Вместе с мужем Соня увлеченно занималась детскими книжками, переписывала рукописи. Работа над "Азбукой" двигалась неплохо, но еще предстояла тщательная обработка переводов, Лёвочкиных рассказов, а также былин и летописей. Она была согласна с мужем в необходимости открытия школы, но на этот раз не во флигеле, а у себя дома, куда будут приходить более тридцати учеников, поделенных между ними. Очень трудно учить "человек десять вместе". Зато "весело и приятно". Соня взяла восемь девочек и двух мальчиков. Учили их внизу, в огромной передней, а также в небольшой столовой под лестницей. Она подключала к этому процессу своих старших детей, которые помогали обучать деревенских ребятишек. Сережа с Таней охотно взялись учительствовать, обучали буквам, помогали на слух складывать слова. Благодарные ученики приносили учителям разные подарки, среди которых были всякие деревенские штучки, какие‑то замысловатые деревяшки или испеченные из черного теста жаворонки. После уроков "таскали" свою семилетнюю учительницу Таню на руках. Несмотря на всевозможные детские шалости, деревенские ребята быстро научились читать по слогам.
"Азбука" забирала у мужа много сил. К тому же ее печатание шло "черепашьими шагами", и Лёвочке приходилось "до одурения" заниматься "окончанием арифметики". После завершения умножения и деления он перешел наконец к дробям. Огромная работа, конечно, не была филантропической. Лёвочка не скрывал, что преследовал "материальные цели", надеясь на хороший доход, в котором нуждалась его семья. Тем не менее "огромных денег не ждал", потому что был уверен: чтобы "выручить свои деньги по 400 руб. за лист", надо "не отвечать на редакторские письма и прятать бумажник и серебряные ложки в присутствии редакторов", никогда "не иметь дела с журналами".
Соня была полностью согласна с мужем, имевшим прагматичный взгляд на издателей и редакторов, готовых "драть" как можно больше дивидендов со своих авторов. Между тем семья увеличивалась, дети подрастали и нуждались в качественном воспитании и образовании. Соня давно поняла, что труд гувернеров весьма недешев, "стоит от 500 до 1 000 каждому". Ведь она и Лёвочка намеревались приглашать воспитателей для своих детей не из каких‑нибудь бывших отставников, как правило, склонных к употреблению горячительных напитков, к битью своих питомцев линейкой порукам или к тасканию их за волосы, а людей сугубо почтенных и достойнейших. Мама рассказала ей, что вся Москва наводнена страшными слухами о грубом и даже жестоком обращении гувернеров со своими подопечными, а потому просила Соню быть чрезвычайно осторожной в выборе бонн для детей.
Соня очень серьезно относилась к поиску гувернеров. Она, как и ее муж, была убеждена в том, что наставниками их детей могут быть исключительно "совестливые" люди, с прекрасным характером, сердечные и простые в общении и при этом непременно безукоризненно владевшие французским языком, без акцента на нем говорившие. Не менее важным являлось также еще одно условие: гувернантка Толстых должна быть обязательно англичанкой приятной наружности и с отменным здоровьем. Иначе она не могла стать достойным членом семейства. К подбору гувернеров и бонн Лёвочка подключил Александрин Толстую, которая самым активным образом занялась разыскиванием подходящей кандидатуры. Целое утро фрейлина посвящала знакомству то с одной молодой особой, испытывая ее "с напряженной чуткостью", потом переключалась на другую, устраивая ей экзамен на знание немецкого или французского языка. Ее интересовало все, включая способность "конкурсанток" к адаптации в российской действительности. Учитывались ею также отзывы прежних работодателей. Однако Соню не устроила молодость предложенной Александрин Толстой англичанки. В ней еще были свежи воспоминания о "нигилистке", жене бывшего управляющего Ясной Поляны, которая была молода и хороша собой и к которой она ревновала Лёвочку. Фрейлина Толстая была огорчена, узнав, что ее кандидатка отвергнута. "Жаль, что вы отвергли англичанку, - писала она в своем послании, - ее не нахвалят люди, у которых она жила".
