Именно поэтому штабы, будучи крайне заинтересованными в получении достоверной информации о потерях противника, всеми силами старались отсечь "лишние" победы. В нашем случае потопление подтверждалось фотоконтролем, агентурными данными, вылетами самолетов-разведчиков и свидетельством истребителей прикрытия.
К сожалению, фотографии не всегда удавались – в самый неподходящий момент подводила аппаратура: то пленка разорвется в кассете, то замерзнет затвор. Но фотоконтроль не являлся основным средством подтверждения победы. Бывало, только прилетаешь, еще и рта открыть не успел, а тебя уже поздравляют – агентурные данные пришли. Были это подразделения фронтовой разведки, заброшенные в немецкий тыл, либо агенты, скрывавшиеся среди гражданского населения, я не знаю.
Кроме того, в составе ВВС флота была своя воздушная разведка. В частности, на Балтике воевал 15-й разведывательный полк. Если группа торпедоносцев вылетает по их данным, самолет-разведчик фотографирует вражеский конвой до нашего удара и после. После возвращения смотрят, сколько было, а сколько осталось… Или все плывут. Только так.
Тем более сам экипаж не всегда имеет возможность наблюдать потопление. Особенно при выполнении одиночных крейсерских полетов, в которые мы уходили в основном ночью или в плохую погоду. А там порой радист только и успевал заметить взрыв торпеды. Пока развернешься, чтобы на результат посмотреть, так потеряешь это судно из виду. И не найдешь… Так по возвращении и докладывал: "В районе таком-то атаковал транспорт таким-то водоизмещением. Стрелок наблюдал взрыв, после чего визуальный контакт с целью был утерян". А через пару дней вызывает командир и сообщает: "Пришло подтверждение на твоего утопленника". Мне и в голову не приходило спросить, откуда. Пришло, и хорошо… Всего трижды мне удавалось наблюдать, как уходит под воду "мое" судно.
Когда война кончилась и я в академии учился, появились таблицы всякие и расчеты, по которым, оказывается, одной торпедой даже транспорт не так-то просто потопить, а боевой корабль – так вообще… Не хочет он тонуть, хоть ты что… В определенное место надо попасть, чтобы гарантированно потопить. Допустим, в артиллерийский погреб или котельное отделение. А так попала торпеда в кормовую часть судна, вот как у меня случай был, – а оно стоит, зараза, не тонет. Прилетаешь, фотография есть. Попасть попал, а утопил или нет – черт его знает. В этом случае надеяться можно только на агентурные данные.
Можно ли было соврать? Думаю, что нет. Хотя бы с точки зрения морали. Тот, кто считает, что летчики-торпедоносцы приписывали себе несуществующие победы, совершенно не представляет себе, за что мы воевали и для чего жили. У многих моих однополчан семьи остались на оккупированной территории, у некоторых фрицы вообще всех родных расстреляли. Так эти ребята, наоборот, в бой рвались, чтобы отомстить. Были даже "огненные тараны", когда экипажи Петра Игашова и Василия Гречишникова сознательно направляли подбитый самолет на врага и погибали вместе с ним. Да и зачем врать? Чтобы награды получить… Так мы же не за них воевали, а за Родину. И каждый делал для Победы все, что было в его силах. Немцев ведь дутыми "потоплениями" не возьмешь! Они здорово воевали.
Но давайте сформулируем вопрос несколько по-другому: смог бы нечистый на руку человек, промахнувшись по цели во время крейсерского полета или просто сбросив торпеду где угодно, доложить об успешном потоплении? Рядом же никого, да и немцы перед нашим командованием отчитываться не будут…
И здесь ничего не выйдет. Пилот в воздухе не один, значит, штурман и радист обязательно будут в курсе всех дел. И терпеть подобное мало кто стал бы. О причинах я уже сказал выше. Но даже если допустить, что весь экипаж подобрался под стать своему командиру, риск провала все равно слишком высок.
