Горькая же правда заключалась в том, что система чисток, репрессий и инспирированной сверху изоляции еврейского народа довела атмосферу государственного антисемитизма до критической точки. Казалось, что вот-вот начнутся погромы под доброжелательным наблюдением властей.
В царской России, когда народное возмущение несправедливостями достигало слишком высокого градуса, сверху обычно поступал секретный правительственный "сигнал", и через несколько часов на улицах было слышно: "Бей жидов и студентов". В начале 1953 года дегенерация советской власти зашла так далеко, что перед лицом растущего сопротивления масс правительство подумало о возрождении черносотенных методов царского режима. Опубликованное в "Правде" правительственное сообщение о раскрытом "заговоре" врачей-евреев поразительно напоминало "высочайшее разрешение бить жидов". Отдельные люди, особенно те, кто близко стоял к власти, поддерживали попытку партии отклонить нарастающую волну народного протеста в сторону антисемитизма.
Как-то в кругу близких мне людей обсуждалась семейная проблема. Девушка, студентка университета, собиралась выйти замуж за сына военного врача, еврея. Мать ее беспокоил вопрос молодости и жизненной неустроенности влюбленных. Но дядя невесты, прокурор республиканского масштаба, старый член партии, человек с высшим образованием и глава большой семьи, категорически запротестовал по другим причинам.
– Ты хочешь замуж за еврея? – цинично заявил он девушке в присутствии юноши, о котором шла речь. – Ты что? Тебе жизнь не дорога? Не знаешь, что все жиды – враги народа? Любой еврей, хоть и родился в России, все равно в Израиль глядит. Всех их надо на одну веревочку собрать да вздернуть. А ты – замуж!
Трагедия была не в этом мерзком заявлении. Прокурор говорил, наверное, не только то, что думал, но и то, что слышал на партбюро. Трагедия была в том, что девушка промолчала, а юноша, глядя в сторону, тихо ответил: "Судя по тому, что происходит, вы правы…"
Но встречаться они продолжали, хотя и тайно. И если евреям действительно пришлось набрать в рот воды, то народное возмущение преступностью власти не находило своей разрядки в антисемитизме. Ненависть и русских, и евреев, и вообще большинства советских людей сосредоточилась на Сталине как символе антинародной власти. Одновременно очень многие понимали, что причина зла лежит глубже, чем личность Сталина. Поэтому вопрос выбора между служением власти или сопротивлением ей становился еще более острым.
В середине февраля я вылетел в Берлин, чтобы сделать этот выбор возможным для меня лично.
После истории с "Куртом" стало ясно, что берлинская карьера Коваленко кончилась. Он был смещен за "близорукость". Конечно, "близорукость Коваленко" была весьма относительной. Начальство в Москве так же, как и Коваленко, читало рапорты и характеристики о "Гансе", арестованном в Сааре, и о "Курте", посетившем французскую разведку. Но в данном случае Коваленко оказался "стрелочником", и его перевели обратно в Москву, в центральный аппарат. Вполне возможно, что он после такой перемены вздохнул свободно. Теперь Коваленко, по примеру других смещенных начальников берлинской группы, мог писать руководящие письма в свою бывшую вотчину.
Вина Гудимовича была более явной. Он разрешил себе нарушить указания Судоплатова. Причем не только в случае с "Куртом".
Когда осенью 1952 года Гудимович приехал в Берлин ревизором, он решил проявить творческую инициативу. Ему не нравился приказ генерала, запрещающий рассказывать агентам, перебрасываемым на Запад, о конечной цели их миссии.
– Пусть знают, на что идут! – гудел Гудимович. – А мы здесь увидим, задрожат они или не задрожат. Задрожат здесь, успеем не послать. А не струсят – работать будут! Так и время, и деньги сэкономим.
Свой смелый эксперимент Гудимович начал с человека, посылаемого в Данию. Он откровенно рассказал ему программу действий, включая разнообразные варианты диверсий. Одну только "мелочь" Гудимович забыл упомянуть агенту: что при работе ему категорически запрещается иметь связи с компартиями.
Агент, не особенно сообразительный от природы, попав в Данию, рассудил просто: раз борьба идет против американских империалистов, так от кого же ждать помощи, как не от братских компартий. И он немедленно нанес братский визит в ЦК датской компартии. Там его встретили приветливо и обещали любую помощь. Извинились только, что не могут начать действовать, не запросив более конкретных инструкций от восточногерманской компартии. В Берлин пошло письмо. В нем описывались проекты Гудимовича, пересказанные словами агента, и выражалось полное согласие их поддержать. Следовала скромная просьба прислать более конкретные данные. К счастью Судоплатова, письмо попало прямо в руки к Реберлену, в отдел кадров. Не задержи его Реберлен, письмо двинулось бы дальше, вероятно, в Москву, и размеры нависавшего скандала трудно предвидеть.
