Жилье наше располагалось почти у самой границы аэродрома – примерно в сотне метров от стоянок самолетов, так что особой нужды в полковом автобусе в Клопицах мы не испытывали и ходили только пешком. В трех рубленых двухэтажных деревянных домах, оставшихся еще с довоенных времен, разместился личный состав, четвертый заняли штаб полка и некоторые подразделения оперативного отдела дивизии. Неподалеку находились столовые для офицеров и матросов, а также баня. Между прочим, все эти строения сохранились довольно неплохо. Видимо, и нашим в 41-м, и немцам в 44-м пришлось отступать столь стремительно, что взорвать их ни те, ни другие так и не успели.
Первый же день пребывания на новом месте принес нам неожиданное неприятное открытие – мы, люди, оказались не единственными живыми существами, населявшими казармы. Здесь были еще и клопы. Большие, заразы, редко когда доводилось таких видеть. По всей вероятности, они водились в этих местах еще с незапамятных времен и, конечно, очень обрадовались нашему появлению на "своей" территории. Все мы без исключения, невзирая на звания и награды, были безжалостно атакованы этими насекомыми, лишавшими нас покоя и сна. Придешь, бывало, после задания, на кровать плюхнешься… Буквально пару минут спустя они уже начинают по тебе ползать. И кусаются – будь здоров! Ну какой тут отдых! Крутишься, вертишься… Потом заснешь, конечно, усталость-то свое берет, но все равно приятного мало.
– Понятно, почему деревеньку эту Клопицами назвали, – шутили полковые острословы.
Стали держать совет, как оградить себя от посягательств этих назойливых паразитов. Кто-то предложил поставить возле кроватных ножек, по которым, как было замечено, взбираются наши мучители, баночки, наполненные керосином. Клопы, мол, его боятся и поэтому никак не смогут к нам приблизиться. Идея была встречена с энтузиазмом, ведь в той ситуации, в которой мы тогда оказались, побочный эффект в виде неприятного запаха керосина воспринимался нами как небольшое неудобство, к которому легко можно было привыкнуть.
Увы, данное мероприятие никакого успеха не имело. Клопы оказались намного сообразительнее, чем мы о них думали, и быстро адаптировались к новым условиям. Теперь они стали заползать на стены, потом – на потолок, а оттуда, выбрав позицию точно над кроватью, один за другим пикировать на лежавшего на ней человека. Причем совершенно не стесняясь светлого времени суток.
– Ничего, – утешали себя оптимисты, – фрицев они вон сколько времени грызли, а мы здесь явно недолго задержимся. Наши вон как быстро наступают!
Против этих разумных доводов возразить было нечего, но и дожидаться следующего перебазирования, ведя безо всякого преувеличения войну на два фронта, оказалось для нас совсем непростой задачей.
Когда очередной экипаж не возвращается из полета, поневоле задумываешься о своей дальнейшей судьбе. Должен сказать, невеселые мысли приходят тогда в голову. Иногда, бывает, такая апатия навалится, что кажется, ничто не способно вырвать сознание из замкнутого круга тягостных переживаний. Так тоскливо становится, что хоть на стену лезь…
Но давать волю своим чувствам никак нельзя – я ведь летчик, командир экипажа. Мои подчиненные должны верить в меня, поэтому у меня нет права впадать в отчаяние. Приходится брать себя в руки, предельным напряжением воли заставляя мысли переключиться на другой лад. Иначе – никак, верное самоубийство.
Вспоминаешь последнее свидание с любимой, ее глаза, полные чистого искреннего чувства, нежные слова, которыми мы обменялись с ней перед расставанием; или какую-либо забавную историю из кажущейся давно забытым сном мирной жизни, в основном из детства; или просто родные деревенские пейзажи. Глядишь, и улыбка на лице проскользнет, немного попозже и с друзьями поболтать захочется. Не сразу, конечно, но все-таки…
В те суровые годы в ходу у летчиков была следующая поговорка: "Сумел молодой экипаж вернуться домой из своих первых пяти вылетов, значит, есть шанс продержаться еще десять. Пережил и это – может, до тридцати повезет дотянуть, и лишь только тогда можно надеяться дожить до Победы". Иными словами, все, что не убивает, делает нас сильнее, то есть опытнее.