Наконец 12 ноября 1866 года в доме Толстых появилась первая гувернантка Ханна Терсей, с которой, правда, поначалу Соне пришлось "невесело и неловко" из‑за их "обоюдного незнания языков". Она даже "неприязненно" смотрела на Ханну. Тем не менее простота и сердечность, свойственная английской гувернантке, полюбились всем домочадцам, особенно Тане, привязавшейся к Ханне всей душой. С помощью словаря, а также знания французского и немецкого языков Соня стала понимать ее. Ханна усердно учила Сережу, Таню, Илюшу английскому языку, а когда кто‑то из детей заболевал, она заботливо ухаживала за ними, не позволяла вставать с постели, сдирала отшелушивавшиеся после скарлатины болячки, делала подарки. Однажды она подарила Сереже золотой английский соверен, фунт стерлингов, а Лёвочка замуровал его в угол фундамента пристройки к дому. Сделал он это тайно от строителей, во время их обеда, не забыв возместить сыну стоимость фунта российскими рублями. Ханна все делала от сердца, а потому занятия с детьми проходили душевно и непринужденно.
Кроме упоминавшихся уже немца - гувернера Федора Кауфмана, прибывшего в Ясную Поляну по рекомендации Афанасия Фета, католика из Фрибургского кантона, гувернера с "деланой улыбкой" m. Jules Rey, знавшего французский, немецкий, латинский и греческий языки, m. Nief, который на самом деле был чуть ли не виконтом Jules Montels, веселым, добрым, хотя и не особенно образованным, были еще добрейшая мисс Эмили Табор, т-те Гаше, Анни Филлипс… С каждым годом педагогов становилось все больше.
Гувернантка m‑lle Gachet у Тани, у мальчиков m. Nief, у Лёли - няня. А еще должны быть учителя, для которых необходимо подготовить флигель. В общем, в центре Сониной жизни тех лет царил культ образования. А Лёвочка еще успевал в это время целыми днями чистить лопатой сад, выдергивать крапиву и репейник, разбивать клумбы, сажать березы с мыслью о том, что когда‑нибудь это станет лучшим приданым для его дочерей.
Глава XIV. "Родильная машина"
К началу 1870–х годов перед Соней остро встал вопрос воспитания детей, сопряженный с дополнительными заботами и хлопотами. В общем, назревала пора очередной проверки на ее прочность. Муж постоянно размышлял о нирване, убеждая себя, что уход в нее гораздо интереснее и важнее для него, чем текущая жизнь. Он пребывал в состоянии интеллектуального бездействия, стыдился этой вынужденной праздности, мучился угрызениями совести. Применение себе находил покалишь в обучении детей, собственных и крестьянских. Лёвочка с воодушевлением читал Сереже, Тане и Илюше сочиненные им рассказы, а они их пересказывали, после чего он вносил поправки в уже написанное. В таком совместном творчестве рождались книжки для "всехнего" детского чтения. В общем, в доме воцарилась атмосфера ученичества, подтолкнувшая мужа взяться за изучение древнегреческого языка, мысленно "поселиться" в Афинах. Соне казалось, что он начал им заниматься нечаянно, "вдруг", словно Бог наслал на него "эту дурь". Но вскоре она убедилась, что именно занятия с Сережей подтолкнули Лёвочку к изучению классического греческого языка. Он стал активно готовить старшего сына к экзаменам для поступления в гимназию, пригласив с этой целью семинариста из Тулы в качестве учителя для Сергея, и сам стал усердно учиться. Продолжительных занятий Лёвочке не потребовалось, потому что уже вскоре он приступил к чтению Ксенофонта. Чтобы насладиться Гомером, ему понадобились лексиконы и побольше напряжения. Он все больше и больше приходил в восторг от Гомера, а попутно разочаровывался в собственной многословной "дребедени", подобной "Войне и миру". Теперь Лёвочка "жил" в Древней Греции, в Афинах, по ночам разговаривая по - древнегречески. В то время, кроме "Одиссеи" и "Илиады", прочитанных им в подлиннике, для него больше ничего не существовало. Он ругал всех переводчиков Гомера. Особенно доставалось Фоссу и Жуковскому за их "медово - паточный" перевод.