Когда Савинцев рассказывал нам в гостиной объекта о злополучном письме, он пытался смеяться, но все мы понимали, что руководство советской компартии не оставило бы камня на камне от судоплатовской службы, дойди письмо до Кремля.
Тем временем Гудимович успел встретиться с "Куртом". Когда Реберлен толкнул "Курта" в объятия советской разведки, тот подумал, что работать ему придется по сбору военной информации об американских базах или по пропагандистской линии. Гудимович открыл "Курту" истинный смысл его будущей поездки на Запад. Недели две "Курт" провел в тяжелом раздумье, а потом двинулся во французскую разведку.
После того, как Судоплатову стало известно о переходе "Курта" на сторону противника, сотрудники берлинской группы Бюро номер один несколько недель подряд ходили на встречи с "Куртом" с пистолетами в карманах и взведенными курками. Место встреч охранялось заранее расставленными сотрудниками инспекции. "Курт" ничего не подозревал. Он имел, очевидно, задание от своих новых хозяев заманить советских офицеров в западный сектор. Того же добивались судоплатовцы, только объектом их стремлений были западные разведчики. Игра продолжалась безрезультатно несколько дней. Потом Москва решила, что достаточно. С одной из встреч "Курта" привезли в карлсхорстовский особняк. Как только он вошел в гостиную, "Никита", начальник боевой группы, в которую входил "Курт", скомандовал: "Руки вверх, лицом к стене!"
Потом его допрашивали несколько дней и ночей подряд. Он рассказал все, в том числе и свою реакцию на разговор с Гудимовичем. "Курт" и его семья исчезли вскоре в неизвестном направлении.
Неутомимый Гудимович успел между тем рассказать одному из советских разведчиков, которого прислали в Берлин на практику в немецком языке, что его ждет не что иное, как карьера диверсанта и, возможно, убийцы. Юноша, русский, недавно из университета, выслушал внимательно словоохотливого начальника и, ничего не сказав, побрел домой. Жил он в Карлсхорсте, на квартире, когда-то принадлежавшей Коваленко. Новоиспеченный "диверсант" запер входную дверь, прицепил к люстре свои подтяжки и повесился. Крюк, на котором висела люстра, не выдержал. Самоубийца свалился с таким шумом, что соседи позвонили в комендатуру. Дверь выломали и нашли на полу молодого человека без сознания, с подтяжками на шее. Савинцев и "Никита" сидели с ним потом всю ночь во избежание рецидива, а утром отправили на самолете в Москву.
– Самое забавное вот что, – рассказывал мне Ревенко, – когда парень прилетел в Москву, то Иванова и Гудимович еще уговаривали его забыть все происшедшее, съездить в дом отдыха для поправки нервов и вернуться на работу в разведку.
Берлинские нововведения Гудимовича кончились тем, что его понизили в должности и посадили в Москве на канцелярскую работу. "Шанс", поставленный Ивановой на его карту, не оправдался.
Тем временем из допросов "Курта" выяснилось, что планам моей резидентуры он не повредил. Судоплатов дал разрешение на выезд моей семьи в Берлин.
Дорабатывались последние штрихи. Францу и Феликсу были заказаны билеты в Вену на десятое марта. В ту же первую неделю марта должна была прилететь в Берлин моя семья. Судоплатов не советовал мне лететь за ними в Москву. Новый начальник берлинского филиала судоплатовской службы Олег Иванов набирал себе людей из Москвы. Он обещал, что прилетающие сотрудники доставят мне семью в целости и сохранности. Я позвонил Яне в Москву.
– Видишь, Яна, – попробовал пошутить я. – Ничего не случилось. Вы приезжаете сюда в ближайшие дни.
Но все же Яна оказалась права. "Что-то" – случилось.
5 марта умер Сталин. Новый хозяин советской разведки, Берия, занялся ее реорганизацией. Большинство легальных резидентов было отозвано в Москву. О создании новых резидентур временно не могло быть и речи.
Когда я 8 марта позвонил Яне еще раз и сказал, что завтра буду дома, ликование в ее голосе означало большее, чем радостное ожидание встречи.
И ей, и мне, всем нам, миллионам русских людей, показалось в те дни, что смерть Сталина может вызвать перемены в советской системе.
Для меня эти перемены могли открыть возможность ухода из разведки.
Для других – возможность жить так, как диктует собственная совесть.
Вся страна затаила дыхание и ждала. Ждала, что конфликт народа с властью будет разрешен мирным путем.
Глава 10
Пригородная платформа Белорусского вокзала заполнилась пассажирами с прибывшего из Голицына поезда. Я протиснулся вместе со всеми к выходу на площадь и свернул к станции метро. Был жаркий июльский полдень, и кусочки слюды в каменной облицовке вокзала сверкали нестерпимым для глаз блеском. В вестибюле метро было прохладно. После ослепительного солнца молочные шары ламп казались тусклыми. Я порылся в карманах и нашел пятнадцать копеек. Очередь к телефону-автомату была небольшая. Через несколько минут я уже набирал номер К-6-32-15. Ответил Иван Иванович Карасев.
– Да, вы нужны сегодня, – ответил он своим обычным, как бы запуганным голосом. – Парторг ЦК хочет с вами встретиться.
При парторганизациях крупных учреждений имелись своеобразные связные с высшим партийным руководством. Эти люди навещали собрания, принимали участие в заседаниях бюро и даже встречались иногда с отдельными членами организации. Они назывались парторгами ЦК и давали разъяснения по наиболее запутанным вопросам партийной стратегии. Они же, по-видимому, посылали верхам конфиденциальные рапорты о закулисных сторонах жизни и работы парторганизации. Зачем я понадобился парторгу ЦК, Карасев не сказал.
Вагоны метро в это время дня были полупустыми. После станции Маяковская, блеснувшей арками из нержавеющей стали, мой сосед развернул газету.
Первая страница "Правды" повернулась в мою сторону. Передовая была опять посвящена аресту Берии и его сподручных. Рядом, в коротких корреспонденциях с заводов, фабрик и учреждений, воинственным тоном рассказывалось о единодушном требовании советского народа предать заслуженной каре бериевскую банду. Берия – сам в роли разоблаченного врага народа! Вдохновитель допросов с пытками, в результате которых обвиняемые сознавались в любых преступлениях, брошен теперь на дыбу своими бывшими друзьями и сообщниками.
Пересев у площади Свердлова на линию Парка Культуры, я доехал до конечной станции.
Парторг ЦК уже ждал меня в одной из верхних комнат особняка. Я встретился с ним в первый раз. Парторг был одет в элегантный серый костюм из заграничной чесучи, но его грубоватый голос, примитивный подбор слов и манера громко разговаривать короткими фразами не оставляли ни малейшего сомнения в том, что он профессиональный партиец. Мне вспомнились слова Судоплатова о психологии некрасивых и обиженных судьбой. Сколько их, людей, которые в иной обстановке были бы ничтожеством, получив власть именем партии, составляют ее опору и гвардию…
Парторг ЦК открыл свой портфель:
– Вот, товарищ Хохлов. Партия поручила мне ознакомить вас с этим документом. Почитайте его внимательно. Решение исторической важности. Мы читаем его на партактиве. Узкому кругу, между прочим. Но, поскольку вы на особом положении… В общем, в порядке личного инструктажа…
Я взял из его рук небольшую брошюру, переплетенную в красную плотную бумагу.
В углу обложки косым шрифтом было напечатано: "Совершенно секретно". Потом заголовок: "Постановление Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза от 10 июля 1953 года".
Постановление было посвящено раскрытию дела Берии и его сообщников.
Начиналось оно с обычного "за здравие" советской системе и ее достижениям в последние несколько лет. Я пробежал глазами перечисление успехов. Через полторы страницы поток самовосхваления заканчивался обычным "НО" в качестве перехода к мелодии "за упокой".
"…Создалось ненормальное, противоестественное положение, – каялось ЦК, – при котором управление государством сосредоточилось в руках одного человека, И.В. Сталина. При этом важнейшие решения принимались через голову Центрального Комитета, уничтожая, таким образом, самый смысл существования этого верховного органа партии…"
В тексте попадались отдельные фразы, которые я уже видел в передовицах "Правды" в последние дни. Однако газетные статьи атаковали одного Берию. В решении же Центрального Комитета говорилось фактически, что дело Берии было прямым следствием ошибок Сталина, ослепленного культом своей личности. Оказывается, Берия "втерся в доверие к И.В. Сталину, чтобы получить контроль над органами госбезопасности". Так, вдвоем, они и правили страной, игнорируя безмолвный протест большинства Центрального Комитета Партии. Почему дальше безмолвного и внутреннего протеста дело не пошло, брошюра не объясняла.
"…после смерти Сталина, во время реорганизации правительства, Л.П. Берия бесцеремонно потребовал себе пост министра внутренних дел…" Бесцеремонное требование было, однако, удовлетворено, и брошюра описывала деятельность Берии на захваченном посту.
"…Берия использовал свое положение для организации слежки за руководителями партии и правительства…"
По утверждению брошюры, Берия подготавливал материал, компрометирующий партию. Он требовал от сотрудников МВД сбора фактов, рисующих деятельность партийного аппарата с отрицательной стороны. Этот материал Берия предполагал использовать для оправдания перед народом будущего государственного переворота. Надеясь захватить власть в свои руки, Берия, по сообщению брошюры, собирался затем уничтожить колхозную систему, провести реформы, толкающие страну обратно к капитализму, и, под предлогом установления независимости наций, посеять рознь между народами Советского Союза.
Далее брошюра рассказывала, что враг народа и социализма докатился до открытого призыва на одном из последних заседаний ЦК к возрождению буржуазного строя в Восточной Германии. Одновременно он пытался установить связь с Тито для координации действий.
Упомянув, что Берия работал с английской разведкой еще со времени своей связи с "Мусаватом", брошюра переходила к решению Центрального Комитета арестовать Берию и предать его суду.
На оставшихся страницах шли путаные рассуждения о том, что должна делать партия, чтобы никогда больше не повторились ошибки, подобные единовластию Сталина и отсутствию бдительности в деле Берии.
– Вопросы есть? – спросил парторг, когда я вернул ему "документ исторической важности".
О чем я мог его спросить? Не кажется ли ему странным заявление ЦК, что в течение тридцати лет они ничего не могли сделать против диктатуры Сталина? Что якобы всего лишь два человека – Сталин и Берия – отвечают за потоки крови и слез, пролитые совместными усилиями Центрального Комитета и его подручных?
Вопросов у меня не было. Парторг ушел.
Я вынул из сейфа бумаги, которые не успел перевести на русский язык на прошлой неделе. Рапорты берлинской агентуры об июньском восстании в Германии, ЦК КПСС образовало комиссию для расследования обстоятельств восстания. Все службы разведки собирали материал для комиссии, в том числе и судоплатовская. Я работал над рапортами Реберлена и нескольких агентов помельче.
Однако после чтения брошюры Центрального Комитета слишком много разных мыслей занимало меня и работать было трудно. Не история Берии произвела на меня впечатление. Обвинения были стандартными и знакомыми по последним газетам. То, что острие брошюры было направлено против Сталина, показалось мне знаменательным.
События войны, опыт послевоенных лет, встреча старшего и нового поколений в трезвой переоценке прошлого привели к тому, что преступность советской системы поняли почти все русские люди. Мифы так же свойственны и необходимы тоталитарным государствам, как секретная полиция и пропагандистская ложь. Но эти мифы живут не только в народе, а и в правящих кругах. Под влиянием сильного страха перед пробуждением собственного народа руководители Советского Союза поверили в миф, что стоит только Сталину умереть, как русский народ не замедлит скинуть с себя оцепенение. Это был миф. Русский народ столько времени был опутан цепями, что когда рука, стягивавшая эти цепи, упала, гигант не решался размять онемевшие члены. У народа еще не было веры в собственные силы.
Однако Центральный Комитет старался предвосхитить возможные действия миллионов порабощенных. Стратегия послесталинского правительства заключалась, очевидно, в попытке снять клеймо антинародности с советской системы.
В кулуарах Кремля, может быть, и шла борьба за наследство диктатора, но на фронте, обращенном к стране, все члены ЦК избрали одинаковую тактику – заискивания перед народом.
Маленков вышел на авансцену с программой подъема жизненного уровня. Другие члены ЦК заговорили о свободе творчества. Даже Берия, профессиональный палач, решил добиться популярности. Став полновластным хозяином МВД, он в первую очередь отказался от государственного антисемитизма. Эйтингон был выпущен на свободу и снова занял место заместителя Судоплатова. Вернулся домой и Маклярский. Другие евреи, некоторые с именами, известными всему Советскому Союзу, были освобождены и восстановлены в правах. Берия на этом не остановился. Он решил отмежеваться от прошлых преступлений карательных органов и создать видимость либерализации МВД. МГБ было слито с МВД и исчезло с горизонта. Серии правительственных сообщений "разоблачали" преступления бывшего руководства МГБ-МВД и делали почти клятвенные заверения, что ничего такого больше не случится никогда. Началась чистка "органов госбезопасности", внешне выглядевшая очень жесткой. Сотни бывших сотрудников забродили по учреждениям в поисках работы и с санкции правительства встречали презрительное отношение отдела кадров. Лишь сами кадровые сотрудники МВД знали, что увольняется только людской балласт. Под маской либерализации Берия выковывал гибкое и острое оружие для контроля над страной. Судя по брошюре Центрального Комитета, даже в своей политической программе, подготовленной для переворота, Берия не столько стремился сохранить доктрину советской системы, сколько заручиться поддержкой народных масс.