Но суровая реальность боевых действий никогда не дает почивать на лаврах и спустя совсем немного времени вновь испытывает вчерашних триумфаторов на прочность, не зная снисхождения ни к былым заслугам, ни к многообещающим перспективам. Жизнь военного летчика, эта тоненькая ниточка, связывающая прошлое с настоящим, может оборваться практически в любой момент. Каждое пройденное испытание дает лишь некоторую отсрочку, а затем все повторяется вновь и вновь…
Трагическая гибель Эрика Гептнера, одного из самых лучших летчиков полка, произвела на меня неизгладимое впечатление. Тем сильнее оно было, что все произошло на моих глазах…
…Гептнер был родом из обрусевших немцев, тех, что приехали в нашу страну еще в незапамятные екатерининские времена. Родился он в 1907 году и еще мальчишкой, как и многие его сверстники, неизлечимо "заболел" небом. Хоть Эрик и окончил Борисоглебскую школу военных пилотов, долго послужить в рядах ВВС ему не пришлось – непредсказуемая судьба занесла молодого летчика в полярную авиацию, где он накрепко сдружился с Иваном Шамановым.
Когда началась война, оба товарища тут же принялись бомбардировать начальство просьбами об отправке на фронт, на что с завидным постоянством получали неизменные отказы. Но, как я уже упоминал, Шаманову в начале 42-го удалось осуществить желаемое, а вот Гептнеру не везло – никак не хотело его начальство взять на себя ответственность дать рекомендацию в боевую авиацию этническому немцу. Это недоверие очень сильно ранило Эрика.
Неизвестно, сколько бы длились его мучения, если бы весной 43-го он не встретил на красноярском аэродроме Шаманова, прибывшего туда для получения новеньких "Бостонов". Гептнер поделился своей бедой с Иваном, и у того тут же созрело единственно верное решение – взять старого друга на борт своего самолета в качестве нелегального пассажира: "Главное – до Ленинграда добраться, а оттуда назад не отправят. Будешь воевать". Так Эрик оказался в 1-й эскадрилье 1-го Гвардейского минно-торпедного полка.
Летал он, надо сказать, изумительно, исполняя любой элемент пилотирования с филигранной точностью. Однажды Гептнер поспорил с кем-то из "стариков", что сможет так завести свою машину на посадку, что ее шасси коснутся земли в строго определенном месте. В качестве материального стимула выступала бутылка чистого медицинского спирта, столь дефицитного на фронте, но в данном случае это было далеко не главным – на кону стояла профессиональная репутация летчика. В нашей среде она являлась самой большой ценностью, которой мы обладали. Так что, раз уж сказал "смогу" – значит, докажи, что не впустую словами воздух сотрясал. Или быть тебе вечным объектом насмешек.
Посмотреть на ювелирную посадку Эрика собрались почти все, кто только мог, не исключая, конечно же, и молодежь. Все мы живо обсуждали предстоящее событие, эмоционально высказывая свои прогнозы. Одни с жаром доказывали, что Гептнер хоть и классный пилот, но выполнить подобный трюк ему не под силу. И не только ему. Даже Чкалов, утверждали скептики, не смог бы сделать это. Их оппоненты с ничуть не меньшим рвением убеждали собравшихся в том, что для такого опытного полярного летчика, каковым являлся Эрик, нет ничего невозможного. Правда, обе стороны сходились в одном принципиальном моменте – и те, и другие искренне желали ему успеха. И лишь Иван Шаманов сохранял олимпийское спокойствие – он прекрасно знал, на что способен его друг.
