Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне - Ефимов Игорь Маркович 3 стр.

— Судьи королевства? Хотел бы я посмотреть, что станет с тем из них, кто посмеет вынести решение не в пользу короны.

— Вы думаете, что в стране вообще не осталось честных и мужественных людей?

— Ах, мистер Кромвель. Десять лет назад эти люди собрались в парламенте — и что? Вы были среди них, вы голосовали за Протестацию. О, я помню наизусть. «Если какой-либо купец или какое-либо другое лицо добровольно внесет или уплатит в качестве подати означенный выше потонный и пофунтовый налог, не утвержденный парламентом, тот должен быть признан предателем вольностей Англии и врагом отечества». Разве корабельные деньги утверждены парламентом? Вашими же словами могу сказать вам теперь, мистер Кромвель. — Он запнулся и произнес тихо, но решительно: — Вы предатель и враг отечества.

Оливер-младший с грохотом отодвинул стул, вскочил, сжимая кулаки, но Кромвель ухватил его за плечо и усадил на место.

Тягостная тишина нависла над столом.

Нэнси разглаживала скатерть перед собой, хозяин сидел, прикусив губу, Элизабет сверлила аптекаря тяжелым, ненавидящим взглядом. Трещала, не желая разгораться, свеча. Кромвель согнулся, опершись лбом на сцепленные руки, потом поднял налившееся кровью лицо и сказал — в голосе его была усталость, боль и в то же время что-то угрожающее:

— Мне нечего возразить вам на это, мистер Гудрик.

Аптекарь тоже вдруг обмяк, нервное возбуждение оставило его, глаза в чаще волос погасли.

— Я прошу меня извинить… Мистер Пэйдж, в вашем доме… И вы, мистер Кромвель… Только мое искреннее уважение к вам позволило… толкнуло меня… Но мне пора. Я совершенно забыл, срочная работа… лекарство для жены мэра… Прошу извинить…

Он, кланяясь, встал из-за стола, повернулся и быстро пошел к дверям. Развязавшаяся шнуровка чулка свешивалась сзади из штанины. Когда он вышел, слуга с сердитым видом убрал его стул к стене.

«Суд Звездной палаты много раз допускал вынесение приговоров, присуждавших к непомерным наказаниям, не только для поддержания и содействия монополиям и связанным с ними незаконным сборам, но и по различным другим предметам. Посредством этого подданные его величества были притесняемы путем наложения отяготительных штрафов, задержания, клеймения, изувеченья, наказания плетьми, выставления к позорному столбу, забивания кляпа, тюремного заключения, изгнания».

Из антиправительственной Ремонстрации

«После того как суд Звездной палаты вынес мне приговор — штраф, бичевание и позорный столб, — смотритель Флитской тюрьмы запер меня в камере и вплоть до дня экзекуции не выпускал даже на прогулки в тюремный двор, говоря, что за мое дерзкое поведение перед судом и этого наказания мало».

Джон Лилберн. «Дело зверя»

18 апреля 1638

Лондон, Вестминстер

— Вы видите перед собой новоиспеченного капитана конвоя его величества, мистер Хайд. — Джанноти сделал стремительный пируэт — плащ, шпага, кружева, локоны на минуту перешли в горизонтальное положение. — Он умоляет, он настаивает, он жаждет видеть вас сегодня на небольшом дружеском банкете, посвященном торжественному событию.

Хайд, улыбаясь, приподнял шляпу и слегка развел руками:

— Синьор! Если вы умеете делать с лондонскими поварами такие же чудеса, как с лондонскими портными, было бы глупо не принять приглашение.

— Не скрою, я нашел одно довольно приличное заведение за Чаринг-кросс. «Петух и кошка». Сбор гостей через три часа.

Хайд щелкнул крышкой карманных часов и передвинулся поближе к окну. По утрам даже в самые солнечные дни западная сторона Вестминстерского дворца бывала темноватой. Галерея постепенно заполнялась посетителями, клерками, адвокатами и прочим судейским людом. С площади нарастал неровный гул, прерываемый резкими лопающимися звуками, — будто кто-то рывками раздирал бумагу лист за листом.

Хайд и Джанноти выглянули наружу.

Толпа двигалась по проезду от Кинг-стрит, окружая пустую телегу с одиноким возницей на козлах. Сзади шел голый по пояс человек, руки его были привязаны к телеге, лицо поднято к небу. Палач, почему-то тоже по пояс голый, с кожей по-весеннему белой, блестящей от пота, поднимал кнут и с каждым ударом как бы прыгал на свою жертву.

