– Что же из всего этого будет? – в который раз спрашивала она.
– Не знаю, – отвечал я очень честно. – Пока готовлюсь и планирую. Очередь решать за тобой. Я не вижу никакого другого выхода. Но если ты категорически воспротивишься, я смогу придумать что-нибудь для отказа.
– Но я уже категорически противлюсь! – возразила она, скандируя слово "противлюсь".
– Ты противишься, потому что смотришь на мой план только со своей точки зрения. Представь себе на минутку, что я не могу говорить тебе всего. Просто не могу и все. Разве не сказано в Евангелии, что жена должна слушаться своего мужа?
– Когда писали Евангелие, не было советского государства и МГБ, – попробовала отшутиться Яна, но задумалась.
Позже она спросила меня:
– А может быть, в твоих планах главное как раз то, что ты мне не досказал?
"Сто двадцать первая" была второй конспиративной квартирой Бюро номер один МГБ СССР в доме на углу улицы Горького и площади Пушкина. Она выходила окнами к памятнику. С высоты третьего этажа я мог видеть, как одинокая продавщица эскимо у троллейбусной остановки перебирала свой уже неходкий товар, пытаясь, наверное, подсчитать, сколько "палочек" продано за первую половину дня. Свежий октябрьский ветер развевал пар, клубящийся от сухого льда. Прохожие оглядывались, может быть, думая, что лоток этот с горячими пирожками, но, завидев полярного медведя на рекламе, спешили пройти дальше.
Прохладно было и в "сто двадцать первой". Прохладно и неуютно. Полотняные чехлы покрывали мебель. С пианино давно не стирали пыль. Верхний лист стопки бумаги, лежавшей на письменном столе, пожелтел и покоробился. "Сто двадцать первая" предназначалась в основном для встреч Судоплатова с нелегальными сотрудниками. Во время болезни генерала квартира пустовала.
Сотрудница, дежурившая в этот день в "сто двадцать первой", прислушалась к шагам по лестнице и открыла дверь прежде, чем зазвенел звонок.
Судоплатов приехал один. Он отпустил сотрудницу, сбросил пальто в коридоре и вошел в комнату своей обычной пружинящей походкой.
– Здравствуйте, здравствуйте, Николай. Давно ждете?..
Недели болезни на нем не отразились. Он выглядел отдохнувшим, и в его обычно бледном лице прибавилось жизненных красок.
– Вчера ночью мы с Евгением Ивановичем штудировали ваш рабочий план, – приступил Судоплатов прямо к делу.
Он опустился в кресло у письменного стола, подобрал валявшуюся ручку и аккуратно поставил ее в эбонитовый стакан:
– План, в общих чертах, правильный, и с ним я согласен. Есть несколько неправильностей чисто технического порядка: форма некоторых бумаг, небольшие упущения в разделе связи с центром и прочие мелочи. Евгений Иванович расскажет вам о наших поправках. Как только у меня на руках будет окончательный вариант, я подам его министру. Думаю, что особенных возражений у руководства не будет. Пожалуй, вам не стоит терять здесь времени. Поезжайте в Берлин. Займитесь устройством вашей семьи на жительство где-нибудь в восточном секторе. Не надо поселять их в Карлсхорсте. Не идите по пути наименьшего сопротивления. Начните прямо со второго этапа – с немецких документов и официальной прописки на частной квартире. Подготовьте базу, а когда министр утвердит план, прилетите сами за вашей семьей и отвезете их в Берлин. В вопросе кандидатур в вашу агентурную сеть я даю вам карт-бланш. Посмотрите людей, состоящих на связи у группы Коваленко, познакомьтесь с ними лично. С нашими сотрудниками в Берлине рабочих вопросов особенно не обсуждайте. Решите сами, кто из агентуры вам подходит, и дайте мне телеграмму. Только присмотритесь сначала к людям как следует. Вообще всегда помните, что в нашей работе люди – самое главное. Я имею в виду не только Берлин, но и Швейцарию. В Европе вам придется иногда искать и вербовать агентов самому, без помощи аппарата. Я могу посоветовать вам только одно – ищите таких людей, жизнь которых от связи с нами выиграет. Причем я совершенно не имею в виду материальные блага. Понимаете, Николай, люди, от которых мы можем ожидать долгого и верного сотрудничества, не должны принадлежать к красивым, богатым, счастливым. Тем хорошо и без нас. От связи с нами они много не выиграют в жизни; наоборот, специфика нашей работы начнет когда-нибудь давить на них. Им может показаться, что они обкрадывают себя, что они теряют время и упускают прелести жизни, на которые имеют полное право от рождения, по способностям. Ищите людей, обиженных судьбой или природой: некрасивых, страдающих от своей неполноценности, добивающихся власти и влияния, но по стечению обстоятельств потерпевших поражение. Людей, которые страдали не столько от голода и холода, сколько от унижений, связанных с бедностью. Все они найдут в сотрудничестве с нами своеобразную компенсацию. Компенсацию тайную и тем более интересную. Ощущение принадлежности к влиятельной, могущественной организации даст им чувство внутреннего превосходства над окружающими их красивыми и преуспевающими людьми. В первый раз в жизни к ним придет ощущение значительности и тесной связи с властью, границ которой они сами не знают. Это грустно, конечно, и по-человечески мелко, но мы обязаны этим пользоваться.
