Московская жизнь Софьи и ее старших детей теперь не имела ничего общего с яснополянской. Балы, гости, множество комплиментов, восторженных взоров, адресованных ей. Дух захватывало от такого внимания, и порой приходило осознание, что она "погибает". Но дух веселья одерживал верх. Однако ее присутствие на балах отягощалось думами о своих малышах. Поэтому Софья не раз поручала Таню кому‑нибудь из надежных "маменек", а сама устремлялась к Алеше. Приезжала ночью, хватала малыша, спускала на пол бальное платье, кормила грудью, снова спешно одевалась и неслась в карете из Хамовников на Тверскую, на бал, к Тане, у которой голова кружилась от успехов. Она так уставала от светского веселья, что даже два раза падала, танцуя мазурку. Но Софья по - прежнему была в восторге от дочери, ее обаяния, шарма, от внимания к ней кавалеров. Счастливая дочь, в роскошном белом гипюровом платье с белыми акациями, прекрасно танцевала со светским львом Григорием Ивановичем Ностицем. Все любовались Таней, которая так была весела, что конечно же не могла не заразить этим свою мама, одетую в изысканное черное платье, украшенное тончайшими кружевами, принадлежавшими матери мужа. Михаил Сухотин, увидевший ее, не смог удержаться от восторга: "Вот кого надо пригласить танцевать! Вы сегодня удивительны!" Софье было приятно это слышать.
Сквозь шум бала до нее доносились восклицания: "Вы поразительны!" Все это смешивалось с оханьями и аханьями, вызываемыми то ее внешностью, то туалетом, то прической, сотворенной у лучших парикмахеров Москвы.
Дома к Софье приходило отрезвление от светской пустоты. Балы отравляли ее душу, оставляя в голове невероятную сумятицу. После них она ходила по дому, а точнее, бродила, не зная, за что ей взяться. Ей хотелось снова вернуться на круги своя, к спокойной, тихой, размеренной жизни. Дети перестали слушаться, стали выходить из‑под контроля. Лёля, например, пользуясь случаем, мог не пойти в гимназию, обмануть madam, сказав, что у него болит живот. Madam не верила, возникла проблема, и Софья отказалась потворствовать лжи сына. Только в своих малышах она, как и раньше, находила радость и отдохновение. А Таня ворчала и упрекала Софью, когда та не могла поехать вместе с ней в театр или в концерт.
Сезон балов и выездов по традиции начинался непременно с Екатерининского дня, то есть с 24 ноября. В этот день принимала у себя старая фрейлина Екатерина Петровна Ермолова. У нее обычно бывала вся Москва, и, конечно, Софья не могла пропустить такого случая и отправилась туда с Таней. А вечером избранное общество собиралось у другой знатной именинницы - княжны Салтыковой - Головкиной. Но в это время был траур по государю, поэтому торжество подразумевалось без танцев. Но внезапно, как бы шутя, за рояль сел генерал Ден и стал наигрывать вальс. Боже мой, какой сразу поднялся визг от восторга. Тотчас же все закружились в вихре танца, поднялся праздничный шум, все плясали с безумным упоением. После Екатерининского дня начиналась бальная феерия до самого Великого поста. Порой Софья сбивалась со счета, на скольких балах она должна была побывать за это время: то у Орлова - Давыдова, то у Барманских, то у Тепловых, то у Оболенских, то у Боянус… Сплошные танцы вперемежку со спектаклями… Таня была в тюлевом зеленом платье с бархатными темно - зелеными птичками и сама порхала по паркету словно пташка. Дирижировал граф Ностиц, и все танцевали до упаду, так, что даже музыканты не выдержали и отказались играть. Уже было позднее утро, когда все, наконец, разъехались по домам.
