Жалею, что потерял след Илюши Шерлогаева, жалею, что очень часто трусил, физически трусил, боялся, что будут бить и будет больно, и меня до сих пор не били ни разу, жалею об этом, жалею, что был невнимателен к отцу-матери и к родне вообще. Более внимателен был к чужим людям, а к своим… что им, они и так свои… Жалею, что унижался иногда, не для дела, не для корысти, а так как-то выходило, что хотел выглядеть жалким… Заискивал иногда, не впрямую и тоже не для выгоды, а выглядеть хотел хорошим, добрым… Чтоб сказали: "Вот, поглядите, талант, а скромный, простой" и т. д. Успел я кое-что и сделать. Многие и того не успели, если задуматься о карьере, а что я должен вообще успеть, для чего я появился в день начала войны, к чему я стремился свои 27 лет? К славе, богатству, к женщинам. Да, я хотел быть знаменитым артистом, играть так, чтобы выворачивать души зрительному залу, кое-что я успел, кое-что не успел, помешала нога, как бы там ни шло, она задержала мой полет, много времени и сил уходило, ушло и уходит на поддержание физической формы, которая, при моей любви к движению, к пластике, можно только мечтать, какая б она была, какие б чудеса я проделывал, если б не моя левая… Но… с другой стороны, она закалила мой характер, она поставила меня с детства в особый ряд обиженных, вздрючила мое самолюбие и тщеславие, и я стал ломать заборы, но доказывать, что я здоров, и я смогу оторваться от земли.
И вот теперь. Мне не жаль той космической славы, которая не пришла ко мне в 27 лет, и после смерти ее тоже не будет, хоть погибни на дуэли, хоть застрелись, мне не жаль, что я не успел сыграть роль, которая приходит раз в жизни, мне не жаль, что я не успел написать "Войну и мир", хотя был уверен, что я и на это способен, мне не жаль, что у меня было мало женщин, мне не жаль, что я не был в диковинных странах, нет ничего, о чем бы я пожалел, оставляя землю, кроме одного. Мне жаль, что в 27 лет у меня нет того, кто мог бы назвать меня папой. Мне жаль, что в воскресенье, когда все отцы выходят с наследством в колясках или за руку - я веду на поводке Кузю. Кузя прелестный пес, но он не принесет на мою могилу охапку ромашек. Я никого не виню в этом. Кого можно винить в этом теперь, кроме себя, я просто прожил зря 27 лет, я прожил их пустоцветом. Умрут родители, братья, сестры, жена… и некому будет сказать, что вот, жил на земле такой мужчина, даже племянники мои не будут помнить, как я не помню и не знаю своих дядек. Теток, которые жили рядом, еще знаю и помню, а те, что подальше - Аксинья, к примеру, только сейчас помянул, вспомнил, быть может, она жива, чуть именем не ошибся. Вот о чем я жалею, вот чего я не успел. И больше всего на свете, мне хочется теперь этого.
Завтра снова бой за Кузькина, снова и снова. Лучшие мои роли лучшие артисты сыграли до 30! Бог мне поможет, и я это сделаю.
4 марта 1968
Эти дни я как-то успокоился от Кузькина. Отвлекся на "Раковый корпус", сейчас читаю письма Солженицына. Нельзя, конечно, погрязать по уши во что-то одно. Толку никакого. Надо вкалывать на репетиции на 100 %, а то на репетиции шаляй-валяй, а дома мучаешься, а все из-за того, что репетиция не организована, творческая атмосфера не налажена, идет какое-то выжимание, выуживание, к репетиции не готовятся ни режиссеры, ни актеры и идет взаимное прощупывание и обиды. Мне кажется, режиссер мне не помогает, а иногда и чаще всего мешает, режиссеру кажется - я ни хрена не делаю, так друг перед другом и соревнуемся в безделье.