Помощник шерифа, распоряжавшийся экзекуцией, пришпорил коня, обогнал телегу и знаком показал вознице, чтоб ехал помедленней. Сверху казалось, будто на спину осужденного накинуто что-то красное и лохматое. Он жадно ловил ртом воздух и, похоже, не слышал подбадривающих криков, не замечал толпы, почти не чувствовал ударов, но весь был сосредоточен на какой-то трудной работе, происходившей внутри него.

— Дева Мария, да ведь это Лилберн! — воскликнул Джанноти. — Ох-хо-хо, это он, мистер Хайд, уверяю вас.

Хайд с брезгливым недоумением посмотрел на радостное лицо итальянца и отвернулся.

— Значит, он все же допрыгался со своими книжонками! Какой подарок к торжественному дню. О, не смотрите так осуждающе. Это единственный человек в Англии, которому я желаю зла. И поверьте, у меня есть к тому основания. Нет, не могу отказать себе в удовольствии. Какой спектакль! Я должен досмотреть его до конца.

Телега, продвигаясь в сторону здания Звездной палаты, исчезла из поля зрения, и Джанноти, помахав Хайду, кинулся к противоположному окну.

— Джентльмены, умоляю, потеснитесь немножко. За место в первом ряду плачу фунт. Мне нельзя пропустить заключительную сцену, прошу вас.

— Не горячитесь, капитан. Похоже, что продолжения не будет.

— Разве? — спросил кто-то. — А позорный столб?

— Судьи решили, что бичевания достаточно. Позорный столб отменят, если молодчик признает себя виновным.

Джанноти наконец протиснулся к окну и успел увидеть, как Лилберна отвязали от телеги и увели в какую-то дверь под вывеской. Толпа с глухим гулом заливала площадь. Справа, в открытых окнах Звездной палаты, зрители устраивались поудобней, окликали знакомых.

Шлемы выстроенных стражников образовали вокруг помоста сверкающий квадрат.

Прошло около получаса.

Вдруг раздалась барабанная дробь, дверь открылась, стража раздвинула толпу, и по образовавшемуся коридору Лилберн — рубаха накинута на плечи, в открытом вороте видны наспех наложенные бинты — прошел к помосту.

— Глядите, — он отказался признать себя виновным!

— А вы что думали? Все пуритане упрямы как ослы.

— Разве он пуританин?

— Во всяком случае, какой-нибудь сектант.

— О, вы еще не знаете этого типа. Я же обещал вам, что представление будет занятным.

— Капитан, вы говорите с такой гордостью, словно он ваш близкий родственник.

— Хуже. Он… Не знаю, как это сказать по-английски… Он мой самый близкий враг.

— Все же это немного дико: бить человека до полусмерти, потом передавать его в руки врача только для того, чтобы можно было мучить его дальше.

— Смотрите, еще одного выводят.

— Это книготорговец, продававший вредные книжонки. Их судили вместе.

— Хорошая компания — один желторотый, другой на ладан дышит. А туда же еще.

Мистер Вартон, поддерживаемый палачом, с трудом влез на помост и, растерянно улыбаясь, что-то сказал Лилберну. Тот ничего не ответил, только кивнул, не глядя нашел плечо старика, пожал. Казалось, он по-прежнему старался сосредоточить все силы на невидимой внутренней работе и не хотел отвлекаться ни на что другое.

Палач снял верхний брус с колодки позорного столба и велел обоим вложить головы в полукруглые вырезы нижнего. Лилберну пришлось для этого сильно нагнуться. Рубаха плотно облепила спину, и в нескольких местах на ней проступили красные пятна. Палач положил верхний брус на место, примотал его ременной петлей и отошел к краю помоста, отирая руки о кожаные штаны. В тот же момент голова Лилберна ожила, приподнялась, насколько позволяла колодка, и крикнула голосом сдавленным, но громким и настойчивым:

— Братья мои!

Толпа всколыхнулась, качнулась вперед, застыла.

— Братья мои! К вам, кто любит господа нашего Иисуса Христа и желает, чтоб он царствовал и правил в сердцах и жизнях наших, ко всем, кто слышит меня, обращаю свою речь.

Над площадью воцарилась полная тишина. Только в дальних воротах было заметно какое-то движение — люди продолжали протискиваться внутрь и вдоль стен пробирались на свободное место.

— Братья! Не по божьему закону, не по закону нашей страны, не по воле короля терплю я это наказание, а только по злобе и жестокости прелатов. «И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы». Не о прелатах ли это сказано?