Софья совсем сбивалась с ног от такой жизни, а ее дочь просто сияла от счастья. Таня часто удостаивалась чести станцевать котильон с самим распорядителем бала в первой паре, что, конечно, не могло не вдохновлять мама. Но кавалеры все были так себе. По четвергам встречала гостей уже сама Софья. Садилась в гостиной как "дура" в ожидании визитеров. В это время сын Лёля юлил у окна, высматривал, кто из гостей подъехал к дому. После - чай, ром, сухарики, тартинки. Все едят и пьют с большим аппетитом. Тем временем праздничный темп нарастал, и Софья совсем падала от усталости. Таня должна была играть в двух пьесах, а еще предстоял детский вечер, на который было приглашено 70 человек. Только детей насчитывалось более сорока. Все будут танцевать. Она договорилась с тапером, который прибудет к ней на этот большой прием. А потом, побывав у графини Капнист на репетиции, она и Таня стали невольными участниками всеобщей пляски, бешеного веселья, в котором участвовало почти десять пар. Просто чудо какое‑то! А после этого отправились к княжнам Оболенским, у которых также было очень весело. Как могла, Софья удерживала дочь всеми силами от лишних выездов, но у нее это плохо получалось. Перед постом они побывали на балу в Московском благородном собрании, где был представлен весь высший свет Первопрестольной, но Тане там было скучно.
Наконец наступил Великий пост, а вместе с ним в дом пришла тишина. Ведь порой за один только день Софья с дочерью успевали сделать до десяти визитов, а сами принять за вечер до тринадцати барышень и до одиннадцати молодых людей. Гостиная была полна "маменек". А Лёвочка в это время поучал Таню, что ей следует разбираться в людях. Так, говорил он, если молодой человек очень хорошо танцует мазурку, значит, он никуда не годится. Он мечтал выдать дочь замуж за человека конечно же выдающегося, но только не за светского льва. Но Таню в то время ничто не интересовало в жизни, кроме светских сплетен.
Отец ужасался, когда получал от жены счета о "ежемесячных неизбежных расходах", которые составляли 1457 рублей. Из них на воспитателей детей уходило 203 рубля, в том числе и на двух учительниц и двух гувернанток; на дом тратилось 547 рублей, а жалованье прислуге (в количестве одиннадцати человек) обходилось в 98 рублей; на прочие расходы (в том числе и "еду всем" было потрачено 300 рублей) - 609 рублей. Теперь Лёвочка не приписывал деньгам какое‑либо важное значение. Сами по себе деньги - не зло, считал он. Как, например, огонь, они могут быть использованы на добро и пользу. Они тяжелы лишь для христианина.
Лёвочка продолжал жить в Ясной Поляне. Как всегда, в девять часов просыпался, шел в лес Заказ, потом пил кофе, в одиннадцать садился за работу, завершал ее в четыре часа, снова шел на прогулку в Заказ, возвращаясь только к обеду, после чего наслаждался чтением книг, пил чай с "гувернанткой собак" Агафьей Михайловной, читал письма жены и опять ходил на прогулку при лунном свете. Всё вокруг хорошо, только "есть одному скучно", приходил он к заключению. "А жить одному гораздо лучше", - словно продолжала мысль мужа Софья. Она столько раз впадала в иллюзию, что без нее Лёвочке грустно, но теперь будто очнулась и поняла, что это далеко не так. Поэтому она и старалась занять свою жизнь чем‑то другим, например, веселыми балами.
А он узнавал о ней и детях из писем, которые читал не сразу, а, растягивая удовольствие, придерживал их, и только после этого, хорошенько подготовившись, прочитывал, будто измерял нравственную температуру семьи - поднялась она или опустилась. Жена описывала "лесть madame Seuron", которая ее не трогала, но в то же время раздражало ее прошлое кокетство с мужем, а потому elle aura affaire a moi (ей придется иметь дело со мной. - Н. #.). Софья жалела несчастную Seuron, потому что в своем "полусумасшествии" она ни за что не могла бы ручаться. Он узнал также, что дочь Таня не желала писать ему писем, будучи уверенной, что отец ей в ответ напишет три строчки, так какой смысл писать ему по три листа? Но зато, писала Софья, он пишет триста страниц для всего мира. Дочитав послание жены до конца, муж понял, что температура в семье упала ниже некуда.
