Ненавижу – поняла – вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и (в мирное время) кошелку в ней, шелковую ("клеш") юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, шпильки, презрение к моим серебряным кольцам (золотых-то, видно, нет!) – уничтожение всей меня – все человеческое мясо – мещанство!
* * *
Большевики мне дали хороший русский язык (речь, молвь)… Очередь – вот мой Кастальский ток! Мастеровые, бабки, солдаты… Этим же даром большевикам воздам!
1-го июня 1918 г.
Аля:
– Ты сожженная какая-то.
– Я никак не могу придумать для тебя подходящего ласкательного слова. Ты на небе была и в другое тело перешла.
* * *
Солдатики на Казанском вокзале.
* * *
Аля: "У меня тоже есть книга. – Толстого Льва: как лев от любви задохся".
* * *
В деревне я – город, в городе – деревня. (В городе, летом, хожу без шляпы, в деревне – не хожу босиком. Распущенность). Вернее всего – оттуда: с окраин, с застав.
* * *
– Вы любите детей? – Нет. – Могла бы прибавить: "не всех, так же, как людей, таких, которые" и т. д.
Могла бы – думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о "Сердце Анни" Бромлей, и о себе в детстве – сказать "да".
Но зная, как другие говорят это "да" – определенно говорю – "нет".
* * *
Не люблю (не моя стихия) детей, пластических искусств, деревенской жизни, семьи.
* * *
Милый друг: Вы говорите – и Вы правы – что и желание смерти – желание страсти.
Я только переставляю.
* * *
Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва!
* * *
Почему я люблю веселящихся собак и не люблю (не выношу) веселящихся детей?!
Детское веселье – не звериное. Душа у животного – подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.
* * *
Люблю (выношу) зверя в ребенке, в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) – получается глупость, идиотизм, отвращение.
* * *
Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен.
* * *
Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствую отвращение, чуждость, никак не могу любить.
* * *
Мой сон – 9-го июня 1918 г. 1 ч. дня
Город на горе. Безумный ветер. Вот-вот дом сорвется, как уже сорвалось – сердце. Но знаю во сне, что дом не сорвется, потому что нужно, чтобы сон снился дольше.
– Просыпаюсь
В комнате – очень женственный мальчик лет 17-ти, в военном. Говорит мне "ты", смеется. (Он художник, большевик). "Но я не знаю, кто Вы". – "Неужели не узнаешь? Ну, подумай!" – Я не угадываю. – "Я отец Жана". – "Какого Жана?" – "Такой новый человек. Жан".
– Просыпаюсь –
В темной передней, у телефона. Я ему: "Но ведь телефон не звонит!"
– Просыпаюсь –
Бешеный автомобиль. Я и еще люди. Мчимся. Точное видение: слева – высоких холмов, сплошь покрытых красным осенним листом. Летим на огромное дерево (дуб). Разобьемся. – Мимо. –
На холмах работают рабочие. Впереди – лужайка. Тропинки, отдельные огромные деревья. Я во сне думаю: выдумать я всего этого не могу, д<должно> б<быть> я это где-то, в детстве, видела. Д<олжно> б<ыть> во Фрейбурге (12 л<ет>, сосновый лес).
– Просыпаюсь –
Мчимся. Кто-то догоняет. Не велосипед, не автомобиль. Опережает. Возвращается. Хочу к нему. Хочу сказать шоферу, чтобы остановил автомобиль. Шофера нет. Останавливаю. На дороге – мой прежний мальчик. Вижу, что он стал меньше ростом, подымаю для поцелуя голову выше, чем следует, делаю вид, что тянусь к нему, зная, что от этого он станет выше. И вдруг замечаю на нем женское – белое с цветами – платье. Но все-таки хочу уйти с ним от других.
* * *
Просыпаюсь. От груди – огромная, горячая волна.
* * *
– Аля принесла цветы Лиле. Узнаю случайно. – С 10 ч. утра до 2-х ч. Аля обратилась ко мне всего один раз: "Мама, можно" и т. д.
– Когда она с детьми, она определенно меня забывает. Только к вечеру, когда закат: "Марина! Какое красивое небо!"
* * *
Милый друг! Когда я не с вами, я не лицемерка. Защищая при Вас детей, я глубоко равнодушна к ним, когда я одна. Здесь четверо детей, и ни один из них до сих пор не знает, как меня зовут.
