Вскоре дождь довольно быстро пошел на убыль и немного погодя совсем прекратился. Я тут же увидел впереди довольно большой разрыв в облаках и направил самолет к нему, почти не сомневаясь, что сквозь него мне удастся увидеть землю…
От неожиданности я оторопел: под плоскостями проносились лабиринты городских кварталов. "Ленинград?! – подумал я. – Нет. Не может быть!"
– Таллин, – крикнул штурман. – Давай скорее отсюда!
"Как же это нас так занесло", – немного засомневался я.
Хорошо, самолет почти сразу же вновь нырнул в облака, не дав врагу времени на прицеливание…
Но все-таки в тот день мы попали под зенитный огонь. В очередной раз выскочив из облаков, почти сразу же уткнулись в береговую линию. Причем шла она прямо поперек нашего курса.
– Штурман! – стараюсь говорить спокойно, скрывая все нарастающее волнение. – Где мы находимся?
Исчерпывающий ответ дали вспыхнувшие вокруг разрывы снарядов, неприятно поразившие меня столь высокой точностью первого залпа. Без промедления бросаю машину влево-вниз, уводя ее подальше от побережья. И вовремя… Задержись я на прежнем курсе еще несколько мгновений, следующий "салют" накрыл бы нас наверняка. Лишь оказавшись над морем, перевожу дух…
Вырваться удалось, но где же мы сейчас… Чем дальше отходил от берега самолет, тем меньше оставалось шансов узнать это. "В крайнем случае поверну на восток, – решил я, – а там посмотрим…" Слава богу, в тот день судьба устала посылать нам дальнейшие испытания, выведя прямо к острову Сескар, очертания которого мы со штурманом опознали почти сразу. Стало ясно, что зенитки встретили нас у восточного побережья Лужской губы, куда мы зашли по ошибке.
Дальнейший путь не представлял никаких затруднений. От Сескара, повернув на восток, мы вышли к Кронштадту, а оттуда потопали домой…
…Так постепенно все эти заливы, островки и мысы, доселе знакомые мне лишь теоретически, прочно связывались в моей памяти с реальными географическими объектами. Около полутора месяцев спустя я стал ориентироваться в Финском заливе как у себя дома… Убежден, что даже сейчас, по прошествии стольких лет, смог бы привести самолет в любое его место…
…Странное дело. Заходя на посадку после столь тяжелого полета, я практически не чувствую усталости. Секрет этого феномена предельно прост – в условиях повышенной опасности организм полностью мобилизует все свои силы, заставляя отнестись к этому финальному аккорду боевого задания с предельной серьезностью. Слишком многие заплатили за беспечное отношение к посадке своими жизнями.
Но стоило лишь умолкнуть моторам, как я моментально почувствовал себя совершенно разбитым. Ноги вдруг стали ватными, глаза поневоле закрывались, практически мгновенно на меня навалились сонливость и некоторая апатия. Кажется, у меня совершенно не осталось сил даже для того, чтобы выбраться из кабины самолета.
Снимаю шлем и, прежде чем надеть фуражку, висящую слева на крючке, приглаживаю рукой прическу. На голове не осталось ни одного сухого волоска. Да и моя нательная одежда не намного суше. Именно в эти мгновения я со всей ясностью понял, насколько был измотан этим непростым полетом.
В тот день я не был одинок в своем невезении. Победы удалось добиться только экипажу Большакова из 3-й эскадрильи. Шарыгин, по-моему, тоже сумел отыскать цель для атаки, которая завершилась с тем же успехом, что и моя, – его торпеда прошла мимо.
Конечно, наша первая неудача не стала сюрпризом для более опытных товарищей. Тем не менее они понимали, что сейчас мы нуждаемся в их моральной поддержке, и как могли старались приободрить нас. Другое дело – наше внезапное появление над Таллином, которое полковые острословы просто не могли обойти своим вниманием, и ближайшие несколько дней эта злополучная "блудежка" служила неизменной мишенью для дружеского подшучивания…
Второй шанс мне предоставился в начале ноября. Погода, как обычно, плохая, видимость соответствующая. Лишь на обратном пути, километрах в семидесяти северо-восточнее Таллина, обнаружился транспорт. Атакую его с ходу. Что такое зенитный огонь, я уже прочувствовал, поэтому с замиранием сердца ожидаю первого разрыва. А его все нет и нет… "Красота! Они меня не видят!" – с трудом верится в такое неожиданное счастье. Спокойно, без излишней суеты целюсь в носовую часть судна…
На этот раз все сложилось в мою пользу. Торпеда пошла хорошо, и вскоре стрелок-радист закричал так сильно, что я чуть не оглох:
– Командир! Взрыв! Есть попадание!
Делаю резкий разворот и успеваю заметить характерный столб, высоко поднимавшийся над судном.