И вот самолет, ведомый Гептнером, заходит на посадку. Все замерли в ожидании, затаив дыхание. Машина, выпустив шасси, идет со снижением. Напряжение неумолимо нарастает. Сможет… Не сможет… Сейчас увидим… Сейчас…
Невозможно передать всеобщий восторг, охвативший нас в тот момент, когда шасси коснулись земли именно там, где и было оговорено перед взлетом. Ни дальше, ни ближе. "Молодец, Эрик!" – от избытка чувств выкрикнул кто-то. Мы радовались удаче бравого пилота ничуть не меньше, чем самые заядлые футбольные болельщики восторгаются победой своей команды в чемпионате страны…
Но что это… Вместо того чтобы, закончив пробег, отрулить к месту стоянки, Гептнер дает полный газ обоим моторам и вновь взмывает в небо. "Что же он собирается делать?" – безуспешно ломали мы головы. Долго ждать ответа нам не пришлось – вскоре Эрик вновь подводил свой самолет к началу взлетно-посадочной полосы. "Неужели повторить хочет…" – внезапно сверкнула догадка. И опять крылатая машина приземлилась на том же самом месте, безоговорочно доказав закономерность первого успеха пилота-виртуоза.
Тем не менее на боевые задания Гептнера не выпускали вплоть до самой осени 43-го. Все это время продолжалась тягомотина с легализацией его статуса в нашем полку. Да и соответствующие органы, как водится, проявляли повышенную бдительность. Но Борзову все-таки удалось отстоять для Эрика право защищать свою Родину.
Наконец все формальности были окончательно улажены, и экипаж Гептнера отправился в свой первый крейсерский полет. По всем расчетам, Эрик должен был приземлиться на своем аэродроме примерно через шесть часов после взлета, но прошел еще один час после окончания положенного срока, а его самолет все еще не возвращался…
Почему-то в мою память навсегда врезалась напряженная атмосфера, воцарившаяся тогда на КП. Командиры хранили гробовое молчание, но оно было весьма красноречивым. Никому не хотелось верить в гибель такого опытного пилота. Борзов, как и всегда в подобных случаях, нервно прохаживался из угла в угол, периодически выходя на улицу затянуться сигареткой, начштаба старательно делал вид, что поглощен изучением своих бумаг…
Наверное, добавляло переживаний и то, как может быть воспринято соответствующими органами исчезновение столь "неблагонадежного" летчика. Конечно, даже гипотетически предположить предательство со стороны Эрика никому в полку никогда не пришло бы в голову, но одно дело – боевые товарищи, а другое – работники СМЕРШ, в профессиональные обязанности которых входит подозрительное отношение ко всему и ко всем.
Минул еще час, и вдруг над аэродромом раздался рев моторов "Бостона". "Вернулся", – отлегло от сердца. Оказалось, Эрик, не желая "впустую" гонять свою машину, решил более детально обследовать районы наиболее вероятного появления противника, проходя над ними не один раз. Но враг ему тогда так и не встретился…
После возвращения из этого вылета Гептнера еще неделю продержали на земле, подвергнув дополнительным проверкам, после чего был вынесен окончательный вердикт: "Пусть летает". Так начался боевой путь Эрика. Надо сказать, что весь личный состав полка гордился не только его мастерским пилотированием и боевыми успехами. Нам было очень приятно, что плечом к плечу с представителями всех народов Советского Союза сражается наш, советский, немец-антифашист…
В ночь на 1 июля три экипажа (Гептнера, мой и, кажется, Преснякова) один за другим вылетели на "свободную охоту". Расстояние, немногим меньшее двухсот километров, отделявшее нас от перешейка между Чудским и Псковским озерами, преодолели без всяких затруднений минут за тридцать на экономичном режиме работы моторов – территория-то наша, так что опасности ждать неоткуда. Дальше – занятая врагом Эстония. Тут уж надо, вплотную прижавшись к земле, разогнать самолет до предельно возможной скорости, чтобы поскорее проскочить в Рижский залив южнее Пярну.