Ну, один раз "потопил", другой, третий… Шила в мешке не утаишь. В лучшем случае Борзов, заподозрив неладное, к стенке пригласит и все равно заставит полететь куда надо. В худшем – кто-нибудь из экипажа обязательно проболтается, особенно когда выпьет… И тогда все, конец, – в каждом полку есть уполномоченный СМЕРШа, у которого имеются свои осведомители среди летно-технического состава. "Шептунов" всегда хватает. Спросонья что-то сказал, а там, где надо, уже все известно. А уполномоченный за такое дело ухватится, будь здоров! Это же его работа.
Иными словами, систематические приписки возможны лишь тогда, когда система под названием "авиационный полк" прогнила сверху донизу, и все ее элементы, включая особиста, относящегося к совсем другому ведомству, образовали единую непробиваемую систему круговой поруки. Да и то в весьма ограниченных пределах, ведь из ряда вон выходящие успехи какого-либо одного подразделения всегда вызывают повышенный интерес начальства, особенно если другие части работают приблизительно с одной и той же интенсивностью. Может, дело в прогрессивных тактических решениях, которые необходимо внедрить во всех остальных полках? А может, какая иная причина имеется…
Другое дело – ошибки в определении тоннажа атакованного транспорта, и причем довольно значительные, вполне могли иметь место. Нам давали теорию устройства судна, его основные размерения и палубные надстройки. Мы знали, что, например, транспорт длиной в сто метров имеет водоизмещение около шести тысяч тонн, а эскадренный миноносец должен быть не менее ста пятидесяти метров. Перед заходом в атаку смотришь, что на палубе имеется, сколько труб, мачт и так далее. Штурман тоже помогает. Но вот проблема – все это на глазок оценивалось, а "глазок" у каждого свой. Точно измерить невозможно, а уж прочесть название – тем более…
Почему же тогда Борзов не поверил мне? Позднее я размышлял на этим и, похоже, докопался до истины. Выше уже было сказано, что кредит доверия, заработанный в течение длительного времени, можно с легкостью утратить в одночасье. В моем случае это произошло во второй половине июля, ставшей для меня полосой неудач. Три или четыре сброшенных торпеды – и все мимо.
Это, конечно, не могло само по себе столь существенно уронить в глазах командира мой авторитет, ведь подобное происходило практически со всеми экипажами, но несколько повредило его фундамент. И все бы ничего, не соверши я вскоре фатальную ошибку…
К сожалению, память не сохранила никаких подробностей этого дня. Помню лишь то, что произошло это где-то в самом конце июля или начале августа. Мы вчетвером пытались атаковать конвой, прикрытый двумя эсминцами и несколькими сторожевиками… Двумя… или тремя… Где-то около этого.
С таким плотным заградительным огнем мне пришлось столкнуться впервые, да и моим товарищам тоже, поэтому они побросали торпеды с дальней дистанции, километра с полутора, наверное, а может, и больше, конечно же, мимо, – и врассыпную, кто куда. По-моему, передо мной Саша Гагиев шел… А я, немного замешкавшись, отстал от товарищей, поэтому один остался.
Зенитки лупят… Просто кошмар какой-то… Кажется, места живого на небе нет, одни лишь облака разрывов да пунктиры трассеров. Что делать? Для принятия решения – считаные мгновения. "Нет, – думаю, – ближе не подойти – собьют, сто процентов собьют. А издалека торпеду бросать… нет смысла. Успеют отвернуть". И я резко взял в сторону, так и не произведя атаки… Пожалел торпеду впустую тратить… А может, и струсил… Трудно сказать. На войне очень сложно провести четкую границу между разумным отступлением и бегством с поля боя.