Да она и сама понимала, что стала катиться под гору. Ведь она "не столб семьи", не такая уж и твердая, не такая уж ипе- femme vertueuse (добродетельная женщина. - Н. #.), как может показаться на первый взгляд. Она знала, какая она "слабая, легкомысленная, полусумасшедшая и готовая на всякие самые безумные крайности". Выезды пришлось прекратить, в том числе и из‑за ее новой беременности, которая становилась все более заметной. Весь свет уже прослышал об ее интересном положении, злые языки судачили, что теперь Софья вывозит в свет сразу двух дочурок.
Она была в отчаянии из‑за своей очередной беременности уже девятым ребенком и потому старалась его "выкинуть". Она даже обращалась к неизвестной акушерке, просила ту сделать искусственный выкидыш, но акушерка отклонила эту грешную просьбу. За этот свой грех, как полагала Софья, она и была в дальнейшем наказана смертью своего любимца Алеши.
А пока она готовилась к Рождеству и просила мужа, чтобы яснополянская прислуга получше откормила птиц, после чего прислала к праздничному московскому столу. Софью беспокоили мелкие хозяйственные вопросы - заходил ли муж в кладовую, цел ли там ее сундук, заперт ли как прежде? Хранит ли Лёвочка ключи от хозяйственных построек, кому он мог бы их оставить, если уедет из усадьбы, может ли, например, доверить их Филиппу, не потеряет ли тот их, не позволит ли все растащить, сможет ли уничтожить птицу, которая съедает так много корма, аж на 80 рублей? Софье не нравилась очередная Лёвочкина "игра в Робинзона", когда он отпустил кучера Андриана, якобы не нуждаясь в его услугах, а потому стал сам выполнять эту работу. Но она приветствовала решение мужа рассчитать скотницу Арину, с которой была связана некрасивая история: ее уличили в воровстве "половины молока". В общем, Софья, как любил говорить в таких случаях Лёвочка, была жива some тоге, то есть "еще" была жива семейными интересами.
Софья медленно возвращалась к прежней жизни и старалась взяться за свои привычные дела, достала из сундука все летние вещи, хорошенько все их осмотрела, примерила детям, а потом принялась все перешивать, а заодно и выкраивать новые платья и рубашки. Получилось вполне авантажно. Такие бесхитростные повседневные дела словно возродили ее, помогали снова окунуться в радостную стихию лета, украшенную скорым приездом сестры Тани с милым семейством в Ясную Поляну. Шитье и прием брома по рекомендации врача вскоре успокоили нервы Софьи, расшалившиеся из‑за многих причин, но особенно из‑за "великих расходов", приводивших ее в такой ужас, что "просто беда". Теперь она стремилась к жесткой экономии, чему конечно же способствовала невозможность посещать балы.
За это время Софья кое‑как навела порядок в своем московском хозяйстве, чем немало переполошила прислугу. Узнав о том, что к любимой служанке, ее крестнице, по ночам повадился ходить через окно кучер Лукьян, она сразу же рассчитала обоих. А когда ей стало известно, что ее старший повар частенько выпивал, она тотчас же уволила его. Софья была не согласна с мужем, считавшим, что в воспитании людей, в том числе и прислуги, исключительно важен личный пример. Сама она была убеждена, что только пощечина поможет их воспитанию.
Изо всех сил Софья стремилась выкарабкаться из пустяшного светского мира, чтобы вернуться в прежнюю семейную колею, не затронув при этом даже мизинцем своего мужа. Теперь она сама тянулась к нему, мечтая о том, чтобы гладко и дельно проходила их совместная жизнь. Но как достичь этого? Ведь если она будет жить в Ясной Поляне, то придется жертвовать сыновьями, а если в Москве, то будет мучить мужа. Из‑за этого она постоянно ломала себе голову, как устроить жизнь так, чтобы мужу было хорошо в Москве. Теперь Софья стала гораздо лучше понимать предназначение Лёвочки, которое конечно же заключалось в творчестве. Ведь оно всегда одерживало над ним полную власть. Все затеи Лёвочки оставались в его голове, а решать их надо было судьбе, приказчику и ей. Только так, полагала она, можно было сберечь эту ипе machine a ecrire (машину для писания. - Н. #.). Не поэтому ли у нее появилось желание, или скорее потребность, побыстрее соединиться с ним в Ясной Поляне? К тому же завершился курс ее лечения под наблюдением акушера Чижа. Муж обзывал себя "грубым, эгоистичным животным", который "гримасничал добродетелью" - отпускал старика - повара, чтобы самому готовить еду, убирал дом, рубил дрова, топил печи и, конечно, ждал жену с детьми.