– Ваня! – кричу радисту. – Фотографируй!
– Сделано, командир…
Никакими словами не передать пьянящий восторг, охвативший меня. Вот она, моя первая победа – реальный итог нескольких лет упорного кропотливого труда! Только в этот момент я впервые ощутил себя настоящим летчиком-торпедоносцем, и это чувство окрыляло…
Для полного триумфа не хватало лишь одного – своими глазами увидеть, как идет ко дну вражеский транспорт. А он, словно издеваясь, стоял себе на своем месте, будто бы и не получил в борт прямое попадание торпеды.
– Не тонет, зараза! – выругался я.
– А что же ты хотел, командир, – ответил Смирнов, – ему для этого время нужно.
– Черт с ним, – говорю, – пошли домой.
И правда, крутиться над агонизирующим кораблем, чтобы лично наблюдать его потопление и привезти домой исчерпывающие доказательства своей победы, весьма заманчиво. Но столь же неразумно. К тонущему судну, подающему сигналы о помощи, довольно быстро могут подойти вражеские истребители, уцелеть в неравном бою с которыми наш одинокий самолет имеет очень незначительные шансы. Так что пришлось, бросив прощальный взгляд на свой первый транспорт, уходить домой…
Честно сказать, приятная это штука – принимать заслуженные поздравления. Техники, летчики, штурманы и командиры – все жмут руку и от души радуются моему успеху.
– Молодец, соколик. – Эти простые слова, сказанные Борзовым, обычно скупым на похвалы, стали для меня наивысшей наградой.
Иногда даже не по себе становилось от такого повышенного внимания к моей скромной персоне. "Да что же они так… У Шаманова, Разгонина или Бунимовича побольше заслуг будет!" – искренне удивлялся я. Порой хотелось забиться в какой-нибудь укромный уголок, чтобы немного побыть одному.
Когда наконец напечатали фотоснимки, оказалось, "утопленник" мой – совсем не вражеский транспорт, а… наш, советский. Еще в 41-м, когда корабли Балтийского флота уходили из Таллина, он, получив сильные повреждения, выбросился на мель у небольшого островка. Вот почему это судно не подавало никаких признаков жизни и никак не хотело тонуть. Глядя на фотографии, лежавшие на столе в командной землянке, я вспомнил еще одну деталь, которой тогда, пролетая вблизи от него, не придал никакого значения. Корпус транспорта оказался какого-то странного красноватого цвета, словно основательно проржавевший…
Также выяснилось, что я оказался не первым, кто атаковал это судно. В таких неблагоприятных погодных условиях даже опытные пилоты не смогли избежать ошибки, и поэтому никто не упрекал меня в напрасном израсходовании столь дефицитной торпеды.
– Ну что, – улыбнулся Борзов, – считай, тренировочную атаку выполнил отлично. В следующий раз смотри повнимательнее…
Но все равно было обидно. И терзало меня совсем не уязвленное самолюбие или иное эгоистическое чувство. Свинцовой тяжестью давило сознание того, что я опять впустую выбросил торпеду, тогда как реальному врагу удалось проскочить в порт назначения, доставив туда свой груз.
Правда, уже пару дней спустя не знающий печали молодой оптимизм взял верх, приключившаяся со мной история стала казаться более смешной, чем грустной. И когда друзья в очередной раз склоняли мою первую "победу", я от души шутил по этому поводу.
А к самому факту досадной неудачи стал относиться более спокойно. Ведь я жив, а значит, шанс рассчитаться с ненавистным врагом у меня еще будет. Да и весь мой летный опыт подсказывал: путь к любым победам всегда начинается с поражений. Они – наши лучшие учителя, требовательные, бескомпромиссные, порой довольно жестокие, дающие возможность, взглянув на себя со стороны, увидеть свои достоинства и недостатки. И лишь тот, кто, познав себя, сделал правильные выводы, сможет подняться на следующую ступень бесконечного совершенствования своего летного мастерства.