О возможных последствиях этого решения как-то не подумал. А зря… Ведь если по прошествии времени я сам, непосредственный участник этого события, затрудняюсь дать справедливую оценку своим действиям, то что говорить о командире, который видит лишь скупые цифры и факты: три экипажа несмотря ни на что произвели атаку, пусть и с дальней дистанции, а один вернулся с торпедой. Может, он вообще и не пытался прорваться к цели… Помню, тогда Борзов на меня так посмотрел, что мне не по себе стало. Потом я долго проклинал себя за это. Надо было кинуть ее так же, как и остальные…
Ну и, конечно, не успела забыться недавняя неудача, "прославившая" полк не с самой лучшей стороны. Еще бы, практически целая эскадрилья пошла, десять самолетов, торпеды с бомбами потрачены безрезультатно, самолеты побили, да еще и Героя Советского Союза угробили… Я как раз под горячую руку попал, став своего рода громоотводом. Так что этот день, 13 августа, можно сказать, спас меня, вернув мне доверие и уважение командира.
Бывают моменты, когда логика изложения событий требует нарушить их хронологическую последовательность, столь удобную для восприятия читателем. И чтобы рельефнее показать сущность и настроение сурового военного времени, я позволю себе перенестись на месяц вперед, в середину сентября 44-го. Но прежде чем приступить непосредственно к своему рассказу, хотелось бы особо отметить следующее…
Наверное, нет ни одной книги, рассказывающей о боевой работе авиаторов Великой Отечественной, где в сочетании с фамилиями наиболее отличившихся летчиков, штурманов или стрелков-радистов не употреблялось бы прилагательное "бесстрашный", превратившееся за долгие годы в устойчивый литературный штамп. Благодаря этому в сознании определенной части читателей складывается не соответствующий действительности образ некого сверхчеловека со стальным сердцем, как говорится, рыцаря без страха и упрека. Других же, более критически настроенных, наличие подобных эпитетов настораживает, заставляя усомниться в правдивости всего повествования в целом.
Лично я абсолютно убежден: бесстрашных людей не бывает в принципе. И никто не в силах убедить меня в обратном. Ведь жажда жизни, как ни крути, основной стержень, на котором держатся все остальные человеческие инстинкты. В мирное время она тихо прячется где-то внутри, слегка затерявшись среди обыденных забот и стремлений. Ты можешь относиться к ней с некоторым пренебрежением, будучи твердо уверенным в том, что способен без колебаний пожертвовать собой во имя высоких идеалов.
Но стоит лишь на мгновенье оказаться лицом к лицу со смертельной опасностью, как эта самая жажда жизни, прежде не дававшая о себе знать, с легкостью разметав по сторонам осколки чуждых ей мнений и стереотипов, во всей красе явит свою обратную сторону – всепоглощающий животный страх. Это он каждый раз, когда ты заходишь в атаку, стекает за шиворот струйками соленого пота, заставляя сердце бешено колотиться в груди, а ноги – мелкой дрожью стучать по педалям. Это он истерически кричит тебе в уши: "Дави на кнопку, пока не поздно!!! Чего медлишь!!! Собьют ведь, если ближе подойдешь!!!"
Здесь нет ничего зазорного, ведь страх – такое же естественное человеческое чувство, как боль, голод и инстинкт продолжения рода. И если кто-то говорит, что никогда ничего не боялся, можно смело утверждать, что эти слова – всего лишь пустая бравада, не имеющая ничего общего с реальностью. Правда в другом: каждый раз, прежде чем направить свой самолет в сторону врага, тебе необходимо пройти сквозь чистилище извечного противостояния долга и страха, исход которого заранее гарантировать абсолютно невозможно.
Есть мнение, что пилоту, имеющему солидный боевой опыт, гораздо легче заставить свой страх отступить. Отчасти это верно, ведь отличное владение самолетом, умение пилотировать его в сложных метеоусловиях, грамотное применение тех или иных тактических приемов атаки, конечно же, заметно повышают шансы на выживание. Но постоянное балансирование между жизнью и смертью неумолимо подтачивает твою психику, тем быстрее, чем больше товарищей гибнет в сражениях. Поэтому нельзя исключить вероятность того, что однажды может наступить момент, когда моральные силы человека окажутся исчерпанными и он будет не в состоянии сохранить контроль над собой.