Соня была потрясена столь быстрыми успехами мужа, но еще больше - Лёвочкиным страхом, связанным с убеждением в том, что он сам так не напишет, что способен он только на "лишнее пустословие". Она, конечно, не соглашалась с подобными скептическими заявлениями, восхищаясь феноменальными способностями мужа, напоминая ему, что вся Москва только и говорит о том, как граф Толстой за три месяца выучил греческий язык. Особенно Соня расстраивалась из‑за того, что ей недоставало мужниной писательской работы, приносящей столько радости. Будучи "настоящей писательской женой", она очень близко к сердцу принимала их общее "авторское дело".
Летом 1870 года Соне пришлось "отнять Лёвушку" от груди. Она очень сильно переживала разрыв с каждым из детей, вызванный очередной ее беременностью. Так произошло и на этот раз, она знала, что новая беременность - это новый отказ от жизни не только для себя, но и для рожденных и подрастающих детей. Сколько же можно жертвовать?
12 февраля 1871 года Соня родила недоношенную, болезненную, белокурую Машу, о которой чуть позже Лёвочка напишет своему другу Александрин Толстой: "Слабый, болезненный ребенок: как молоко белое тело, курчавые белые волосики, большие странные голубые глаза, - странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Это будет одна из загадок. Будет страдать, будет искать самое недоступное". Соне было не до этих проницательных характеристик мужа. Эта беременность стала особенной для нее, в чем‑то даже фатальной. Она заболела родильной горячкой, ей обрили налысо голову, а к новорожденной приставили кормилицу. Именно тогда на яснополянском небе появились первые предгрозовые тучи. Муж стал мрачен. Между ним и Соней "что‑то пробежало", какая‑то странная тень разъединила их, в них обоих что- то надломилось, указывая на неминуемый конец счастливой супружеской жизни.
Врачи не советовали Соне больше беременеть. Лёвочка был в ужасе от подобных заявлений, не желал мириться с этим и стал даже подумывать о разводе. Эта история целиком перевернула его представления о семейной жизни. Он стал готовиться к поездке в Оптину пустынь, хотел увидеться со старцем Амвросием, попросить его совета, чтобы разрешить собственные сомнения. Но поездка не состоялась, потому что семейные отношения наладились сами собой.
Вместо Оптиной пустыни Лёвочка поехал поправлять здоровье в самарские степи, "пахнущие Геродотом", лечился там кумысом, присматривал для покупки плодородные земли и скупал их по 20 тысяч рублей. Так Толстые обзавелись 2500 десятинами земли, купленными у Н. П. Тучкова неподалеку от Каралыка. Сделка оказалась очень выгодной и удачной. Теперь в самарских степях Соня каждое лето могла отдыхать с детьми, а муж, возродившийся после этой поездки, принялся преобразовывать яснополянский дом, который становился все более тесным для их большой семьи, постоянно пополнявшейся детьми. С южной стороны особняка вскоре появилась двухэтажная пристройка с двусветным залом на втором этаже, кабинетом и передней на первом. Дом украсила деревянная терраса. После этой реконструкции Соня вздохнула с облегчением, теперь она могла жить как "настоящая".
Итак, переболев, супруги, казалось, снова зажили "душа в душу". Но надолго ли? Слишком высокую цену заплатила Соня за свой компромисс с мужем. Так, с Божьей помощью, справившись с родильной горячкой, она снова забеременела.