Прошло еще не более получаса, и мы уже летим над водой. Глаза до боли всматриваются в разрезающую морскую поверхность на две части сверкающую полосу, которую мы романтично прозвали "лунной дорожкой". Окажись на ней вражеское судно, и его черный силуэт может быть замечен с борта самолета. Конечно, шанс обнаружить неприятеля таким образом весьма невелик, но наш долг – максимально использовать и эту, пусть даже незначительную, но все-таки возможность.
Походили зигзагами по заливу туда-сюда – ничего. Даже самый захудалый транспортишка – и тот не попал в поле зрения.
– Ну и ладно, – объявляю свое решение экипажу, – в море потопаем. Там хоть что-нибудь да найдется. – И мысленно добавляю: "Если повезет, конечно".
Как это было уже много раз, на просторы Балтики выходим через Ирбенский пролив. Отчаянно впиваюсь взглядом в блестящий след, оставленный луной на морской глади, но пока безрезультатно.
Не без гордости отмечаю, что весьма неплохо научился держать самолет на небольшой высоте над морем. А поначалу так боязно было – вдруг настолько зазеваюсь, что не замечу, как в воду воткнусь. Ночь все-таки. Так тяжело было оторвать глаза от приборов… Теперь же отвлекаюсь на высотомер значительно реже. Набил руку…
И вдруг… Почти моментально из темноты выпрыгивают несколько характерных силуэтов. Конвой в кильватерном строю! Не успел я перевести дыхание, как, проскочив немного позади замыкающего корабля, потерял врага из вида.
Немцы также не успели должным образом среагировать на мое появление, поэтому в нашу сторону не было произведено ни единого выстрела. И сей факт я без преувеличения могу назвать своим огромным везением, ведь за те считаные мгновения, которые продолжался визуальный контакт с целью, мне удалось классифицировать входившие в состав конвоя корабли как два транспорта средних размеров, сопровождаемые эсминцем, сторожевым кораблем и еще парой тральщиков. Плотности их зенитного огня с лихвой хватило бы для того, чтобы с легкостью накрыть мой самолет метким залпом.
– Командир! – слышу резкий выкрик радиста. – Кто-то из наших попался!
"Гептнер! – сразу же пронеслась мысль. – Но как же так… Он ведь взлетал минут на пятнадцать раньше!" Но почему-то с первого мгновения я практически не сомневался в том, что это был именно Эрик.
Резко разворачиваю самолет. От увиденного меня моментально бросает в холод. Силуэты вражеских кораблей и судов, скрытые в ночной тьме, конечно же, совершенно не просматриваются. Но в этом нет никакой нужды. Их положение выдают тянущиеся словно из ниоткуда пунктиры трассеров, сходящиеся где-то посередине конвоя.
"Пристрелялись, сволочи!" – чуть было не сорвалось с моих губ. Ведь зенитчики, находящиеся на разных судах, зачастую ведут огонь несколько вразнобой – сказывается несогласованность определения прицельных данных. А здесь словно по заказу все бьют практически в одну точку.