Глава XIX. "На разных дорогах"
Кажется, трижды был прав ее покойный папа, утверждавший, что бедная его дочь не умела веселиться. Похоже, отцовское пророчество сбывалось. После веселой бальной феерии Софья затосковала, ее снова потянуло к простым деревенским удовольствиям. А для Тани, напротив, возвращение в Ясную Поляну было подобно какому‑то "вечному кошмару", и она совсем не хотела разлучаться с Москвой. Софья объяснила дочери, что их материальное положение не позволяет больше так бездумно тратить деньги. Госпожа Фортуна уж очень быстро вращала свое колесо, не давая никакой возможности хоть как- то ей опомниться. Тем не менее думать ей было о чем. Софья прекрасно понимала, что "начинала портиться", делалась более эгоистичной, смотрела на супружескую любовь только как на награду, не задумываясь о том, что ее еще надо заслужить испытанием, которое может оказаться не по плечу.
Она жила с мужем словно в параллельных мирах. А он утверждал, что муж и жена не параллельные линии, а пересекающиеся только в одной точке, чтобы дальше идти по разным путям. Так и шли они сейчас по разным дорогам. Ее мучили постоянные заботы о детях и Лёвочке, от этих проблем ей порой становилось невыносимо тяжело. Так хотелось совсем иной жизни, в которой кто‑нибудь заботился бы именно о ней. Однако все это были только мечты. Только когда под яснополянским небом собрались два больших дружных семейства - Толстых и Кузминских, жизнь Софьи опять забила ключом, позволив ей отвлечься от мучивших ее тягостных мыслей. Родственники чинно ходили друг к другу в гости. Как всегда, Кузминские обустроились в другом флигеле, который так и назывался в их честь - "кузминским". Все семейство Толстых приходило к ним, чтобы отведать вкуснейших пирогов, а на следующий день Кузминские наносили ответный визит Толстым. После этого обсуждали, чей же пирог вкуснее. Проигравших конечно же не было. Как говорил в подобных случаях Лёвочка, "оба - лучше".
Летняя яснополянская атмосфера была немыслима без любовного флера: старшие дети Толстых постоянно влюблялись в кого‑нибудь. А у малышей были свои проблемы - они частенько дрались друг с другом и, естественно, после этого сильно плакали. Тетя Таня мастерски расправлялась с драчунами: брала проказников за шиворот и стукала их друг о друга лбами, а потом заставляла поцеловаться в знак примирения, грозя поставить забияку в угол. Катание налошадях, пикники, купание и, наконец, лакомство мороженым, каймаками, представлявшими собой фантастические кулинарные изыски в виде домиков с вафельными окошками, соединенными между собой вкуснейшим кремом… Так с обедами под вязами, где блюда сменяли друг друга, проходил день за днем. А горничные в это время постоянно крахмалили и гладили белоснежные скатерти, лакеи чистили пропасть обуви, а кучера готовили экипажи для господ. Но однажды эта умиротворенная жизнь была нарушена: Лёвочка позвал Софью в свой кабинет и передал доверенность на управление всеми своими делами, имущественными и издательскими. Она на всю жизнь запомнила этот день - 21 мая 1883 года, когда ей пришлось пролить столько слез. Теперь, кроме ежедневных семейных хлопот, на нее еще свалились немалые заботы об имениях, домах, издании книг, а муж таким образом освободился от этих проблем. Этот его шаг был спровоцирован страшным пожаром, который уничтожил половину яснополянской деревни. 22 семьи остались без крова. Лёвочка сам тушил огонь из пожарного крана. Он так близко к сердцу принял эту беду, что хотел все свое имущество отдать погорельцам. Но, поразмыслив, понял, что не сможет этого сделать, ведь у него восемь детей, жена. Он и она - одно целое. Так он решил написать доверенность на ее имя. Сам же в это время отправился "отпиваться" кумысом в самарские степи и ликвидировать тамошнее хозяйство. Оттуда слал ей страстные письма, которым Софья уже не верила.
На Святую Троицу она с радостью принимала у себя князя Урусова, приехавшего к ней из Тулы, чтобы передать рукопись мужа "В чем моя вера?". В этот праздничный день мимо них гурьбой проходили молодые нарядные бабы, парни с гармошками, песнями и венками. Они шли к Среднему пруду, чтобы бросить венки в воду и загадать что‑нибудь на счастье. Глядя на эту беззаботную толпу, Софья тоже захотела загадать. Сейчас она вспомнила, как муж однажды сказал ей, словно напророчил, что та жизнь, которую она вела в Москве, немыслима без романа. Теперь этот роман, кажется, сам нашел ее. Всю свою супружескую жизнь Софья покорно и смиренно обожала Лёвочку, удовлетворяясь его "временными порывами". Сейчас же она уже не доверялась им, ей хотелось возвышенных романтических чувств, "ласки - любви", восторгов и признаний. Все это она нашла в князе Урусове, Лёвочкином "апостоле".
Софья была очень дружна с Леонидом Дмитриевичем. С ним ей было "хорошо и счастливо", он помогал ей абстрагироваться от монотонной повседневности. Интуиция подсказывала ей, что он относится к ней не просто по - дружески, не только как к жене своего друга, оставаясь при этом рыцарем "без тени и укора совести". В их отношениях было что‑то загадочное, таинственное, не понятое ею до конца, но зато угаданное ее мужем и вызывавшее в нем ревность. А Леонид Дмитриевич был удивительным человеком. Он пребывал в мире отвлеченных мечтаний и абстрактных идей, предпочитая вести жизнь замкнутую и уединенную, скорее похожую на жизнь затворника и холостяка. Он был женат на дочери знаменитого богача Мальцова, особе весьма эмансипированной, полностью отдавшейся светской жизни и проживавшей постоянно в Париже. Как- то Софья познакомилась с этой Моней, приезжавшей вместе с дочерью Мэри и ее мужем в Ясную Поляну. Ее очень коробило поведение Леонида Дмитриевича, по - прежнему называвшего жену "душкой". А Моня между тем горячо благодарила Софью за то, что ее семья одарила горемыку - мужа всем тем, чего не могла дать ему она сама - теплоту и ласку. Чем‑то жизнь князя напомнила ей жизнь Ивана Сергеевича Тургенева, также обретшего себе приют на краешке чужого гнезда. Многие подмечали, что Урусов, так же как и Тургенев, "волочился" за семьей Толстых. Софья поражалась таким свободным независимым супружеским отношениям, тем, что муж достаточно либерально воспринимал причуды своей жены. Но еще больше Софью удивляло то, как в этом человеке сочеталась любовь к философии, ко всему утонченному и изысканному с положением чиновника.
Однажды она оказалась в гостях у Урусова. Тот взял у лакея блюдо с пирогом и стал лично потчевать ее и тем самым как бы вознес Софью на некий пьедестал. В этом жесте она усмотрела рыцарское отношение к женщине и подумала о том, как стиль жизни князя отличается от Лёвочкиного. Ведь князь никого не призывал отказываться от мирских "игрушек", как это делал ее муж. Софья была поражена высочайшей эрудицией этого человека, не могла оторваться от его переводов Марка Аврелия. Всю последующую жизнь ее мучил вопрос, как к ней относился Урусов, но это так и осталось загадкой. Софья не хотела больше жить идеальными представлениями мужа, она желала забав и восхищений. Однажды вместе с дочерьми она нарядилась в яркие бабьи наряды и предстала в таком виде перед мужем и князем, игравшими в это время в шахматы. Ей запомнились восхищенный взгляд Урусова, его всепонимающая улыбка, которой он словно поощрял Софью к легкомыслию.