Когда в детстве (7 лет) я играла со взрослыми в карты и взятка была моя, я никогда не заявляла.
Так всю жизнь. Тогда от деликатности, сейчас от брезгливости.
* * *
"Взрослые не понимают детей". Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?!
* * *
Сытый голодному не товарищ. Ребенок сыт, взрослый голоден.
* * *
Детство. 6 или 7 лет. Таруса. Рябина. Рубят котлеты. Хлыстовки. Ягоды приносят.
* * *
В детстве я всегда рвалась от детей к взрослым, 4-х лет от игр к книгам. Не любила – стеснялась и презирала – кукол. Единственная игра, которую я любила – aux barres, 11 л<ет> в Лозанне – за то, что две партии и героизм.
16-го июня 1918 г.
Антокольский о теософских, беатриченских, ясновидящих – непременно девических! – шеях:
"Такое впечатление, что они ее из лейки поливают".
* * *
А<нтоколь>ский о Н<икодиме>: "Он – гётеянец. Т. е. – нет – я неверно сказал, я хочу сказать, что к нему по ночам является пудель или Mater Dolorosa".
* * *
– В Польше есть почетная должность сторожа могилы Костюшко.
* * *
4-го июля 1918 г.
Аля: – "М<арина>! Что такое – бездна?"
Я: – "Без дна".
Аля: – "Значит, небо – единственная бездна, потому что только оно одно и есть без дна".
* * *
– "Марина! Неужели ты все эти стихи написала? Мне даже не верится – так прекрасно!"
* * *
6-го июля 1918 г.
"– Марина! Мы с тобою в разряженных именах: Ариадна – Марина".
* * *
Н<икодим> (о подвиге):
– Самоуничижение – такой же инстинкт, как самосохранение.
* * *
Разница между мной (ребенком) и Алей:
– У Али восторг к своему (своей породе в мире) перевешивает сильное отвращение к чужому.
У меня – наоборот. (Было и есть).
* * *
Аля (пропустив, по свойственной ей медлительности, шарманщика):
– Марина! Я не особенно жалею, когда пропускаю какую-нибудь радость, а когда горе – жалею. Я только одного горя бы не жалела: видеть черта.
* * *
Аля:
– "Марина! –
С какой стороны – страна старины?" (В Кремле).
"Марина! Как старый лев лучше, чем старая женщина!"
* * *
Глядя в небо:
– "Марина! Как голубизна загребает белизну!"
* * *
– "Марина! Голова у меня тяжелая, как у памятника, только не на вес".
17-го июля 1918 г.
Хаос, взятый на учет.
* * *
Беззащитность рукописи (я).
* * *
30-го июля 1918 г.
Аля: – "Марина! Если бы твое кресло не было мягкое, оно было бы настоящее жесткое кресло".
* * *
Александр Македонский, разрубая Гордиев узел, просто груб.
* * *
Лунная ночь в городе всегда готична.
* * *
Саламандра не огненна, она – огнеупорна. Какой безумный холод, чтобы жить в огне!
* * *
31-го июля 1918 г.
– "Мама! Я не могу спать! У меня такие острые думы!
– Марина! Мне кажется – нет людей духа. Не духа, когда дышишь, а того, другого. Ты меня понимаешь?"
* * *
1-го августа 1918 г.
– "Где дыра, а сквозь дыру – синее небо, там – Италия". (Н<икодим>)
* * *
Аля: – "Марина! Когда ты пишешь – ты только водишь рукой, а пишет – душа".
* * *
Аля, о видении ангела: лицо неяркое, как луна, а глаза нарисованные, а внутри – точно простокваша.
* * *
"У меня горе тяжелое, как железо, как бомба".
* * *
– Воспоминание: этим летом я как-то после купанья сидела на песке. Подошла огромная белая лохматая собака и села рядом. И вот, Надя: "Чтой-то, барыня, странно на вас глядеть: на одного-то слишком много надето, а у другого – чего-то не хватает".
(Много шерсти у пса, отсутствие одежды – у меня).
* * *
Два источника гениальности женщины: 1) её любовь к кому-нибудь (взаимная или нет – все равно), 2) чужая нелюбовь.
* * *
Бездарна женщина: когда не любит (никого), когда ее любит тот, кого она не любит.
* * *
Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда и не было.
* * *
21-го августа 1918 г.
Еда иногда пахнет совсем не едой: приключением, грустью (запах кухни большого отеля).