13 июня 1872 года у нее родился "Петюшка", как она его ласково называла, необыкновенно веселый, светлый, пухленький карапуз, похожий на вкусный румяный колобок, ставший для матери огромной радостью. Соня наслаждалась бойким топотом его маленьких, но таких быстрых ножек, его задорным кликаньем, нежным голоском. Ей казалось, что никто из ее детей не был так привязан к ней, как этот славный малыш. Ни Сережа, ни Лёля, ни Илюша, ни даже Таня, никто не мог сравниться с Петей, излучавшим доброту и искренность. В самые грустные минуты, устав от обучения детей, Соня спешила к своему любимцу, брала его на руки и грусть покидала ее сама собой. Она кормила сына грудью больше года. Она слишком любила своего "Петюшку".
Но счастье было не долгим. Утром 9 ноября 1873 года его не стало. Полуторагодовалый мальчуган покинул свою любящую мать. Теперь было некому радовать Соню. Ребенка подвело горло, оно "задушило" его. Как говорили врачи, Петя умер от крупа, угас всего за два дня. Его не стало во сне. Это была первая смерть, с которой Соня столкнулась за время своей одиннадцатилетней супружеской жизни. Она почувствовала вокруг себя пустоту, стала ко всему равнодушна. Просыпаясь утром, не хотела вставать. Знала, что сейчас появится няня со своими жалобами, потом повар с меню, потом надо будет учить детей грамматике и гаммам. Постыдная скука и банальная предсказуемость всего и вся. Соня пробовала бороться с этим, читала хорошие книги, которых, к сожалению, оказалось не так много. Теперь она жила словно во сне. В этом сне она ходила ко всенощной, молилась, осматривала картины в галерее, видела чудесные цветы. Там, а не наяву. В реальной жизни Соня ждала, когда, наконец, зазеленеет трава на Петиной могиле. Ей хотелось быть с ним рядом. Мрачные предчувствия ни на минуту не оставляли ее. Казалось, из ее жизни навсегда исчезла радость.
Муж старался ее утешать, говорил, что если выбирать кого- то одного из них восьмерых, то смерть этого малыша - самая легкая утрата из всех. Но ее материнское сердце, которое есть самое высшее проявление всего божественного на земле, не желало мириться с утратой. Соня по - прежнему горевала, и Лёвочка уговаривал ее прочесть, выучить наизусть и каждый день произносить 130–й псалом Библии. Теперь ежедневно она читала его, "доплакиваясь", таким образом, до конца, не ожидая от будущего ничего хорошего, жила в это время одинокой, скучной, уединенной жизнью "по - монастырски".
Тем не менее повседневные заботы брали свое, невольно в чем‑то помогая Соне избавиться от "малодушной скуки", навалившейся на нее всей своей тяжестью. Она по - прежнему исправно исполняла все свои материнские и хозяйственные обязанности, понимая, что только делами можно спастись от горя.
А Лёвочка снова "примеривался" к художественной работе из времен Петра Великого, засел в кабинете, "обложенный" кучей книг, портретов, картин, читал, нахмурившись при этом, что‑то выписывал, что‑то отмечал, в общем, все делал основательно, кропотливо, то есть "ужасно трудился". А вечерами, когда дети спали, он рассказывал Соне о своих планах, читал ей выдержки из книги Адама Олеария "Подробное описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах", где говорилось о русских обычаях времен Алексея Михайловича. Порой Лёвочка отчаивался, говорил жене, что у него ничего не выйдет. Тем временем редакции засыпали его лестными предложениями гонорара по 500 рублей за лист, а он не отвечал на их письма, словно это его не касалось. Да и сама Соня тоже на все махнула рукой, решив, бог с ними, с деньгами. Ведь она видела, с каким напряжением муж работал, как исписывал до десяти вариантов только одного начала романа и как был всем этим недоволен. В такие моменты он обреченно произносил: "Машина вся готова, теперь ее нужно привести в действие". Но сам он не знал, как это сделать, и "машина" по - прежнему так и не заводилась, вдохновения все не было, и работа не двигалась с места. И тогда уже Лёвочка утешал Соню, а заодно и себя: мол, не надо огорчаться, если вдруг роман не получится, ведь, наконец, им "есть чем жить - разумеется, не в смысле денег". Вскоре он бросил роман, и, как показалось Соне, из‑за того, что не сумел схватить духа ушедшей эпохи. Не случайно в это время он был "день здоров, а три нет".