Именно в такой ситуации и оказался Сергей Токарев, прибывший в полк вместе со мной. Летал он довольно неплохо и вплоть до августа 43-го никаких нареканий не вызывал, выполняя боевые задания не хуже других. И вдруг… Что-то сломалось в его душе, и он начал хитрить.
Летит, например, звено. Впереди – облачность. Одиночному экипажу вполне по силам пройти сквозь нее, а вот строй группы, утратившей визуальный контакт между ее членами, неминуемо рассыплется, и, скорее всего, безвозвратно. Чтобы избежать этого, мы разработали довольно простую и эффективную методику действий. При входе в облака ведущий продолжает движение заданным курсом, а ведомые, чтобы исключить столкновение, отклоняются градусов на двадцать-тридцать, каждый в свою сторону. При этом все экипажи переходят в набор высоты. Таким образом, поднявшись над верхней кромкой облаков, можно вновь найти друг друга.
Так вот, начал Сергей возвращаться из боевых полетов раньше времени, оправдываясь тем, что, войдя в облака, потерял свою группу. Раз, другой, третий… Конечно, неприятная ситуация… Но делать окончательные выводы никто не спешил – на войне всякое может случиться. Лишь Борзов, увидев в действиях Токарева систему, отреагировал в свойственной ему манере, планируя "подозреваемому" боевые задания чаще, чем остальным.
К сожалению, воспитательные меры, предпринятые командиром, на этот раз дали отрицательный результат – Сережа стал хитрить еще чаще, используя для этого любую возможность. Взлетел, например, а через некоторое время назад поворачивает. "Двигатель, – говорит, – забарахлил". Или другой "дефект" обнаружится. А для техников подобные ЧП – пятно на репутации. Вот и приходилось им, беднягам, весь самолет до последнего винтика осматривать. Естественно, безрезультатно… Даже пробные полеты в районе аэродрома проводили… Но все работало нормально…
Другой раз при переходе через линию фронта зенитки обстреляли. "Самолет получил повреждения, – докладывает Токарев после посадки, – пришлось возвращаться". Да только вот незадача – при ближайшем рассмотрении в плоскости или фюзеляже удается отыскать лишь несколько незначительных пробоин, совершенно не представлявших угрозы для крылатой машины…
И вот одним сентябрьским утром нам объявили о срочном построении всего летного состава полка. Такие события в годы войны были большой редкостью и проводились только лишь по самому значительному поводу. Поправив обмундирование, мы заняли свои места, устремив свои взгляды на командира.
– Лейтенант Токарев! – без всяких предисловий резко скомандовал Борзов. – Выйти из строя!
Сережа выполнил приказ, но сделал это несколько неуклюже, словно стараясь оттянуть время. Он стоял в нескольких шагах впереди первой шеренги, как и положено, по стойке "смирно", но что-то едва заметное придавало его осанке характер обреченности подсудимого, замершего в ожидании приговора.
Борзов подошел к Сергею и несколько секунд пристально смотрел в его глаза. Конечно, видеть лицо командира не представлялось возможным, но в этом не было необходимости – совсем недавно я сам находился почти в таком же незавидном положении. Огненный немигающий взгляд, прожигающий насквозь, внезапно возник передо мной. Сердце сдавило предчувствие чего-то ужасного.
Внезапно Борзов резко отошел в сторону и, пробежав глазами вдоль первой шеренги, громовым голосом медленно отчеканил:
– За проявленную трусость лейтенант Токарев приговаривается к расстрелу!