Что произошло с Глаголиным? Он ничего не предлагает, сидит с текстом в зале и поправляет по мелочам. - "В тексте нет этого - "чего". Я понимаю, засорять текст отсебятинами нельзя, но это можно спокойно поправить, когда остановится артист, а не перебивать его, да еще в такой категорической форме. Что случилось с ним? Неужели он не понимает, как он выглядит в глазах артистов? Нет никого беспардоннее, надменнее и неблагороднее личностей в театре, как неудавшиеся артисты, перешедшие на руководящие должности. Они, как правило, очень хорошо знают все уязвимые места актерской братии, да чего там особенно знать, когда все эти места ничем почти не прикрытые, и пользуются этим жестоко и унизительно всегда для актерской шайки. Может быть, пережив от других в свое время унижения и оскорбления, испытав всю горечь морального поражения и вынуждены при этом молчать, - теперь, когда они получили возможность делать то же самое, т. е. втаптывать в грязь достоинство других - они пользуются этим всласть и со злорадством. Дескать, меня били, получайте и вы. Кроме жалости и отвращения, у меня такие люди не вызывают ничего. Борис - хороший парень, зачем ему нужно так себя вести, чтоб поддерживать авторитет - не мытьем, так катаньем - зачем ему вообще держаться за "юбку Любимова", когда можно работать где-то самостоятельно, и честно, и достойно.
- Валерий! Почему ты так вокально поешь, громко… ты сразу делаешься молодым.
- А ты думаешь, если я буду хрипеть - я стану старше?
- Ну, извини меня, пой, как знаешь.
- А ты думал, я буду петь, как ты мне посоветуешь?
- Да ничего я не думал.
- Тогда нечего и извиняться.
Последняя страница. Как мне назвать эту книжку, чтоб вскрыть суть ее, основную тональность, главное содержание. Наверное так: "Книга тревог". Больше всего в ней о тревогах, и вся она тревожная, гудящая какими-то предчувствиями, ожиданиями чего-то важного для меня. Схоронился где-то в роликах мой Женька - тревожно, не родился бы ублюдком, репетируется Фомич - просто страшно, и с ногой и в семье тревожно. Ничего. Жить можно, жаловаться тоже грех. И в этой книжке есть кой-какие мыслишки, не все свои, не все нужные, ну так ведь и опыт предшествующих поколений нужно использовать. Очень мало диалогов записано, все какие-то раздумья, размышления. "Книга тревог", тревожная метель, карусель. Два месяца ей от роду. 5 страниц мелким почерком. Аминь. 4 марта 23.34. Почти полночь.
5 марта 1968
В это весеннее птичье утро, в мое счастливое число "5", в эти десять минут, оставшиеся до ухода в театр - мне хочется начать, хоть тремя строчками эту необычную для меня - КНИГУ ВЕСНЫ.
Необычную потому, что это обычная толстая школьная тетрадь, до этого были просто записные, разноцветные книжки, а теперь - ГРОССБУХ, а весенняя, потому что она начинается весной, и у меня отличное настроение. А раз так, значит, и само собой первое условие - поменьше, если нельзя исключить совсем, мрачных, тоскливых, хандровых настроений, что бы ни случилось - да здравствует юмор, Весна и Моцарт!
Безобразная репетиция, начиная с главного исполнителя… и т. д.
Шеф не цепляется за артистов - он навязывает свое, далеко не лучшее, на что способен артист. На все было бы наплевать, если бы не моя постоянная тревога и досада потом, что работаешь ниже своих же собственных возможностей, гораздо ниже. Эх, если бы режиссера, умеющего работать с артистами, увидеть индивидуальное в нем - как можно было бы играть!! Потому что чувствую в себе силы необъятные.
Но… к черту нытье… победа будет за мной - я в этом не сомневаюсь, вот и Димка сегодня подошел взволнованный, чуть ли не со слезами, подсел и говорит:
- Не обращай на него внимания, он часто ерунду порет, а ты работаешь прекрасно, и это будет и для тебя, и для всех "бум".
Что он это, от плохого? Кто его за язык тянул, или он хочет усыпить мою бдительность? Чепуха. Солнце светит, весна, давай заведем Моцарта и пусть все беды и печали отвалятся, как засохшие болячки.