Судоплатов встал из-за стола, пошел, как бы прогуливаясь, по комнате и остановился боком ко мне у подоконника. Он смотрел поверх домов. Потом заговорил снова:
– В Европе будьте максимально осторожны. Отделите семью от резидентуры и территориально, и технически. Это мой категорический приказ. Пусть в дом, где они будут жить, никто из ваших агентов не заходит, и адреса им не открывайте. В том городе не проводите встреч. Склад оружия, тайники, явки – все должно быть в другом месте, даже в другой стране… А вообще, я очень рад, что семья едет с вами. Не только потому, что это хорошее прикрытие для нашей работы. Прикрытие можно придумать и сфабриковать. Одиночество – вот что самое страшное для разведчика за кордоном. Я помню самого себя на нелегальной работе во Франции… В чужой стране, и кругом были одни чужие люди. Дни напролет приходилось разговаривать с ними как ни в чем не бывало, вместе работать, делать вид, что все обстоит хорошо… А вечером я приходил в гостиницу, запирал дверь, бросался на кровать и закусывал подушку зубами. И так много лет подряд… Вы знаете, что такое одиночество для разведчика, Николай… Я действительно очень рад, что семья едет с вами.
Коваленко позвонил под вечер мне в гостиницу:
– Франца привезли на объект для встречи. Хотите на него посмотреть?
– Да-да. Только, как условились, – безучастным наблюдателем, без знакомства.
– Конечно. Устиныч отвезет меня и заедет за вами.
– Не стоит. Я лучше пройдусь пешком.
От гостиницы до особняка на Вальдорфаллее было кварталов пять.
Улицы Карлсхорста казались пустыми. Октябрьская погода в Германии была сухой и не холодной, но жители городка, очевидно, уставшие после рабочего дня, попрятались по квартирам. По-вечернему синие массивы домов горели десятками разноцветных молчаливых окон. Только из приоткрытой двери закусочной на Кенигсвинтерштрассе слышались голоса ужинающих.
На окраине Вальдорфаллее сквозь проволочную изгородь виднелись фанерные домики немецких погорельцев. Я медленно шел вдоль изгороди, обдумывая итоги двух недель в Берлине.
По приказу Судоплатова я должен был решить, кто из агентов коваленковской группы подходит для швейцарской резидентуры. Лично мне хотелось, чтобы моя европейская сеть получилась малочисленной, чтобы люди спокойно сидели на местах и не горели особым рвением услужить советской разведке. Время и силы были мне нужны для других целей, чем руководство агентурой. Я собирался взять из коваленковской агентуры двух-трех наиболее безобидных людей, которых я все же мог бы представить Москве как многообещающих кандидатов. Конечно, от состава агентурной сетки могло зависеть, утвердит ли руководство план моей резидентуры. Франц и Феликс произвели бы на мое начальство наиболее выгодное и серьезное впечатление, но связываться с обоими молодчиками мне не особенно хотелось. Судя по их прошлым делам, они не любили оставаться без работы. И я шел смотреть Франца не для того, чтобы включать его в свою группу, а для того, чтобы найти удобный предлог от него отказаться.
Встречу с Францем проводили Гудимович и Иванова. Коваленко и Савинцев всего лишь "присутствовали". После ареста в Сааре "Ганса" Москва решила послать в Берлин специальную комиссию для расследования причин провала агента. Комиссия состояла из двух человек: моей старой знакомой – Ивановой – и полковника Гудимовича, начальника отдела судоплатовской службы. Как метко предвидел Володя Ревенко, "комиссия" вела себя в Берлине по-ревизорски. Коваленко был оттеснен от руководства, и в группе установилось многоначалие. Бедные шоферы совсем перестали понимать, от кого принимать приказы: от перепуганного ли и увядшего Коваленко или от солидного, разговаривавшего гудящим басом и усердно "ревизовавшего" Гудимовича. Несмотря на свою солидность, внушительный голос, беспрерывное протирание толстых стекол роговых очков и манеру всех по-начальственному тыкать, Гудимович был в самом деле человеком недалеким и в разведке разбирался плохо. Много лет подряд он служил в судоплатовском бюро, главным образом, как секретарь партийной организации. Он тщательно следил за изучением сотрудниками глав "Краткого курса", председательствовал на собраниях и вообще "проводил директивы партии в массы". Понахватавшись в рабочих материалах службы и на оперативных совещаниях руководства кое-каких истин о разведывательной технике, он мыслил себя будущим возглавителем берлинского филиала.