От этих слов, хлеставших наотмашь, у меня моментально дрогнули коленки, кровь ударила в виски, участилось дыхание. "Как же так… Расстрелять живого человека… Сейчас с него снимут ремень, сорвут погоны и…" О том, что произойдет дальше, страшно было даже подумать… "Неужели это не сон?.."
Честно сказать, тогда я никак не мог осудить своего товарища, ведь сам знал, почем фунт лиха. К тому времени я четко понимал, что война может сломать ЛЮБОГО и НИКТО из нас, стоявших в строю, не застрахован от подобного, поэтому ни на мгновение не верил в то, что Сережа избегал боя по злому умыслу. Несомненно, сознание собственного бессилия перед своим страхом уже само по себе было для него жестокой пыткой, и Токарев прилагал все усилия, чтобы перебороть себя. Уже после войны доводилось слышать, что в таких случаях человек совершенно не способен контролировать свои действия – в определенный момент воля отключается сама по себе, а руки и ноги тут же разворачивают самолет в обратную сторону.
Убежден, что Сережа был виноват лишь в том, что его душевная организация оказалась немногим более хрупкой, чем у других однополчан. Дать бы парню немного времени, чтобы привести себя в порядок… Но, увы, на войне это невозможно…
Выдержав паузу, Борзов продолжил:
– Приведение приговора в исполнение полностью зависит от выполнения лейтенантом Токаревым боевого задания! – Затем, еще раз взглянув на его осунувшуюся фигуру, добавил: – Полетишь сегодня!
Услышав это, мы вздохнули с некоторым облегчением. Командир дал Сергею шанс, а значит, верит в него. Правда, Токарев последний раз летал вчера ночью и ему не мешало бы отдохнуть… С этого построения все расходились молча, пребывая в подавленном состоянии…
В тот день несколько "Бостонов" нашего полка выполняли групповой крейсерский полет, в котором Токарев участвовал в качестве топ-мачтовика. Сразу же после удара по конвою, обнаруженному в районе Мемеля, на отходивших от места атаки торпедоносцев навалились немецкие истребители. И тут Сережа, каких-то несколько минут назад сумев взять себя в руки и успешно выполнить задание, вновь не совладал со своими эмоциями и вместо того, чтобы держаться своих товарищей (а при встрече с превосходящими силами истребителей единственная надежда на спасение – это согласованный огонь воздушных стрелков), решил уйти в сторону. Может, рассчитывал, что немцы, поглощенные группой, упустят из виду одиночный самолет… Может, так вышло само собой, рефлекторно… Больше Токарева никто не видел… А в неравном воздушном бою погибли еще два экипажа. Произошло это 14 сентября…
Внимательный читатель может задать весьма резонный вопрос: почему же тогда в мемуарной литературе, написанной непосредственными участниками войны, в качестве характеристики отличившихся в сражениях воинов зачастую фигурирует не соответствующее действительности слово "бесстрашный"?
Думаю, причина проста – данный эпитет, знакомый моему поколению еще с первых прочитанных в детстве публикаций о достижениях советских авиаторов, столь часто встречался во всех фронтовых газетах, что намертво въелся в сознание ветеранов.
Другое дело, знающие о войне не понаслышке вкладывали в понятие бесстрашия несколько иной смысл, имея в виду не отсутствие страха как такового, а способность преодолеть его ради выполнения своего долга. При этом и авторы воспоминаний, и их сверстники-читатели понимали друг друга правильно.
Но чем больше времени уходило с момента окончания войны, тем ближе к исходному лексическому значению возвращалось толкование вышеуказанного прилагательного, вызывая широкий спектр чувств – от романтического восторга до полного недоверия. Поэтому, ставя перед собой цель максимально честно рассказать о событиях, в которых мне довелось участвовать, и, кроме того, считая "бесстрашие" слишком уж пафосным словом, я решил полностью отказаться от него в своей книге. Пусть каждый читатель решает сам, кто из нас заслужил такую характеристику, а кто нет.