Я себе определил какое-то условие: если я сам буду удовлетворен своей работой в Кузькине - так всегда бывает по прошествии нескольких спектаклей, даже когда сильно хвалят, ты сам бываешь неудовлетворен, недоволен собой и, наоборот, ругают, а тебе смешно, ты знаешь цену своей работе, так вот, если я буду удовлетворен сам, - в Литературный институт поступать не буду, если нет - буду поступать. И другое: сам собой я могу быть и доволен, но спектакль не прозвучит на должной высоте, какой толк в моем довольстве - буду пробиваться в писатели. Для меня сейчас время ИКС, в каком смысле, начиная с института (ГИТИСа) я занимаюсь упорно, можно и еще гораздо упорнее, но мне везло, мне шла карта, я работал в институте, и в двух театрах на главных ролях, и меня хвалили, и в кино тоже фартило в общем. Значит, у меня была полная возможность раскрыться и испытать силы и талант: и вот сейчас у меня в руках козыри, и если я проиграю с ними - то грош мне цена в базарный день. У меня есть дыра для отступления - не вся игра зависит от меня.
Максимализм в творчестве, я был всегда сторонник этого начала. Сейчас кривая ползет неумолимо вверх, к отметке "макс", если не произойдет разрядка, взрыв - надо менять профессию, либо начать все сначала, что невозможно, потому организм стареет, запас энтузиазма исчерпывается и просто не хватит физической энергии, чтобы начать по-новой. Потеряно время, клетки постарели, если они сейчас не обновятся огромным творческим разрядом, они отомрут навсегда. Время потеряно и для литературы, но есть зацепка, что еще не известен запас таланта, одно подозрение, что много, а на самом деле может оказаться "пшик", но пока не узнано его количество - можно спокойно работать и пытать его. Да и нога меня может осадить в любой момент. Так что, пока не поздно, надо готовить хорошие тылы, а то грянет беда и намытаришься. Делать я ничего не умею, кроме этого, идти в режиссеры - так собачиться с артистами, как шеф, это же Бога позабыть, а иначе, наверное, ничего не сделаешь. Да почему не сделаешь, он же на каждом перекрестке кричит, что никакая цель не оправдывает средства: "попробуйте для доброго найти к хорошему хорошие пути", а сам что делает. Унизить человека в его положении…
Отсюда Эрго. Надо на черный день себе определить занятие по душе и потому, не теряя времени, готовиться для поступления в лит. институт.
6 марта 1968
С утра бегал по редакциям. Не бегал - ходил, именно ходил, не торопясь, не суетясь размеренным шагом км 8 прошел, две редакции нашел. В "Лит. газете" оставил "Стариков" и "Иван, поляк и карьера" только второй. Отчего, не знаю, нехорошее предчувствие - что-нибудь где-нибудь да напечатают.
Мы с Зайчиком отделились от тещи, сидим на хозрасчете, оттого и жрать нечего. Но меня это не беспокоит. Великий пост, так что попоститься - это только к лучшему. Очистить тело от всякой дряни.
Но вот что от родителей уж два с лишним месяца никаких известий - это меня волнует.
Прочитал книжку Солоухина "Письма из Русского музея". Любопытная книжка, отрадно, что кто-то может иметь свои мысли, свое собственное мнение, довольно резкое и непривычное и что мнение может быть напечатано. Книжка благородная, страстная, очень и очень приятная.
"Террор среды" - об этом стоит подумать и поразмыслить, это очень точно. Как бы в нашей актерской практике прорвать бы этот "террор среды", у нас это сделать еще сложнее, чем в любой другой творческой профессии, потому что дело наше коллективное и зависит от, начиная с партнеров, репертуара и кончая террористом-режиссером.
- Она в Ленинку ходит. А я боюсь Ленинку. Это место, где кадрятся. Там сама обстановка призывает, обязывает к заигрыванию. Хочешь - не хочешь - будешь. Берешь книжечку, подсаживаешься: тишина, уют, холлы и пр. роскошь. Мои знакомые развелись недавно. Она повадилась в Ленинку бегать, снюхалась там с кем-то, и семья развалилась. Ленинка - это опасное место. Ни в коем случае не пускай жену в Ленинку.