Источником его авторитетности в Берлине была опытность и интуиция талантливой Тамары Николаевны. Она быстро поняла, что для своей карьеры Гудимович нуждается в ее помощи, как в манне небесной, и, по цветистому выражению Ревенко, "поставила свой шанс на карту Гудимовича". Вдвоем они расследовали причины саарского ареста, перетягивали постепенно в свои руки нити управления группой и, продолжая цитировать того же Ревенко, "копали Коваленко крупную яму".
Колоритность сложившейся обстановки не ускользнула, наверное, от глаз Франца – старого волка в разведке. Он сидел у конца стола, небрежно откинувшись на спинку стула, и переводил хитрый взгляд с солидно басившего Гудимовича на раскрасневшуюся в служебном рвении Иванову, на Савинцева, застывшего в официально-иронической позе, и на Коваленко, глаза которого, скользя с Ивановой на Гудимовича, выражали попеременно беспокойство и презрение. На меня Франц особенного внимания не обращал. Как потом стало известно, он принял меня за представителя немецкой компартии, то есть в некотором роде за своего коллегу. В разговор я почти не вмешивался и только изредка задавал незначительные вопросы по биографии Франца.
Беседу вел Гудимович. Когда я пришел, разговор приближался к концу:
– Спросите его, Тамара Николаевна, что же он конкретного сделал за прошедшую неделю, – басил Гудимович, – и пусть не крутит, отвечает прямо и точно.
Иванова перевела первую часть фразы. Франц поднял плечи и усмехнулся углом рта:
– Несколько часов подряд вы пытались выжать из меня, как из лимона, все, что я знаю и не знаю. Теперь вы спрашиваете об итогах. Не было бы правильнее подвести их вместе с вами? Где нет конкретных заданий, трудно добиться конкретных результатов.
Поведение Франца мне нравилось. Я еще раз подумал, как искажаются характеристики людей в материалах агентурных дел. В нем не было заметно ни желания услужить, ни даже особого почтения к присутствующим. Только на Савинцева он, по-моему, взглядывал временами с подчеркнутым уважением и оттенком сообщничества, как бы желая сказать: "Ну, что с них возьмешь. Кабинетные герои. Мы-то с вами знаем, как работать…"
Когда Франц встал со стула, чтобы распрощаться, я увидел, что он маленького роста. На небольшом лице с острым подбородком выделялся крупный, крючковатый нос. Волосы неопределенного серого цвета были редки, и со лба в них врезались два глубоких облысевших клина. Пожимая всем руки, Франц не терял своей полуиронической улыбки. Разговор закончился ничем. Гудимович дал Францу прежнее абстрактное, ничем не подкрепленное задание – работать над поисками документов для переезда в Западную Германию. Франц имел полное право иронически улыбаться:
– Я думаю, что если вы очень долго будете настаивать на этом задании, мне придется сделаться карманником и поискать на ярмарке рассеянного иностранца – съязвил он, прощаясь с Гудимовичем.
Тот хотел было вскипеть, но Иванова прибавила к своему переводу многозначительный, сигнальный взгляд, и Гудимович сдержался.
– Ну, как? – спросил меня Коваленко, когда Франц ушел.
Он знал, что я не уважаю "ревизионную комиссию" и продолжаю считать Коваленко начальником группы.
– Н-не знаю. Не знаю еще, – медлил я с ответом.
– Чего не знаю да не знаю! – вмешался Гудимович. – Говорите, берете или нет.
– Возьму, пожалуй, – ответил я, обращаясь к Коваленко. – Возьму. Его можно поселить во Франции и держать для ответственных дел. Только ведь без Феликса он ехать не захочет. Что, если дать им встретиться? Я мог бы посмотреть обоих сразу и решить окончательно.
Через несколько дней в той же гостиной особняка на Вальдорфаллее Франц и Феликс встретились впервые после многих лет. То есть "впервые" по официальной версии. Они слишком восторженно трясли друг другу руки и вспоминали невпопад старых друзей. Нам с Савинцевым стало ясно, что Франц и Феликс сумели какими-то путями разыскать друг друга раньше, чем им это разрешила советская разведка. Но мы не были мелочными людьми и заводить об этом разговора не стали.
Феликс показался мне совсем безобидным для моей резидентуры. Он принадлежал к типу людей, которых французы называют "бонвиван", то есть "прожигатели жизни". Вскоре я понял, почему в его агентурном деле мелькало столько историй с женщинами.