* * *
Аля: – "Марина! Я хотела бы написать книгу про все. Только я бы не хотела ее продавать, я бы хотела, чтобы она у нас осталась, чтобы ее могли читать только родные: душевно-родные и другие"…
* * *
Марина! А у тебя иногда дикие глаза: в них степи, ночь…
* * *
На днях разбился верхний свет в столовой. Стекла вдребезги, кирпичи, штукатурка, звон. Мы с Алей еле спаслись. Аля, в слезах: – "Марина! я жалею книги!"
– "Какие книги?"
– "Ведь дом рушится!"
* * *
– "Да! И если ты через 10 минут не будешь готова, я тебя не возьму ни гулять, ни в Кремль, и не дам тебе чаю!"
– "А я тогда буду жить как святые! И буду писать 8 страниц в день!"
(В реплике – ни самолюбия, ни самомнения, ни смирения – сразу сжилась).
* * *
Я – le contre – coup du fait.
* * *
Мужчины и женщины мне – не равно близки, равно – чужды. Я так же могу сказать: "вы, женщины", как: "вы, мужчины". Говоря: "мы – женщины", всегда немножко преувеличиваю, веселюсь, играю.
* * *
Июльское солнце я чувствую черным.
* * *
Аля, 27-го августа 1918 г., в кухне, за ужином – ко мне и Наде:
"Вы тут все про дворников говорите, а я думаю про свою серебряную страну".
* * *
Из письма:
Нас делят, дружочек, не вещи высокого порядка, а быт. Согласитесь, что не может быть одинаковое видение от жизни у человека, к<отор>ый весь день кружится среди кошелок, кухонных полотенец, простонародных лиц, вскипевшего или не вскипевшего молока и человека, в полном чистосердечии никогда не видавшего сырой моркови.
Женщине, если она человек, мужчина нужен, как роскошь, – очень, очень иногда. Книги, дом, забота о детях, радости от детей, одинокие прогулки, часы горечи, часы восторга, – что тут делать мужчине?
У женщины, вне мужчины, целых два моря: быт и собственная душа.
* * *
Я абсолютно déclassée. По внешнему виду – кто́ я? 6 ч. утра. Зеленое, в три пелерины, пальто, стянутое широченным нелакированным поясом (городских училищ). Темно-зеленая, самодельная, вроде клобука, шапочка, короткие волосы.
Из-под плаща-ноги в безобразных серых рыночных чулках и грубых, часто нечищеных (не успела!) башмаках. На лице – веселье.
Я не дворянка – (ни гонора, ни горечи) и не хозяйка (слишком веселюсь), я не простонародье (слишком <пропуск> и не богема (страдаю от нечищеных башмаков, грубости их радуюсь, – будут носиться!).
Я действительно, абсолютно, до мозга костей, – вне сословия, профессии, ранга. – За царем – цари, за нищими – нищие, за мной – пустота.
* * *
– "Монах ребенка украл!"
(Возглас мальчишки на Казанском вокзале, видящего меня мчащуюся с Ириной на руках).
* * *
Тяготение к мучительству. Срываю сердце на Але. Не могу любить сразу Ирину и Алю, для любви мне нужно одиночество. Аля, начинающая кричать прежде, чем я трону ее рукой, приводит меня в бешенство. Страх другого делает меня жестокой.
* * *
Из письма:
…Господи Боже мой, знайте одно: всегда, в любую минуту я о Вас думаю. Когда Вам захочется обо мне подумать, знайте, что Вы думаете в ответ.
…Это ныло у меня два года в душе, а теперь воет.
…Я же не одержима, моя одержимость тайная, никто в нес никогда не поверит.
…Люблю Вас и без сына, люблю Вас и без себя, люблю Вас и без Вас – спящего без снов! – просто за голову на подушке!
* * *
Леонид К<анегиссер>! Изнеженный женственный 19-тилетний юноша, – эстет, поэт, пушкини-анец, томные глаза, миндалевидные почти.
(Таким Вы были в январе 1916 г. – мой первый приезд в Петербург!).
* * *
3-го – 4-го сент<ября> 1918 г.
Некоторые люди относятся к внешнему миру с какой-то придирчивой внимательностью (дети, дальнозоркие – писатели типа Чехова и А. Н. Толстого).
С такими мне утомительно и скучно.
* * *
"И подарил он ей персиянский халат, п<отому> ч<то> стала она тогда уже часто прихварывать".