В следующее мгновение как раз в том самом роковом месте пересечения трасс ярко вспыхнул огненный цветок. По инерции он еще некоторое время продолжал свое движение в прежнем направлении, но несколько секунд спустя начал терять высоту и вскоре исчез, поглощенный морской пучиной…
Ни с чем нельзя сравнить мучительное чувство, которое доводится переживать в те мгновения, когда на твоих глазах гибнут твои товарищи, а ты ничем не можешь им помочь… Ощущение собственного бессилия рвет душу в клочья, оставляя незаживающие раны, при одной лишь мысли о том, какие мучения предстоит пережить им в охваченном пламенем самолете, а затем в ледяной воде… Непроизвольно начинают подрагивать колени… "Хорошо, если экипажу посчастливилось погибнуть от осколков снарядов, взорвавшихся в кабине самолета… Дай бог, чтобы было именно так…"
Еще тяжелее сознавать, что в трагической гибели Гептнера есть изрядная доля моей вины. Ведь именно я заставил вражеских зенитчиков занять свои боевые позиции. Таким образом, все, что предназначалось мне, целиком и полностью досталось Эрику…
Первым моим побуждением было вернуться, чтобы атаковать злополучный конвой, ведь вновь отыскать его не составляло никакого труда… Но слишком велико оказалось деморализующее воздействие увиденного… Да и понимал прекрасно: этот отчаянный бросок – чистое самоубийство. Ведь враг находился в полной боевой готовности, прекрасно зная, что рядом находится еще один торпедоносец… "Но ведь я же должен… Должен…"
– Штурман, – мой голос прозвучал несколько хрипловато, выдавая следы все еще продолжавшейся внутренней борьбы, – отметь район и время…
Так и не смог я тогда заставить себя идти на верную смерть. Пришлось, выбравшись из Ирбенского пролива, поворачивать на юг, по направлению к Мемелю. Потрясенные пережитым, мы летели в абсолютном молчании. Никаких посторонних разговоров. Лишь штурман периодически сообщал о нашем местонахождении, корректируя направление полета. Той ночью нам так и не удалось обнаружить другую цель, поэтому пришлось возвращаться домой с торпедой.
После приземления мы со штурманом направились на КП. Наши угрюмые лица сразу же бросились в глаза командиру, но он, видимо, решив, что виной тому очередной безуспешный полет, миролюбиво произнес:
– Ну что, соколики, ничего не нашли… Бывает…
Немного собравшись с мыслями, я начал свой доклад. Конечно, делать окончательные выводы о том, кто именно был сбит над конвоем, было слишком рано. Хотелось верить, что этот самолет мог оказаться немецким ночным истребителем, увязавшимся за нами и по ошибке уничтоженным своими же зенитчиками. Поэтому о гибели Гептнера мы сказали лишь предположительно.
Что же касалось моего уклонения от боя, то здесь я так и доложил командиру:
– Попытку атаковать конвой посчитал невозможной.
Борзов, выбитый из колеи столь тяжелой новостью, молча кивнул головой и произнес:
– Хорошо, можешь идти…
…Но нашим надеждам не суждено было сбыться. Прошло немного времени, и стало окончательно ясно – Эрик Гептнер, мужественный человек, прекрасный летчик, преданный своей Родине, погиб в водах Ирбенского пролива…
Не ожидай нас возле КП полковой "ЗИЛ", рухнул бы я, наверное, безвольным мешком прямо у его дверей на землю и долго-долго лежал бы там, не имея сил подняться. В подобном же состоянии находились и мои товарищи по экипажу. Молча заняли мы свои места в автобусе и, не обронив за всю дорогу ни одного случайного слова, так и просидели почти без движения, целиком и полностью погруженные в свои тяжелые мысли.
Добравшись до своей кровати, я даже и не пытался снять с себя одежду – лишь расстегнул ремень и тут же неуклюже свалился прямо на одеяло. Но забыться сном так и не удалось, ведь стоило мне на мгновенье прикрыть глаза, как перед ними тут же возникало одно и то же видение – злосчастный залп корабельных зениток и камнем рухнувший вниз факел горящего самолета…
Немного времени спустя появилась и еще одна мысль, заставлявшая вновь и вновь возвращаться к трагическим событиям этого полета – разумно ли я поступил, не атаковав врага… Или все-таки струсил… И хотя никто ни разу не упрекнул меня в малодушии, сомнение довольно продолжительное время не давало мне покоя. С одной стороны, я знал, что наверняка бы погиб в этом бою, и скорее всего, не нанеся противнику никакого урона… Но ведь идет война, и если каждый солдат будет рассуждать подобным образом…
В общем, так и не смог я тогда дать себе исчерпывающий ответ на вопрос о том, что же руководило моими действиями – разум или страх… Сегодня же, когда память вновь возвращает меня к событиям тех дней, а опыт прожитых десятилетий позволяет мне оценивать свои поступки и мысли более взвешенно, прихожу к выводу – скорее всего, и то, и другое…