Я спросил как-то Иванову, что она думает о Феликсе.
– Мне пока трудно сказать, – ответила она. – Могу лишь угадать главное из того, что он сам думает о себе. Феликс считает себя в первую очередь красивым и интересным мужчиной. Причем, вероятно, он прав.
При последних словах Тамара Николаевна даже немного смутилась.
Ее замечание было метким. Феликс не сомневался в том, что природа наградила его качествами, необходимыми среднему "пожирателю сердец".
Шляпы он не носил ни в дождь, ни в снег и гордился шевелюрой темных, слегка вьющихся волос, на которых не отразились его сорок лет. В легком плаще с погонами, с цветным шарфом, завязанным клубком у горла, он был похож больше на француза или итальянца, чем на немца. Плотно сбитая фигура, казавшаяся высокой, с горбинкой нос, коричневые глаза и по-южному выразительный рот помогали ему одерживать легкие победы над северными женщинами. Но Феликс был авантюристом не только в личной жизни. Присмотревшись к нему повнимательнее, я понял, что работал он в разведке, в общем, из-за нежелания, может быть, и неспособности заняться чем-нибудь, требующим усидчивости и усердия. В философии коммунизма и проблемах классовой борьбы он ничего не понимал и не утруждал себя их изучением. Обрывки фраз из коммунистических газет помогали ему кое-как поддерживать беседу при встречах с советскими разведчиками, но он всегда стремился поскорее перейти с разговоров о политике к проблемам более "земным". Москва была права: Феликс действительно был готов на все, что угодно, по нашему приказу. Следовало, наверное, добавить: "Только бы ему хорошо за это заплатили". Дело было не только в самом денежном вознаграждении. Феликс представлял себе работу с разведкой как приятное времяпрепровождение, с карманами, полными денег, и возможностью жить вне законов общества, не делаясь простым уголовником. Все эти стороны характера Феликса в его личном деле не были достаточно показаны. Я же не спешил информировать Москву об его истинном облике. Савинцев, правда, Феликса невзлюбил с первой встречи и утверждал, что боевой друг Франца всего лишь авантюрист с претензией на идеологию. Но горячие рекомендации Франца и история их похождений во время войны держали центр в своеобразном гипнозе. Феликса считали агентом высокого полета и больших возможностей. Такое сочетание правды и кривды меня устраивало.
– Значит, решили включить в свою сеть обоих дружков, Франца и Феликса? – спросил меня Мирковский, когда, вернувшись из Берлина, я встретился с ним в особняке в Турчаниновском переулке для отчета о поездке.
– Да. Франца как способного и дисциплинированного агента, а Феликса в качестве принудительного ассортимента. Они настаивают на том, чтобы работать вместе.
Я сказал Мирковскому неправду. В действительности дело обстояло как раз наоборот. Феликс был менее опасным человеком для моих планов. Франц рассматривался мною как принудительный ассортимент. Но рискнуть стоило, комбинация этих двух агентов в одну опорную группу придавала вес "резидентуре Петра".
– Ну, что же. Пусть работают вместе, – согласился Мирковский. – Им ведь не в первый раз. А о Феликсе не беспокойтесь. Франц его будет держать в ежовых рукавицах.
Этого я и сам побаивался. Однако встречи с Францем в Берлине внушили мне некоторую надежду. У него не было никакого почтения к руководству советской разведки, к кабинетным героям, как он их называл. Он был упрям и своенравен. Эти качества можно было обернуть в нужную сторону. Я планировал развить в нем стремление к независимости от указаний Москвы. Открывать ему глаза на правду было слишком рискованно в моем положении. Но я надеялся, что заставлю Франца слушаться только меня и сумею исключить возможность его прямой связи с центром.
Мирковский продолжал читать мой рапорт, делая не спеша отметки карандашом на полях.
– Так, что ж… – задумчиво сказал он. – Вместе с другими кандидатами в вашу сеть набирается четыре человека: Франц и Феликс во Франции, остальные в Западной Германии и Австрии. Для начала неплохо. А как устроитесь, еще подбросим. Кстати, почитайте-ка характеристику на "Маргариту". Это Раевская Валентина. Может быть, вы слышали о ней. Старший лейтенант. Она в войну, между прочим, радисткой работала. У меня в отряде… Боевая… Ездила недавно по нашему поручению в Турцию, с австрийским паспортом. Тоже в Вене через "Старика" получили. У нее диплом маникюристки. Хотим ее вам дать в помощницы. Жить и работать она будет совсем отдельно от вас, но в случае чего всегда оперативный работник под рукой. Может быть, есть смысл ей взять с собой портативную радиостанцию? Мало ли какие международные осложнения могут быть… Подумайте… А что вам удалось сделать по устройству вашей семьи в Берлине?