— Придержи язык! — крикнул помощник шерифа. — Тебя судили по закону, и ты получил меньше того, что заслужил.

Толпа глухо зашумела и сдвинулась плотнее.

— По закону? В каком английском законе сказано, что от обвиняемого можно требовать показаний против самого себя под присягой? А когда я отказался дать эту безбожную и незаконную присягу, судьи Звездной палаты бросили меня в тюрьму. Они говорили, что меня обвиняет какой-то Чиллингтон, но ни разу не поставили меня лицом к лицу с обвинителем. Даже римские язычники не позволяли себе такого. Они хуже язычников, хуже книжников и фарисеев, эти наши мучители — епископы, забравшие над нами такую страшную власть.

— Аминь! Аминь! — откликнулось несколько голосов. Помощник шерифа раздвинул стражников конем и, подъехав к помосту, протянул плетку к самому лицу Лилберна:

— Замолчишь ты или нет? Еще одно слово, и я прикажу содрать с тебя рубаху и выпороть второй раз.

— Не замолчу! Я буду говорить, хоть бы вы грозились повесить меня на Тайбернских воротах. Я не богохульствую и никого не оскорбляю. У меня нет злобы ни на одного из епископов лично — я нападаю на их сан, на должность, на непомерную власть.

— Заткни ему рот! — приказал помощник шерифа.

Палач посмотрел на него сверху и покачал головой:

— У меня нет такого приказа.

— Я! Я приказываю тебе!

— Письменный приказ их светлостей — вот что мне нужно. Я подчиняюсь только их распоряжениям.

— Ну хорошо же! — Помощник шерифа в бешенстве соскочил с коня, быстро прошел между рядами стражников и исчез в дверях Звездной палаты.

У Лилберна больше не было сил держать голову поднятой. Он видел теперь только доски помоста, но голос его, будто отражаясь от этих досок, далеко разлетался над замершей площадью. Потом он сунул руку в карман, достал оттуда несколько экземпляров «Литании» и неловким, но сильным движением швырнул их в сторону. Книжки перелетели через ограду из алебард и тут же исчезли, расхватанные десятками жадных рук.

— Вот книга, за которую я страдаю! Возьмите ее, прочтите и рассудите сами, есть ли в ней что-нибудь против законов божьих, или законов нашей земли, или блины короля и государства.

Помощник шерифа появился в дверях и почти побежал по проходу, держа перед собой свернутую в трубку бумагу.

— Братья мои! Не бойтесь принять страдания за свободу духа. Сегодня я на себе испытал, сколько душевной силы приливает тому, кто верит в свою правду, как отступает перед нею всякий страх и боль. Облекитесь и вы во всеоружие божие, чтоб вам можно было стать против козней дьявольских. Помните, что наша война не против плоти и крови, но против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы…

В этот момент руки палача ухватили его за волосы, задрали кверху лицо и сунули в открытый кричащий рот тугой комок пеньки; потом пригнули голову и затянули завязки кляпа на затылке.

За оставшиеся полтора часа на небе так и не появилось ни одного облака, и толпа молча стояла под палящим солнцем, не расходилась, чего-то ждала. Пятна на спине Лилберна расползлись, почернели, засохли. Только когда положенное время истекло и осужденных стали вынимать из колодки, поняли, что старик Вартон без сознания.

Хайд вернулся в Вестминстер, когда все уже было кончено и площадь опустела. В переходах и галереях дворца возобновилась обычная деловая суета, и лишь новоиспеченный капитан конвоя одиноко и задумчиво стоял у окна.

— Синьор Джанноти, вы еще здесь? Значит, я напрасно спешу на банкет?

Джанноти оторвал взгляд от опустевшего помоста и виновато улыбнулся:

— Да-да, пора. Мы как раз успеем к назначенному часу.

Они вместе спустились по лестнице, вышли на улицу.

— Варварская расправа все же отравила вам праздник? Это меня радует. Сознаюсь, мне давеча стало не по себе, когда я увидел, с каким злорадством вы разглядывали спину этого бедняги..

— Расправа? Нет, мистер Хайд. Тому, кто видел костры в Испании, четвертования в Париже, колесования в Кельне, такое зрелище не может подействовать на нервы. Но люди… эта толпа… Народ…

— Что же вас так в них поразило?

— Как они слушали. И как молчали. Я в жизни своей не видал ничего подобного.

— Боюсь, я не совсем вас понимаю.