Но на войне человеческая жизнь висит на тончайшем волоске, в любой момент способном оборваться, и даже самый опытный экипаж никоим образом не застрахован от смерти. Еще совсем недавно, в начале октября, мы поздравляли с победой летчика первой эскадрильи Павла Волкова и его боевых товарищей, а несколько дней спустя их экипаж не вернулся из полета…
Прошло не больше недели, и потери понесла наша 2-я эскадрилья. На этот раз домой не пришли Самедов, его штурман Копылов и стрелок-радист Бубнов. Они успели дать радиограмму о потоплении вражеского транспорта и немного погодя еще одну – о том, что их самолет атакован истребителями…
Следующий месяц оказался ничуть не лучше. 16 ноября из крейсерского полета не вернулся экипаж Александра Разгонина (штурман Макаров и стрелок-радист Мигунов), а 27-го – Петра Летуновского (штурман Демченко и стрелок-радист Кузьмин). А ведь незадолго до этого, 6 ноября 1944 года, командующий Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц вручил Петру четвертый орден Боевого Красного Знамени. Теперь из тех, кто встретил на фронте первый день войны, в нашей эскадрилье оставался лишь экипаж Николая Победкина…
Первые пару дней всегда надеешься на то, что исчезнувшие друзья дадут о себе знать. Ведь мало ли что могло случиться – может, приземлились во вражеском тылу и вскорости выйдут к своим, может, заблудились и сели где-нибудь на вынужденную. Но время шло, не принося никаких вестей…
Вид опустевших кроватей был ужасен. Эта устрашающая картина долго не давала мне заснуть. Лежу, ворочаюсь, а глаза открыть… страшно… Ведь там, где еще вчера мирно посапывали молодые здоровые мужчины, полные жизненной энергии, теперь пустота… "А ведь они были опытные воины, – сверлила мой мозг безжалостная мысль, – не чета мне…"
…Уже после войны стало известно, что экипажи Самедова, Разгонина и Летуновского оказались во вражеском плену. Вернуться на родину было суждено лишь Самедову и Разгонину…
С Самедовым мне так и не довелось увидеться, поэтому его рассказ привожу со слов Димы Котова, лично встречавшегося с ним. Сразу же после пленения экипаж Самедова разбросали по разным лагерям, расположенным на территории Финляндии. Больше своих товарищей ему увидеть не довелось. Когда Финляндия вышла из войны и наши военнопленные стали возвращаться домой, в списках живых никого из его экипажа не оказалось. Сам же Самедов вплоть до самого освобождения так и проработал сапожником, после чего вернулся в свой родной Баку.
От него мы узнали некоторые подробности о судьбе Летуновского. Самолет Петра был сбит корабельной зенитной артиллерией на выходе из Рижского залива. Летчик сумел аккуратно приводниться, и всех троих вытащил из воды латышский рыбак. Как назло, в это самое время подошел немецкий сторожевой корабль, заметивший район падения крылатой машины. Так экипаж Летуновского попал в лагерь для летного состава, находившийся под Кенигсбергом.
Николай Демченко, штурман экипажа Петра Летуновского
На допросах Петр выдавал себя за Самедова, сбитого ранее. Летали-то мы в гражданской одежде и без документов. Попробуй разберись, кто ты такой на самом деле. Но немецкая разведка оказалась на высоте, и следователь предъявил Летуновскому подробнейшее досье, в котором был запечатлен каждый шаг летной карьеры нашего товарища, от курсанта Энгельсского училища вплоть до недавних боевых вылетов, включая даты присвоения очередных воинских званий и номера указов о награждении орденами. Имелось также и достаточное количество фотографий…
Но Петр все равно стоял на своем: "Нет, это не я. Моя фамилия Самедов". Он же не знал, что настоящего Самедова уже везут из Финляндии для проведения очной ставки. Тут уже все, конечно, приперли так, что не отвертишься…
В конце войны Летуновского освободили из плена наступавшие войска Красной армии. По существовавшему тогда порядку все бывшие заключенные подвергались тщательной проверке в соответствующих органах. И надо же такому случиться, в списках лиц, согласившихся сотрудничать с немецким центром подготовки летчиков люфтваффе, расположенном в Кольберге, значилась и фамилия Петра… Может, не выдержав жестоких побоев, подписал все, что требовалось, а может, немцы, ничего не добившись от него силой, специально занесли Летуновского в число своих добровольных помощников, чтобы скомпрометировать его окончательно и бесповоротно… Так и пропал человек… Бесследно…
В последующие годы мы неоднократно пытались узнать хоть что-нибудь о нашем товарище, но на все запросы, отправленные в различные инстанции, приходил один и тот же шаблонный ответ: "Дальнейшая судьба неизвестна". Наверное, где-то в расход пустили…
Саше Разгонину повезло гораздо больше. Его самолет, получивший серьезные повреждения во время атаки конвоя в районе Либавы, каким-то чудом все-таки дотянув до берега, тут же врезался в ряд деревьев, стоявших на окраине большого леса. Счастье, что кабина проскочила между двумя соседними соснами, а крылья, отломившиеся при столкновении с ними, смягчили удар. В результате все отделались лишь травмами различной степени тяжести.
Ничего другого не оставалось, как попытаться добраться к своим, но, к несчастью, путь экипажа к линии фронта оказался недолгим – наши товарищи были схвачены полицаями. Экипаж тут же разделили, разбросав по разным лагерям. Так начались для Саши бесконечно тяжелые месяцы плена.
