оба поэта неизменно обращались к Таффу.
После первого посещения семьи Шелли в ноябре 1820 года Тафф стал их частым гостем – три, четыре раза в неделю он неизменно проводил вечер в их обществе. Через месяц знакомства Шелли так расположился к Таффу, что подарил своего "Освобожденного Прометея", несмотря на то что в его распоряжении было всего несколько экземпляров недавно вышедшей книги. С другой стороны, Шелли жаждал аудитории, и те щедрые похвалы, которые расточал граф, не могли не трогать сердца поэта.
– Вы удовлетворяете мое писательское тщеславие, – улыбаясь, говорил Шелли.
Нередко Шелли и Тафф вели богословские споры, при этом Шелли пытался шуткой снизить религиозный пафос правоверного католика.
Тафф вспоминал, что Шелли, не принимавший основных доктрин христианства, называл себя атеистом, вслед за ними и друзья называли его так.
– Но это неправильно, во всяком случае, когда я узнал его, он не был атеистом. Его религией была Любовь. Шелли любил мир, он проник во все, что живет в этом мире и что умирает, что плачет, ищет, стремится…
"Он был очень похож на оленя, который бежал вниз с холма и оглянулся на своих преследователей-охотников, и это только усилило дикие крики погони и еще больше выявило жестокость преследователей". На первый взгляд странное и какое-то необязательное сравнение, но по своей глубинной сути – очень верное.
Шелли относился к Таффу со смешанным чувством: он ценил его ученость и доверял его литературному вкусу. Но в то же время он с трудом сдерживал зевоту, когда тот за полночь засиживался у них в гостиной и разговор, постепенно снижаясь, опускался до пошлых светских сплетен – граф был их великим знатоком. В минуту раздражения Шелли написал Клер: "Мистер Тафф ездит верхом, читает, переводит, сочиняет, восхищается, жалуется, кланяется, извиняется… Он бы смертельно наскучил, если бы заходил чаще". Видимо, к этому времени Тафф перестал наносить Шелли ежедневные визиты. Постепенно "мудрый маленький джентльмен" начал надоедать и Мери.
Очарования и разочарования быстро следовали друг за другом, круг друзей обновлялся, и в этом было движение жизни.
6
В январе 1821 года в Пизу приехали юные приятели Томаса Медвина Эдвард и Джейн Уильямсы с двумя маленькими детьми, а несколькими месяцами позже к ним присоединился Эдвард Трелони. И Уильямсы, и Эдвард Трелони вскоре стали самыми близкими друзьями Шелли. Предыстория этого внезапного прибавления к пизанскому кругу весьма любопытна и подробно изложена в книге Трелони "Воспоминания о Шелли, Байроне и других".
Летом 1820 года Трелони жил в деревне на берегу Женевского озера. Самым интересным человеком в округе был молодой, хорошо образованный книгопродавец из Лозанны.
Однажды, сидя в тени акации на террасе своего магазина, книгопродавец сказал заглянувшему к нему Трелони, что обычно поэзию молодых англичан – Байрона, Скотта, Мура – он легко воспринимает где-нибудь на ходу, между дел. "Но сейчас мне попалась книжка – тоже ваш молодой соотечественник, некий Перси Биши Шелли, "Королева Мэб" – эта книга заставила меня сесть, вдохнуть побольше воздуха и задуматься…"
– Как вы обратили на нее внимание? Я впервые слышу это имя, – удивился Трелони.
– Действительно, я мог бы никогда и не заглянуть в нее, – согласился книгопродавец, – но мой регулярный посетитель, священник, очень любопытный до всего господин, на днях переворошил мои новые приобретения и нюхом ищейки выбрал именно эту книгу. Бегло проглядев примечание, он пришел в неописуемую ярость: "Разрази гром этого отвратительного атеиста, этого отъявленного якобинца! Только столб и вязанка хвороста могут спасти мир от богохульства". Несомненно, в этой книге заключено что-то такое, что мне необходимо отведать, подумал я, – продолжал книгопродавец. – Вы знаете такую пословицу: "В дерево, на котором нет фруктов, никто не бросит камня". И вот что я думаю, перечитывая "Королеву Мэб": этот плод еще не дозрел, но обещает стать таким необыкновенно вкусным и ароматным, что с ним едва ли сравнится что-либо из уже известного нам. Правда, переварить его способен только очень здоровый желудок. Цель мистера Шелли – облагородить человечество, а не просто уравнять всех, как это хотят сделать Байрон и Мур. Говорят, что он совсем еще мальчик и это чуть ли не первая проба его пера.