(Так мог бы кто-нибудь рассказывать о Настасье Филипповне. – Русская "Dame aux Camélices").
* * *
Октябрь. Из письма:
Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие – умопомрачение, а я – вполне трезва.
Я Вас больше не люблю.
Ничего не случилось, – жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, – никогда.
Если бы Вы полюбили другую женщину, я бы улыбнулась – с высокомерным умилением – и задумалась – с любопытством – о Вас и о ней.
Я – aus dem Spiel.
– Все, что я чувствую к Вам – легкое волнение от голоса, и то общее творческое волнение, как всегда в присутствии ума-партнера.
Ваше лицо мне по-прежнему нравится.
– Почему я Вас больше не люблю? Зная меня, Вы не ждете "не знаю".
Два года подряд я – мысленно – в душе своей – таскала Вас с собой по всем дорогам, залам, церквам, вагонам, я не расставалась с Вами ни на секунду, считала часы, ждала звонка, лежала, как мертвая, если звонка не было, всё, как все, и все-таки не всё, как все.
Вижу Ваше смуглое лицо над стаканом кофе – в кофейном и табачном дыму – Вы были как бархат, я говорю о голосе – и как сталь – говорю о словах – я любовалась Вами, я Вас очень любила.
Одно сравнение – причудливое, но вернейшее: Вы были для меня тем барабанным боем, подымающим на ноги в полночь всех мальчишек города.
– Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю всегда до самой последней возможности.
Сначала Вы приходили в 4 часа, потом в 5 ч., потом в 6 ч., потом в восьмом, потом совсем перестали.
Вы не разлюбили меня (как отрезать). Вы просто перестали любить меня каждую минуту своей жизни, и я сделала то же, послушалась Вас, как всегда.
Вы первый забыли, кто я.
Пишу Вам без горечи – и без наслаждения. Вы без горечи – и без наслаждения, Вы все-таки лучший знаток во мне, чем кто-нибудь, я просто рассказываю Вам, как знатоку и ценителю – и я думаю, что Вы по старой привычке похвалите меня за точность чувствования и передачи.
* * *
(2-го окт<ября> 1918 г.)
Женщина, чуть-чуть улыбаясь, подает левую руку. – Любовь. Примета.
* * *
Аля: "Марина! Когда ты умрешь, я поставлю тебе памятник с надписью:
"Многих рыцарей – Дама",
только это будет такими буквами, чтобы никто не мог прочесть. Только те, кто тебя любили".
* * *
– Последнее золото мира! –
(О деревьях в Александровском саду).
* * *
Беззащитность рукописи.
* * *
"Перед смертью не надышишься!" Это сказано обо мне.
* * *
14-го ноября,
в 11 ч. вечера – в мракобесной, тусклой, кишащей кастрюлями и тряпками столовой, на полу, в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник – прощаюсь с Ириной.
Ирина, удивленно любуясь на слезы, играет завитком моих волос. Аля рядом, как статуя восторженного горя.
Потом – поездка на санках. Я запряжена, Аля толкает сзади – темно – бубенцы звенят – боюсь автомобиля…
Аля говорит: – "Марина! Мне кажется, что все небо кружится. Я боюсь звезд!"
* * *
Из письма:
…Я написала Ваше имя и долго молчала. Лучше всего было бы закрыть глаза, и просто думать о Вас, но – я трезва! – Вы этого не узнаете, а я хочу, чтобы Вы знали. – (Знаю, что Вы все знаете)!
Сегодня днем – легкий, легкий снег – подходя к своему дому, я остановилась и подняла голову. И подняв голову, ясно поняла, что подымаю ее навстречу Вашей чуть опущенной голове.
Мы еще будем стоять так, у моего подъезда, – нечаянно – в первый – в тысячу первый раз.
– Думайте обо мне что хотите (мое веселое отчаянье!). Но прошу Вас! – не валите всего этого на "безумное время".
У меня всегда безумное время.
Милый друг! Вчера вечером и в первый раз в жизни полюбила лифт. (Всегда панически и простонародно боялась, что застряну навек)!
Я подымалась – одна в пустой коробке – на каком-то этаже играла музыка, и все провалы лифта были наводнены ею. И я подумала:
Движущийся пол и музыка. Вся я. – И, задыхаясь от восторга, подумала: Музыка коварными когтями разворачивает грудь.
А через час я встретилась с Вами.
– Я знаю, что я вам необходима, иначе не были бы мне необходимы – Вы.