— Их лица… И это терпеливое ожидание. В других странах я видывал толпу глумящуюся, хохочущую, грозящую осужденному. Или в тех редких случаях, когда она была на его стороне, могла начаться свалка, кто-то мог попытаться отбить его у стражи. Но это… Какая-то смесь законопослушности и упрямого отпора, несогласия, непризнания. Вы бывали за границей, мистер Хайд?

— Не довелось.

— Значит, вам не с чем сравнивать. Для вас английская толпа — зрелище привычное. Но для меня… Сознаюсь, мои мечты о спокойной жизни на вашем острове сильно поколебались. Скажу вам даже более прямо: вы живете на притаившемся вулкане.

— Полноте, — засмеялся Хайд. — Во всей Европе вы не найдете сейчас власти более прочной и устойчивой, чем власть его величества короля Карла Первого.

При этих словах он отвесил поклон Уайтхоллу — королевскому дворцу, мимо которого они как раз проходили.

— Дай бог, дай бог… А чего они, в сущности, хотят, эти сектанты? Кажется, их еще называют «пуритане»? Ведь Англия вот уже сто лет — протестантское государство. Ни папы, ни кардиналов, ни инквизиции, ни иезуитов. Чего им еще надо?

— Во-первых, они уверяют, что существует опасность возвращения к папизму. Что реформы в области богослужения и церковного убранства, предпринятые его преосвященством архиепископом Лодом, все направлены на это.

— Есть тут доля правды?

— Католикам, конечно, делаются сейчас некоторые потачки. Но ведь и сама королева — страстная католичка. В высшем обществе это становится даже модным. Говорят, одна знатная дама недавно перешла в католичество и, когда архиепископ спросил ее, зачем она это сделала, отвечала: «Все спешат к Риму, ваше преосвященство, в том числе и вы; а я не люблю идти в толпе, поэтому решила обогнать вас».

— Очень мило.

— Мило, но неверно. Я встречался несколько раз с его преосвященством и говорил с ним. Его настоящая цель — придать англиканской церкви окончательное единообразие в организации, в формах богопочитания, в учении. Тогда всем этим полуграмотным крикунам, доморощенным проповедникам не останется уже никакой возможности нести, как они выражаются, божий свет людям. Это-то их и бесит, из-за этого-то они и нападают на новый молитвенник, на облачения священников, на епископат. Папизм! происки Рима! сатанинские искушения! Темный народ с готовностью слушает эти вопли. Но что поразительно — сектанты находят поддержку и среди людей достойных и образованных. Некоторые даже берут их к себе домашними учителями.

— Воображаю, каких унылых ханжей вырастят подобные наставники.

— Вообще говоря, пуританам нельзя отказать в некоторых достоинствах. Как правило, они честны, воздержанны, не корыстолюбивы. Многим прелатам епископальной церкви следовало бы поучиться у них жизни скромной и целомудренной, вместо того чтобы предаваться чревоугодию, пьянству, охоте. Но эта узость мысли! Этот тупой фанатизм! Долой театр, долой танцы, долой праздники и развлечения, долой наряды и маскарады, долой стихи, музыку, живопись, долой все книги, кроме Библии!..

— Неужели и английскую поэзию?..

— Безусловно. «Пред тем, как тихо испустить дыханье, я огласить хотел бы завещанье…»

— «…глаза дам Аргусу, пока смотрю, — подхватил Джанноти, — ослепнут — их Амуру подарю. Слух — дипломатам иностранным, а слезы — женщинам иль океанам».[8]

— Вот видите. Вы, найдя у меня на столе эти стихи, лихорадочно заучиваете их наизусть, пуританин же вышвырнул бы их в огонь. Ибо для него Джон Донн такой же гнусный источник соблазна и совратитель душ, как Спенсер, Шекспир, Бен Джонсон.

— Кстати, я все хотел спросить вас: известно ли, почему сам Джон Донн при жизни не публиковал своих стихов? У книготорговцев я видел только его проповеди.

— Величие Джона Донна, может, в том и состояло, что он умел наполнить свои обращения к богу поэзией и свою поэзию — обращением к богу.

Они были уже у дверей «Петуха и кошки». Хайд, двигаясь с тем особым бальным изяществом, какое бывает свойственно молодым, но рано располневшим людям, взбежал на крыльцо и прочел, подняв руку к небу:

Хозяин таверны с поклонами проводил их в заднюю комнату, где уже собрались почти все приглашенные.

— Джентльмены, — сказал Хайд, — наш храбрый капитан в ужасном расположении духа, но, поверьте, не я его расстроил. Просто в его сердце засело тягостное предчувствие… Вы никогда не догадаетесь какое.