Трелони сразу же заинтересовался Шелли и перечитал все, что мог найти, вплоть до только что вышедшей из печати "Ченчи".
Вскоре судьба свела Трелони с тремя молодыми людьми, недавно вернувшимися из Индии, – четой Уильямсов и Томасом Медвином. Оказалось, что Медвин знает Шелли со школьных лет. Он так увлеченно рассказывал всем о необыкновенно начитанном, вдохновенном, ангелоподобном мальчике, обо всех его детских добродетелях и страданиях, что Уильямсы и Трелони решили непременно познакомиться с ним.
О той известности, которую Шелли приобрел за последние годы как поэт, Медвин ничего не знал. Он первым отправился в Италию, за ним последовали Уильямсы, а Трелони вынужден был задержаться на несколько месяцев – ему необходимо было немедленно уладить свои дела в Англии.
7
Трелони добрался до Пизы вечером, уже стемнело, но оставив в гостинице лошадь и поклажу, он немедленно отправился на улицу Лунг-Арно и довольно быстро отыскал тот дом с мезонином, который благодаря подробным описаниям Медвина и Уильямсов хорошо себе представлял. Это был обычный двухквартирный дом под одной крышей, как принято на континенте, одну половину занимала семья Шелли, другую Уильямсы, Медвин перекочевывал из одной квартиры в другую, в зависимости от настроения.
Постучавшись в первую же – наугад – дверь, Трелони оказался в объятиях Уильямсов. Джейн, взглянув в окно, крикнула:
– Перси, познакомьтесь с нашим другом Тре, он только что из Англии.
Вошел высокий худой юноша, похожий на английского школьника с то и дело краснеющим женственным лицом, длинными руками, выросшими из ученической курточки.
"Возможно ли, что этот безбородый мальчик и есть тот самый великий поэт – по мнению одних – или монстр – по мнению других, – вступивший в войну со всем христианским миром, отлученный от церкви, лишенный не только отцовских, но и всех гражданских прав?" – пронеслось в голове Трелони.
Мальчик был явно смущен и не знал, с чего начать разговор. Выручила миссис Уильямс.
– От какого чтения мы вас сейчас оторвали? – В руках он держал какую-то книгу, заложив ее вместо закладки своим длинным пальцем.
– Это одна из пьес Кольдерона, – оживился Перси. – Я перевел из нее некоторые отрывки.
– О, почитайте их нам! – искренне попросила Джейн.
И тут английский школьник превратился в то чудо, о котором Трелони и мечтать не смел: он моментально находил нужные страницы, строки – переводил, интерпретировал, анализировал…
Вдруг наступила неожиданная тишина.
– Где он? – очнувшись, удивился гость.
– Кто, Шелли? – удивилась в свою очередь и миссис Уильямс. – О, он появляется и исчезает, как дух, – откуда и куда неизвестно!
"Спустя какое-то время вошла светловолосая кареглазая миссис Шелли и вернула нас из того идеального мира, в котором оставил нас ее муж". Был накрыт стол, поставлен чай, и начались расспросы о новостях в Лондоне и Париже, о новых книгах, операх, модах, женитьбах, убийствах и других вполне светских делах. Мери была оживлена, остроумна, выражала свои мысли ярко, образно, представляя прекрасный контраст с теми леди из высшего света, запас слов которых был удивительно беден и стандартен: десятка два банальных фраз – набор, которым они прекрасно обходились.
Никто из семьи Шелли не употреблял ни старомодных словечек, уже вышедших из употребления на родине, ни тех назойливых иностранных вульгаризмов, на которые эмигранты бывают обычно падки, – это была частичка английской культуры и быта, перенесенная за тридевять земель от родного острова, но сохранившая себя.