Злая ирония судьбы заключалась в том, что Разгонин был сбит как раз в тот самый день, когда ему было присвоено звание Героя Советского Союза, и узнал он об этом, уже находясь в лагере. Однажды во время внеочередного построения Саше приказали выйти из строя. Обычно такие мероприятия не сулили пленным ничего хорошего, и Разгонин уже мысленно приготовился к смерти, как вдруг… комендант объявил ему о награждении, назвав даже номер указа и дату его подписания… Затем, повернувшись к офицерам, стоявшим за его спиной, тихо сказал по-немецки: "Учитесь, как надо Родину защищать!"
С этого самого дня Сашу перевели в привилегированную часть лагеря. С едой, конечно, стало полегче, зато прибавились неприятности совсем другого рода. Дело в том, что Разгонина, как и других Героев Советского Союза, находившихся в лагере, постоянно агитировали перейти на сторону врага. Щедрые посулы перемежались с настойчивым психологическим прессингом и откровенными угрозами, но отважный летчик не сломался и не предал свою Родину…
…Спустя много лет Саша приезжал ко мне в гости, и мы, конечно же, не могли не вспомнить о былом. Прекрасно понимая, что ему тяжело говорить о пережитом ужасе вражеского плена, я совершенно не затрагивал эту тему, но Разгонин посреди беседы внезапно замолчал и, немного подумав, сам начал рассказывать о своих злоключениях. Медленно, словно преодолевая чудовищное внутреннее сопротивление, наружу одно за другим прорывались слова. Сашин голос дрожал, и порой он ненадолго останавливался, чтобы перевести дух. По его щекам текли слезы…
– Даже если случится невероятное и Советы смогут победить в этой войне, вас ожидает весьма печальное будущее, – с притворным участием говорил сидевший напротив немецкий офицер. – Я знаю, вы – храбрый воин и нисколько не виноваты в том, что попали сюда, но там, дома, вас считают предателем. Стоит вам вернуться на Родину, и вас тут же отправят в Сибирь… или расстреляют…
Враг бил в самое больное место. Конечно, Разгонин не поддался уговорам и ни на мгновение не задумался об измене, но сама мысль о том, что его, пережившего кошмар немецкого плена, безжалостно уничтожат свои, дотла сжигала сердце нестерпимым огнем… Но Саша достойно пережил и это испытание.
Его бросали из одного лагеря в другой, и конец войны Разгонин встретил на далекой французской земле. После освобождения, пройдя всевозможные проверки, он вернулся в полк. Ему сразу же возвратили его боевые награды и в торжественной обстановке вручили Золотую звезду Героя и орден Ленина. Правда, к полетам Саша так и не был допущен.
А в 47-м вышел приказ И. В. Сталина, предписывавший уволить из армии всех, находившихся в плену, вне зависимости от срока пребывания там. Так, в одночасье, Разгонина разлучили с небом. И даже заступничество руководства Балтийского флота не смогло повлиять на ситуацию. Лишь после смерти Сталина Борзову удалось добиться возвращения заслуженного авиатора в действующую армию. Правда, летать Саша так и не смог – не позволило подорванное здоровье…
…Но все это я узнал лишь после войны. Тогда же, в последние месяцы 43-го, бесследное исчезновение гораздо более опытных экипажей производило на нас, молодых, гнетущее впечатление. Помню, в то время я не особо верил в то, что все-таки доживу до Победы, поэтому каждый вылет воспринимал как последний, надеясь только на одно – продать свою жизнь подороже…
Вынужденная посадка
Вечер 18 декабря 1943 года, начавшийся самым обычным образом, не предвещал никаких сюрпризов. Несколько предыдущих дней стояла нелетная погода, и мы преспокойно сидели в клубе, наслаждаясь прекрасным пением щупленькой девчушки из фронтовой концертной бригады. Несмотря на внешнюю хрупкость, она обладала весьма сильным голосом, исполненным искренних, совсем недетских переживаний…
Внезапно появившийся в зале дежурный вызвал на КП шесть экипажей, в том числе и мой. Стараясь не производить лишнего шума, мы протискиваемся к выходу сквозь сомкнутый строй наших товарищей, до отказа заполнивших все свободное пространство концертного зала. Вновь война безжалостно напоминает о себе в самый неподходящий момент… А разве он вообще бывает подходящий…
В автобус, ожидавший нас у выхода, входили уже совсем другие люди – сосредоточенные, серьезные и молчаливые. "Распогодилось, – сказал Саша Андреев, – может, на "охоту" слетаем". Но желающих вступить с ним в дискуссию не оказалось. Я вообще особо не старался предугадать характер ожидавшего нас боевого задания – имевшийся у меня опыт убеждал в бесполезности подобного занятия. Поэтому все, что оставалось, – это, поудобнее устроившись на сиденье, закрыть глаза и думать о чем-то приятном…
– Необходимо нанести бомбовый удар по центральному району Хельсинки. Цель – правительственные здания. Каждый экипаж идет самостоятельно. Вылет в двадцать один ноль-ноль, – отдает приказ командир полка.