Был в "Современнике" на "Народовольцах". Вот что расскажу по этому случаю. На площади Маяковского стоят три театра. "Современник", "Сатиры" и "Моссовета". Подъезжаю. Ни у эскалатора, ни у выхода из метро билеты не спрашивают ни в один из трех театров. Подхожу к "Современнику" - продают с рук и не мало! Ладно. Выходят артисты, начинают играть. Не увлекают, не интересно им, по-моему, не интересно самим. Ей богу, если бы я не знал Евстигнеева, Табакова, Козакова и пр. - я бы сказал, что у них нет артистов, а они все заняты, я их всех вижу и слежу за каждым. Нет, еще раз старая истина - дерьма из масла не собьешь. Они не умеют играть такую драматургию, мозаичную, многоплановую, с постоянно нарушающейся линией роли, с публицистическими выходами-реминисценциями и пр. Либо не умеют ставить. Каждый чужой спектакль убеждает меня в правильности моего выбора - Таганки, и придает уверенности мне и силы. Нет, господа присяжные заседатели, играть хорошо - штука сложная и хорошие артисты на дороге не валяются.
Вчера Любимов в конце репетиции сказал: "Что мы, дамы, что ли? Будем обижаться друг на друга и помнить, кто что сказал и в каком тоне?"
Замечательный квас!
Высоцкий в Ленинграде. Что он привезет мне, какие известия?
7 марта 1968
Заметил: у человека есть тяга к одиночеству. Оно сосредотачивает, человек в себя углубляется. А чем ему еще жить, как не изучением себя, своих эмоций, желаний, своих мыслей, подсмотренного поведения других, перекладывание его на себя, сопоставлений, заключений, выводов. Человек живет в среде, и он изучает ее, приспосабливается к ней, входит в противоречие, борется с ней и т. д. И отходя от среды в себя, сосредоточась в кулак своих мыслей и желаний, в тишине, в уединении, можно преодолеть этот барьер - террор среды.
Обед. Нет, конечно, я не дамочка, я не обижаюсь на ваши реплики, я терплю, но работать вы у меня отбиваете всякую охоту, и все силы уходят на то, чтобы сдержаться и на все ваши "без партнера", "не действуешь", "наигрываешь" и т. д., не послать вас… Вот куда уходят мои силы и талант. И почему вы только думаете, что я железный? Вы бы лучше помогли мне хоть чем-нибудь, вместо того, чтобы мешать, а в общем, идите вы все от меня в болото.
Приехал Высоцкий от Полоки. Говорит, видел смонтированную ленту, вся про меня, один я на экране и первым номером. В общем, наговорил мне много хорошего и про меня, и про ленту. Ну что делать? Верить или нет? Очень уж хочется верить и вроде - не может быть, а почему не может быть, как задумывалось так!!!
…Отец родной, не оставь раба своего. А в газетах, уж сколько их вышло со статьями об "Интервенции" и хоть бы где-нибудь обо мне, нет ни слова. В сегодняшней хоть фотография есть, и на этом спасибо. Да, я "рекламист" и горжусь этим.
Какую игрушку себе придумал - вклейка газетных статей. Буду вклеивать теперь всякую чертовщину. Так, для разнообразия, для развлечения, для истории. Я благородный человек, я тщательно собираю, раскладываю по полочкам - по порядку, все, что появляется обо мне в печати, рекламе (хорошее, разумеется, на кой дьявол мне всякая гадость, правда, ее еще не было, но ведь чем черт не шутит) и что выходит из-под моего пера собственного.
Я облегчаю работу моим биографам.
Эй, вы, биографы! Вы слышите, я облегчаю вам работу, скажите мне спасибо, идиоты! Но только читайте, в основном, между строк, потому что цензоры вокруг стоят, как псы голодные, и первый - я сам. Кой-где не искренне, кой-где со зла, кой-где по глупости, так что вы постарайтесь, на вашу долю выпала самая сложная часть - расшифровать душу человеческую, в данном случае - мою. Мало ли человек напетляет за свою жизнь, уж и сам не поймет, где он настоящий, а где прикидывается, так все веревочки, ниточки спутаются, только не рвите, как надоест распутывать, а то больно, не спешите, мне ведь все равно будет. Не вы распутаете, так другие.