К концу вечера разговор, как все разговоры последних недель под итальянской крышей, свелся к событиям в Неаполе, о которых Трелони слышал лишь краем уха. Мери с радостным возбуждением спешила ввести нового знакомого, сразу пришедшегося ей по душе – суровое мавританское лицо Трелони то и дело освещала улыбка, изобличающая добрый нрав и живость характера, – в курс их интересов и тревог.
– Мы здесь ежедневно ожидаем услышать о сражении между армиями Австрии и Неаполя. Неаполитанцы наступают на Рим. Первое столкновение, по общему мнению, произойдет в папской области. Можете себе представить, как все здесь этого ждут.
Неаполь! Сердце всех людей, нагое,
Под ярким оком ласковых небес!
Ты заставляешь быть в немом покое
Волну и воздух – сном твоих чудес,
Так дышит свет, и мрак исчез.
Столица обездоленного Рая,
Ты лишь вчера, так поздно, возвращен!
Алтарь прекрасный, на тебе живая –
Без крови жертва: весь цветочный, сон
Любви Победной принесен!
Ты раньше был, быть перестал свободным,
Теперь навек ты будешь с волей сродным,
Коль в Правде, в Справедливости есть свет, –
Привет, привет, привет!
……………………………………………………..
8
Раздражение, вызванное ретроградной политикой итальянских государей, обнаружилось в той форме, в какой обычно обнаруживается противодействие правительству в самодержавных монархиях: в стране стали возникать тайные общества, из которых наиболее прославилось общество карбонариев, объединившее в своих рядах едва ли не весь средний класс Италии. В начале 1820 года карбонарии перешли границы Неаполитанского королевства и распространились в Романье, в герцогстве Пьемонт и в Ломбардо-Венецианской области. В разных городах это движение принимало разные формы и наименования, но повсюду сохраняло ту же организацию в виде ячеек из 20 человек. Организация карбонариев объединяла всех недовольных, независимо от политических убеждений и целей.
Итак, для того, чтобы революция вспыхнула, нужно было одно из двух: или чтобы абсолютная власть выказала слабость, или пример какой-нибудь соседней страны, сломившей у себя сопротивление абсолютизма. Такой пример подала Испания, и ему последовал конный полк, расквартированный в Ноли, под начальством генерала Пепе, бывшего мюратовского офицера и убежденного карбонария. 2 июля 1820 года, собрав сотню солдат и офицеров, он провел их по улицам Ноли – все выкрикивали: "Да здравствует конституция". Вскоре к ним присоединились неаполитанские карбонарии. Успех восстания оказался более быстрым, и оно охватило большее число сторонников, чем можно было надеяться.
Скоро стало известно, что двор, обескураженный тем, что генералам не удалось остановить мятежников, испуганный изменою Пепе, в конце концов уступил настоянию делегации из пяти карбонариев, прибывшей во дворец и требовавшей издания конституционного статуса не позднее как через два часа. Итак, 6 июля 1820 года, утром, по приказанию короля в Неаполе была расклеена прокламация: "Идя навстречу общему желанию народонаселения обеих Сицилий иметь конституционное правительство, мы выражаем на это полное наше согласие и обещаем обнародовать основания нового строя отныне в недельный срок". Спустя четыре дня Фердинанд присягнул на верность конституции и, прочитав написанную формулу, добавил по собственному побуждению: "Всемогущий Боже, витающий в сердцах и в будущем, если я клянусь неискренне или если мне суждено нарушить сию клятву, обрушь на мою голову громы твоего мщения!"
"Произвести революцию в Италии так же легко, как трудно организовать в ней новый строй", – события, разыгравшиеся в Неаполе в 1820 году, блестяще подтвердили это наблюдение одного из итальянских историков. Карбонариям надобилась всего одна неделя, чтобы заменить самодержавное правительство конституционным, а еще десять месяцев спустя они безуспешно силились справиться с затруднениями, которые не умели ни предвидеть, ни предотвратить и под бременем которых в конце концов должны были сломиться.
Итак, Европа, замершая было после падения Наполеона, переживала новый революционный подъем. Южную Европу в это время потрясала мощная революционная волна – Испанию, Грецию, Неаполь, Пьемонт.
9
Байрон в 1819 году познакомился в Венеции с девятнадцатилетней графиней Терезой Гвиччиоли, с которой у него завязался длительный роман. (Муж Терезы был почти на сорок лет старше ее.) Муж увез Терезу в Равенну, она там тяжело заболела и по ее просьбе Байрон приехал к ней. В Равенне он познакомился с графом Руджьеро Гамба, отцом Терезы, который был одним из видных членов революционной карбонарской организации. Летом 1820 года в Равенну приехал брат Терезы Пьетро Гамба, пылкий, увлеченный революционными идеями юноша, который вскоре подружился с Байроном. Через них Байрон вошел в самую гущу подготовки революционного восстания в Романье и стал одним из самых активных и радикальных деятелей организации равеннских карбонариев. Карбонарии Равенны восторженно приветствовали революцию в Неаполе и готовились поддержать ее своими действиями. Обстановка в Романье накалялась. Байрон с воодушевлением участвовал в подготовке восстания, он мечтал о свободной и единой Италии, он не жалел для этого ни сил, ни средств, покупал карбонариям на свои деньги оружие и прочее. Однако планы восстания были сорваны папскими и австрийскими шпионами. Начались жестокие репрессии, аресты, изгнания. Правительство Романьи отлично знало, какую роль сыграл в подготовке восстания лорд Байрон, но арестовать знатного иностранца или изгнать его власти не имели права. Но было понятно, что, если в изгнание отправят Руджьеро и Пьетро Гамба, они уедут вместе с Терезой Гвиччиоли, которая к тому времени по специальному папскому указу получила право проживать отдельно от мужа и получать от него ежемесячную субсидию – но только при условии, что будет находиться под одной крышей со своим отцом. А когда уедет Тереза, за ней последует и неугодный властям лорд Байрон. Расчет оказался верным, но Байрон на некоторое время задержался в Равенне, так как он чувствовал себя ответственным за судьбу семейств изгнанных романских патриотов и помогал им, как мог.
В июле 1821 года Байрон ответил своему издателю Меррею: "Едва ли я найду время и терпение написать те короткие предисловия к двум моим пьесам, о которых Вы сейчас хлопочете (он имел в виду "Сарданаполус" и "Два Фоскари". – Г. Г.). Я сейчас слишком занят судьбой этих бедняг, которым предписано изгнание, и я прилагаю все усилия, чтобы удержать на родине хоть кого-нибудь из них".
Байрону захотелось встретиться и поговорить с Шелли, поэтому он написал письмо и попросил Шелли приехать к нему в Равенну. Шелли явился к нему 6 августа и нашел в Байроне значительные перемены. Он написал Мери, что, очевидно, Тереза Гвиччиоли так благоприятно повлияла на Байрона, чему он, Шелли, был очень рад. Друзья проговорили до пяти утра. Байрон рассказывал Шелли о революционерах Равенны, о последних событиях, о своем в них участии. Он советовался с Шелли, куда теперь поехать им всем – семейству Гамба и ему, так как он чувствует себя не вправе оставить в беде это ставшее ему дорогим семейство. Он сказал, что Пьетро Гамба хочет поехать в Швейцарию, ибо этот юный приверженец свободы считает эту страну поистине свободной и желает там дышать воздухом вольности. Вместе с Шелли Байрон вспомнил, как они жили в Швейцарии летом 1816 года и как подвергались пристальному вниманию всех проживающих по соседству англичан, распускавших о них самые гнусные сплетни. Байрону и без того не хотелось ехать в Швейцарию, а тут он под влиянием этих воспоминаний и вовсе раздумал. Шелли обещал ему повидаться с Терезой Гвиччиоли и убедить ее, что Швейцария – совсем не та страна, где следует искать убежища. Он вместо этого пригласил Байрона и его ссыльных друзей в Пизу, где благоприятный климат и где есть интересные люди. Мери могла бы подыскать им всем жилье. эта идея воодушевила Байрона.
Шелли написал Мери: "В Венеции лорда Байрона сжигала лихорадка в прямом и переносном смысле, и он бы скоро погиб, если бы не эта привязанность к графине Гвиччиоли, спасшей его от разгула, которому он предавался более из беспечности и гордости, нежели по склонности. Бедняга, но сейчас он выздоровел и поглощен политикой и литературой…