22 апреля 1874 года семья снова пополнилась ребенком, теперь уже "Николушкой", которого Соня любила двойной любовью - за умершего Петю и за самого новорожденного. С каким старанием и с какой потрясающей заботой она выхаживата своего младенца, как "наряжала" его, как любовалась им! Соня пеклась о нем больше, чем о других своих детях. Относилась к нему особо и "добросовестно", но почему‑то не верила, что ее счастье с ним продлится долго. Она постоянно думала, что малыш жить не будет, что он не "настоящий". И оказалась "пророком": в феврале 1875 года Коли не стало.
После родильной горячки, из‑за которой Соню остригли, она была вынуждена на протяжении долгого времени носить чепец и ежедневно принимать ванны с отрубями, прописанные ее лечащим доктором Кнерцером. Но серьезно лечиться ей было некогда. Каждый день проходил в привычной суете: то кашляла Маша, то ныл Лёвушка, то Сережа падал с лестницы и расшибал себе нос. К тому же в это время были больны няня и гувернантка Ханна. Словно заколдованная, Соня двигалась по одному и тому же кругу: в девять часов вставала, пила со всеми чай, потом что‑то читала с детьми, затем что‑то кроила и шила, отдавала распоряжения прислуге, а по вечерам читала романы, например Henry Wood, которые ей особенно нравились. Порой философствовала с мужем, а он в ответ на ее "пустую болтовню" говорил: "Ты бы лучше с самоваром говорила". Она его прощала, потому что видела утешение только в нем.
Ее сердце не находило себе места, когда Лёвочка заболевал и отправлялся лечиться в "скифские" степи. Соня отпускала его, но с одним условием: он должен был обязательно носить на груди образок Божьей Матери в маленькой серебряной ризе. Этот образок всегда висел у изголовья ее кровати, на которой в отсутствие мужа спала ее мамк, приезжавшая из Москвы, чтобы помогать дочери управляться с детьми. Ведь хозяйственные дела совсем задавили бедную Соню.
Тем не менее она находила в них свою прелесть! Любила вместе с экономкой Трифоновной варить варенья из клубники и земляники, которую она собирала с детьми. Устраивала для них пикник в Засеке, захватив с собой свежесваренное варенье, самовар, яйца и баранину. Регулярно ездила с ними к обедне, чтобы причаститься.
За заботами время летело быстро. Еще совсем недавно Лёля звал Соню не мама, а "бабика", Петя считался "великаном". Лёвочка называл его "огромным прелестным беби, в чепце, который вывертывает локти и куда‑то стремится". Родители восхищались его "физическим запасом", на деле оказавшимся, увы, эфемерным. Теперь Соне казалось, что она рожала детей для того, чтобы они умирали. Получалась какая‑то немыслимая бессмыслица. Вот и необыкновенно красивый, милый, черноглазый, веселый, кудрявый, здоровый "Николушка" внезапно скончался. Воспоминания снова и снова заставляли Соню пережить боль утраты. Она страдала бессонницей, засыпала в пять утра, а вставала в двенадцать дня. Она могла не спать по четыре ночи подряд. Душевную боль пыталась восполнить особо бережным отношением к подрастающим детям и не переставала мечтать о рождении новых. "Грустно терять детей", - повторял Лёвочка и при этом с надеждой смотрел на Соню, здоровье которой постепенно шло на поправку. Вскоре выяснилось, что она снова беременна. Эта беременность оказалась на редкость тяжелой для нее. А тут еще все дети заболели коклюшем.