8 марта 1968
Отменили с Зайчиком задуманный поход на "Калабашкина". Сегодня будут по телевизору казать шедевр белорусской студии, от которого меня спасло провидение - "Саша-Сашенька", с участием моего Зайчика. Из того, что было: после института, еще учась на последнем курсе, был приглашен Аненским в "Первый троллейбус", но не смог вылететь на съемки в Одессу из-за учебного спектакля, вернее даже репетиции "Укрощение строптивой" и все. Съемки лопнули, хоть мы уж и денежки распределили. Года два жалел, вот, мол, не поехал, спектакль бы никуда не делся, не хватило духу переступить, сейчас бы меня уже знали и приглашали бы сниматься беспрестанно. Вышла картина, не видел, но в один голос говорили - чушь, жалеть перестал. Дал себе слово начать в кинематографе только с главной роли и через два года получил приглашение в "Пакет". Судьба меня хранила и вознаградила за верность театру.
И вот, еще не отцвела моя рыжина в "Пакете", я снимался крашеный, да и по выходу фильма подмазывался несколько раз, во-первых, говорят, это мне очень личило, а в основном уж очень я хотел, чтобы меня узнавали на улице, и я себя выставлял таким, каким был на экране, т. е. рыжим. Так вот, еще не потухла моя рыжина, я получил приглашение в "Сашу-Сашеньку", вместе с Зайчиком. Самое приятное в этой истории были разговоры, рестораны и поездки в Минск, ну и, конечно, деньги, которые я получал, не снимаясь. После двух съемочных дней меня сняли с роли, режиссер протестовал, но худсовет настоял. Об этом я узнал на Алтае, лежа под отцовской шубой с Зайчиком на веранде - мать перепуганная и расстроенная, внесла в нашу каморку телеграмму, в которой сообщалось это известие.
Я, конечно, безумно расстроился и больше из-за того, что узнали о неудаче родители.
Мне уже казалось, что все знают и смеются в душе надо мной. Но вышел фильм, заговорили о провале. Зайчику было стыдно, как только название произносили, и опять казалось, что провидение спасло меня от позора.
В такой "шедевр" вляпаться, и можно надолго, если не навеки расстаться с кинематографом. И вот уже год назад история с Сегелем (Мухин) и "Интервенцией". К Сегелю меня не пустил театр, и снова я сыграл в пользу театра, жаль только, что не сознательно, а так, по мягкотелости, и тут же возникла "Интервенция". Оба фильма должны выйти одновременно, тогда и посмотрим, сравним, что потеряно и приобретено.
Одно мне ясно безусловно, что кинематограф у меня еще впереди. Пока я ничем (тьфу, тьфу, тьфу) не испортил с ним взаимоотношения и в этом должен благодарить, кого… Его, без воли которого не упадет ни один волос с головы человеческой.
Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сева тому отличное доказательство. Вот уж несколько раз за 4 года в подпитии он мне напоминает о разговоре в Рязани, где мы жили в одном номере. Дневники я не вел, весь был занят Грушницким и разговора не помню, очевидно, судя по формулировкам Севы, он был пьяный (разговор). Сева был тогда оставлен в театре условно, я настраивал его на боевой, категорический, деловой лад. Т. е. работать, показываться главному, готовить работы, испытания своих возможностей, ни на минуту не терять веры в себя, в свой талант, и только исчерпав все возможности до дна - переходить в другой театр. Я сам был тогда еще под впечатлением своего перехода из Моссовета, был полон творческой дерзости и готовности к любому сражению. Я приготовился и начал драться в фигуральном смысле за свое существование. Нет, я не ходил, не выпрашивал ролей, но каждую полученную грыз с остервенением, как проголодавшаяся сука. И работал, занимался пластикой, голосом, я готовился бежать на длинную дистанцию, не довольствуясь коротким спуртом в "Герое". И всеми этими мыслями я был начинен, как порохом, и старался при близком знакомстве внушить их другим. Очевидно, и с Севой произошел подобный разговор. Вот что он сказал сегодня: