Оттого, по его мнению, сочинение так прекрасно, а жизнь так дурна. Жена же считала это высказывание мужа большим преувеличением. Ведь их жизнь не была дурной, а, напротив, очень "хорошей, чистой", как, впрочем, и его сочинения. Оба старались не предаваться порокам, которые осуждались общественным мнением, были озабочены исключительно эгоистическими интересами друг друга, строя свою совместную жизнь. Вскоре, однако, муж "перепряг" свою "хозяйственную колесницу", поставив свое художество во главе, а на пристяжку - хозяйство, и "поехал" гораздо "покойнее".
Вскоре Соня сообразила, что очень глупо почивать на лаврах, наслаждаясь завоеванным счастьем. Она умела смотреть в будущее. И потому свое семейное счастье представляла как процесс, начало которого находится в романтических порывах к возлюбленному, а продолжение - в любви к ребенку. И все- таки самое главное место в ее душе занимал муж, которым она хотела владеть без остатка. Хотела всегда быть "подле него", сделаться им. Кажется, Соне больше всего нравились его занятия, когда он склонялся над своим фамильным письменным столом, торопливо доставал из ящика чистые листы бумаги, крестился, словно благословляя себя на мученический труд, и писал своим крупным веревочным почерком, столь дорогим ей, о вечном хаосе добра и зла. Ее завораживала эта словесная магическая субстанция, затягивавшая ее, словно в воронку. Она чувствовала себя уже Наташей Ростовой, размышлявшей о том, что все люди были когда‑то ангелами.
За эту волшебную способность превращать ее в Наташу Соня еще больше любила мужа. Читая только что написанные им страницы, она погружалась в прошлую девичью жизнь, переполненную "страхами радости", вызванными любовью. Вспоминала, как она ложилась в постель к матери, нервно расспрашивая ее о своих тревогах, о том, что он намного старше ее, и как ей быть с этим. И как мама не знала, что ответить дочери. Лёвочкин роман пробуждал в ней воспоминания о зарождении телесных чувств в Бирюлево, которые подпитывались душой, как произошло там что‑то неведомо - таинственное, принадлежавшее только им одним и больше никому на свете.
Сонин труд, сравнимый лишь с трудом Пенелопы, был сполна вознагражден. Ведь благодаря переписыванию Лёвочкиных текстов она могла останавливать стрелки часов и пребывать в безмятежном радостно - счастливом состоянии. Оно‑то и пробуждало силу жизни. Благодаря этому она могла постичь тайну своей любви, насладиться ее поэзией. Своеобразное соавторство с мужем помогало ей преодолевать прозу супружеской жизни, как бы заново открывая красоту и трепет их отношений. Теперь она словно еще раз пролистывала свою жизнь, осмысляя ее как‑то иначе. Так, описание беременности маленькой княгини Болконской позволило ей еще раз вспомнить себя беременную в реальной, а не романной жизни. Читая и переписывая эпопею, Соня часто видела себя словно со стороны, от этого происходило некоторое раздвоение. Теперь она понимала, что, например, беременность можно увидеть не только по растущему животу, а прежде всего по глазам женщины, которые только в этот миг обретают какую‑то особую торжественную красоту.
Переписывание романа стало для Сони не только самоотверженным трудом, но и формой ее сотворчества с мужем, возможностью глубже понять его. А главное, не быть лишь плодовитой самкой. Этот труд не позволял ей "опуститься" подобно Наташе Ростовой, после родов превратившейся в удобную мишень для всевозможных острот и шуток близких. Одежда, прическа героини, точнее, отсутствие таковой, невпопад произносимые слова, делали Наташу теперь неузнаваемой. Муж и дети героини словно держали ее под башмаком, не позволяя ей участвовать в интеллектуальных занятиях мужа. И Наташа все больше боялась стать помехой в делах Пьера. У нее не было своих слов, и она говорила словами мужа. Соне не нравилась такая перемена в Наташе. И она не хотела в этом походить на толстовскую героиню. Свое предназначение Соня видела гораздо шире. Она не желала замкнуться в мире спальни и детской. Ей нужно было гораздо большее пространство, в котором она постоянно была бы рядом с ним, даже в рабочем кабинете. Ведь она так боялась его потерять, как будто боялась потерять себя.
Соня, как и Наташа Ростова, с головой ушла в семью, но не забывала и о том, что она жена писателя. Поэтому она умом и душой вникала во вторую реальность, писательскую, которая магическим образом объединяла ее с мужем. Она чувствовала в себе много сил, позволявших ей справиться с почетным званием жены писателя. Поэтому она вплетала свои "розы" в ткань его романа. Все смешалось в их жизни: и мысли, и слова, и дела. Все стало общим. Не случайно она называла роман "Война и мир" и своим детищем тоже.
Для Сони годы переписывания романа "Война и мир" стали лучшими в жизни. Родители были очень довольны замужеством дочери, не раз повторяя, что "лучшего счастья пожелать нельзя". Она говорила, что семь раз переписывала роман, делая это с величайшим наслаждением, вдохновляясь творческой энергией мужа, который в это время предавался писательству "как средству для улучшения своего материального положения", ведь для него "было единой истиной, - что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше". Для него самым важным было спокойствие и благополучие в доме. Однажды он даже признался Соне: "Если бы пришла волшебница и предложила… исполнить мое желание, я бы не знал, что сказать". В общем, счастлив был ею. "Всемогущий бог молодости" овладел обоими, покровительствуя им во всем - и в семейных радостях, и в писательском успехе.
Соня любила следить за ходом мысли мужа в романе "Война и мир". Ей, правда, совсем не нравились Лёвочкины описания военных сцен, зато она с огромным удовольствием наслаждалась сценами семейной жизни своих любимых героев. В такие минуты она не чувствовала себя одинокой, не обращала внимания на то, что муж приносил с собой усталость от работы над романом. Постоянное переписывание рукописей помогало ей гораздо сильнее сжиться с мужем, полюбить его более страстно, ревниво, поэтично и беспокойно. А Лёвочка, который уже почти год не брал в руки свой дневник, теперь решил сделать такую запись: "Отношения с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно".
Теперь Соня с полным правом могла называть себя "женой писателя" и охотно соглашалась со "званием", присвоенным ей Владимиром Александровичем Соллогубом - "нянька таланта". Ведь такой нелегкий ее труд сродни профессии, а может быть, это призвание, благодаря которому она всегда рядом с мужем.
Соне нужно было научиться говорить словами Лёвочки, мыслить его категориями, переписывать вечерами, вне зависимости от своего состояния, собственного здоровья и здоровья ребенка, от ведения большого хозяйства и многого - многого другого. Она не отставала в трудолюбии от мужа, верившего в то, что скоро только дело делается, но не скоро сказка сказывается. А что уж тут говорить об эпопее?! Пожалуй, только одна сцена охоты Наташи с братом и посещение ими дядюшки создавались Лёвочкой на одном дыхании, не потребовав от него переделок и переписываний.
Старательно "выбеливая" Лёвочкин роман, она словно еще раз проживала свою жизнь, а заодно и сестры, "Тани - волшебницы". Для Сони здесь все было таким знакомым и родным, таким близким и живым, таким бесконечно женственным, как крик Наташи во время родов, словно эхом отзывавшийся в ней. Читая страницы романа, посвященные любимой героине, она невольно узнавала в ней то себя, то Таню. Например в сцене с пеленкой и желтым, вместо зеленого пятном, и в утешении родных, что молодой мамаше не стоит беспокоиться о ребенке, потому что на самом деле он идет на поправку. Этот фрагмент еще раз напомнил Соне ее историю с первенцем Сергеем. Прочитав страницы романа, где Наташа уже окончательно превратилась в "самку", Соня словно приоткрыла таинственную завесу и заглянула в свое будущее, наполненное плодовитым материнством. Преодолев страх от встречи с будущим, она продолжила знакомство с романом: "Она (Наташа. - Н. Н.) чувствовала, что те очарования, которые инстинкт научал ее употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся, то есть всею душой, не оставив одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекали его к ней, а держалась чем‑то другим - неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с телом".
Соня прекрасно понимала, что ее Лёвочка, как и Пьер, мог сколь угодно умствовать, мечтать о пользе для народа, но если бы дошло до реального, например, до раздачи имения, то она, как и Наташа, скорее "отдала бы его под опеку", чем позволила бы что‑то подобное сделать. Ее поразительное трудолюбие вознаграждалось тем, что она допускалась мужем в его святую святых - творческую лабораторию. Вдохновленная творческой энергией мужа и невольно воображая себя им, Соня порой принималась за активную правку его рукописей, выкидывая что‑то, как ей казалось, лишнее из текста во имя спасения невинных душ молодых читательниц. Порой она становилась безжалостным критиком и требовала, чтобы муж исключил, например, эпизод о развратной красавице Элен Безуховой. Она боялась, что такой неприлично - грязный пассаж лишает роман истинной поэзии. Нахмурив брови, жена настаивала на том, чтобы автор убрал ту или иную фразу, или эпизод, или знаки препинания. Она жалела те прекрасные сцены, от которых муж почему‑то хотел избавиться, и радовалась, как дитя, когда их удавалось отстоять. Ведь за время переписывания романа она успевала сжиться с любимыми героями, побывать в их роли. Муж иногда соглашался с ее замечаниями, а чаще - недовольно "огрызался" и раздражался, а если был не в духе, то грозно ей объяснял, что то, о чем она говорит, - все мелочи, а важное в другом - только в общем. Но, несмотря на все эти милые пустяки, ее окрылял такой нелегкий труд, окутывал облаком радости, заряжал творческой энергией, заставляя верить в то, что этот прекрасный роман и есть ее истинное дитя. Такова была сила эмпатии.
Глава VIII. Форс - мажор
Уже было написано автором "Войны и мира" десять печатных листов, а сколько их переписала жена писателя - не перечесть. Но Соня снова готовила себя к очередным мужниным переделкам. Однако просчиталась на этот раз, забыв о его охотничьем зуде, который заставил Лёвочку отложить свой труд в сторону. В самом конце сентября 1864 года он отправился на английской рыжей кобыле к соседу А. Н. Бибикову в Телятинки, чтобы договориться с ним о предстоящей охоте. Случайно за ним увязались две борзые собаки, а далее последовала цепочка случайностей, наводящая на мысль, что в жизни ничего не бывает случайного, что за кажущимся случайным всегда скрывается сам Бог. Случайно им на пути встретился заяц, собаки бросились за зайцем, а за ними и Лев Николаевич вскачь, азартно крича: "Ату его!" Лошадь случайно наткнулась на глубокую рытвину, упала, а вместе с ней упал и всадник и вывихнул правую (!) руку. Лошадь сбежала, а всадник, страдая от сильной боли, все более осознавал чудовищность своего положения. Ему казалось, что все это "когда‑то и давно было". Проезжавший мимо мужик случайно увидел его, подобрал и привез в деревню. Лев Николаевич попросил, чтобы его оставили здесь, а не везли в усадьбу: он боялся напугать свою беременную жену.
А Соня, предчувствуя что‑то неладное, очень волновалась. У нее пропал аппетит, и она все время выбегала на крыльцо. Наконец, мать сообщила ей о том, что произошло с ее мужем. Соня вместе с матерью отправилась в деревню, где застала ужасную картину. В избе сидел ее муж, обнаженный по пояс, двое мужиков крепко его держали, а доктор Шмигаро и фельдшер весьма неумело вправляли кость. Лев Николаевич кричал от боли. Всю ночь он не спал, мучился. К счастью, утром приехал опытный доктор Преображенский, который под хлороформом сумел поставить больную руку на место.
Спустя неделю Соня родила здоровенькую девочку. Ликующий муж нежно целовал ее голову и рыдал от счастья. Любовь Александровна крестила внучку, названную Таней. Радость рождения придала силы Соне и ее мужу, который на время позабыл о больной руке и даже стал искушать судьбу, снова отправившись на охоту за вальдшнепами. Но вскоре рука перестала подниматься, не заживала совсем. Лев Николаевич был вынужден срочно уехать в Москву, чтобы показаться известному хирургу Попову.
Соня тяжело расставалась с Лёвочкой, жизнь исключительно в детской казалась ей неполной, и она снова принялась за переписку романа, что доставляло ей большое удовольствие. Она очень быстро закончила новую главу и отослала ее по почте в Москву. Оставшись без дела, Соня заскучала: "Сижу у тебя в кабинете, пишу и плачу. Плачу о своем счастье, о тебе, что тебя нет, вспоминаю свое прошедшее, плачу потому, что Машенька (сестра мужа. - Н. Н.) заиграла что‑то, и музыка, которую я так давно не слыхала, разом вывела меня из моей сферы детской, пеленок, детей, из которой я давно не выходила ни на один шаг, и перенесла куда‑то далеко, где все другое. Мне даже страшно стало, я в себе давно заглушила все эти струнки, которые болели и чувствовались при звуках музыки, при виде природы, и при всем, что ты не видел во мне, за что иногда тебе было досадно на меня. А в эту минуту я все чувствую и мне больно и хорошо". Так Соня писала мужу, находившемуся в это время у ее родителей. А он в ответ признавался, что "сильно всеми Любовями любил все это время ее… И чем больше любил, тем больше боялся".
Вдогонку Соня писала своей сестре Тане, что "поручает" ей своего мужа "держать его построже". Просила следить за ним, чтобы он не застудился и не объедался. Умилительно просила также не покидать его, "побольше петь ему", что так нравилось Лёвочке, не забывать после обеда "угощать вареньицем" и не позволять девятилетнему брату Степе надоедать мужу, особенно во время занятий.
В конце ноября Лёвочке по настоянию жены сделали операцию под хлороформом, потому что лечебные ванны и гимнастика не принесли желаемых результатов. Он пошел на это только ради нее. "Неприятно мне было остаться без руки немного для себя, но, право, больше для тебя", - написал он ей. Еще к этому шагу его подтолкнула опера Россини "Моисей", услышанная им в Большом театре и словно вызвавшая в нем новый прилив жизни, желание побороться за себя. На сей раз рука зажила быстро - за две недели. Между тем Лёвочка не тратил время зря, ходил по книжным лавкам, работал в архивах, в общем, искал материал для дальнейшей работы над романом, с этой целью намеревался поехать в Вену. Из‑за огромного количества собранного материала ему "не писалось", словно "все расплывалось" перед ним.
Из писем мужа Соня узнала, что Лёвочка решил продать издателю "Русского вестника" М. Н. Каткову "на днях" подготовленный "1805 год", и тот сразу же согласился на это издание. "Когда мой портфель запустел и слюнявый Любимов (бывший профессор физики, прозванный "любимым ослом" Каткова. - Н. Н.) понес рукописи, мне стало грустно, именно оттого, за что ты сердишься, что нельзя больше переправлять и сделать еще лучше", - писал Лёвочка. Узнав о продаже первой части романа, Соня "горячо и настойчиво" просила мужа, чтобы он опубликовал роман полностью, отдельной книгой, а не частями. Она пришла в негодование, узнав, что какой‑то "плюгавенький человечек" гнусно торговался с автором романа. Лёвочка послушал жену, и роман был напечатан целиком в типографии Риса под зорким наблюдением Петра Ивановича Бартенева. Соне было тоскливо без любимого дела. Теперь она перестала "бранить, бранить" мужа за то, что он без конца поправлял свой роман.
Лев Николаевич продолжал работать, диктуя теперь новые главы эпопеи свояченице Тане, которая запомнила его "сосредоточенное выражение лица" и еще то, как он все время "поддерживал одной рукой свою больную руку, ходил взад и вперед по комнате", он диктовал повелительным тоном, словно не видя ее, а будто общаясь с небесами. Интонация его часто менялась, то становясь тихой и плавной, производя впечатление заученного текста, то громкой, прерывистой, куда‑то спешащей. Только Соня могла до конца понять эту тайну своего мужа. Он не мог писать спокойно, без экспрессии, и эту экспрессию мог отыскать всюду: в московских театрах, в исторических романах Загоскина, в отзывах своих коллег Аксакова или Жемчужникова, и обо всем этом сообщал Соне. Их переписка не прерывалась во время пребывания Лёвочки в Москве.
Соня считала себя очень счастливой, ведь она была женой такого замечательного человека, который столь стоически перенес травму рабочей руки. Она не могла себе представить жизни без него. Ей казалось таким странным, что без него по- прежнему в Ясной Поляне подавали обеды и топили печи, и так же ярко светило солнце, и все такой же оставалась тетенька и все остальные. Читая очередное послание мужа, она снова заряжалась его энергией, наслаждалась его "каракульками", написанными больной рукой, и любила его от этого еще сильнее, "всеми своими Любовями". В такие минуты ей казались глупыми их ссоры из‑за какого‑нибудь "горошку". Она любила его всегда - и издалека, и вблизи, и даже тогда, когда бывала в дурном настроении. И он прощал ей все.