Кругловские порядочки
И вот вам, к слову, пример. Министерством заправлял тогда генерал-полковник Сергей Круглов. Два ордена Ленина. Сталин его регулярно повышал и никогда не трогал. МУР у Круглова, естественно, не на последнем месте, хотя забот хватало. Игорь Ильинский между дневной репетицией и вечерним спектаклем иногда прогуливал возле полуразрушенной церквушки рядом с МУРом, превращенной в какой-то дрянной склад, огромную породистую собаку, весьма чертами морды похожую на своего симпатичного и выразительного хозяина. Нередко он кормил пса прямо из золотистой банки американской свиной тушенкой на зависть голодным мальчишкам. От советской проклятой жизни он был далек и, вероятно, полагал, что свиное розовое мясо, облепленное лярдом, доступно любому и не является ни деликатесом, ни насущной необходимостью. Мальчишки взирали на счастливого пса с почтительного расстояния. Банки Ильинский никогда возле церквушки не оставлял, заворачивал в газету и уносил, швыряя по дороге в мусорный бак. Тогда еще мальчишки, нищие и бомжи считали зазорным шарить по помойкам, и потому никто не знал, оставалось ли внутри банки что-нибудь. Сейчас бы я не задумывался долго, если бы был голодным мальчишкой - нырнул головой вниз и проверил.
Как-то к сероватому дому Ильинского подъехал мощный грузовик, тоже, между прочим, американский фирмы - "Студебеккер". Из крытого кузова выпрыгнули молодцы в униформе Малого театра, где тогда служил герой "Праздника святого Иоргена" и "Волги-Волги", вынесли из квартиры все, что посчитали нужным, и отбыли в неведомом направлении. Обчистили до стен. Вскоре Ильинский переехал куда-то подальше от милицейского управления, где уважали его побольше и чувствовал он себя поспокойнее. А голос за кадром в "Празднике святого Иоргена" безостановочно повторял, что главное в профессии вора вовремя смыться. Вот молодцы в униформе театра и смылись, скорее всего, без следа.
Любопытно: получил Круглов нахлобучку или нет? Погиб, бедняга, недавно - в 77-м под поездом, будучи пенсионером. Можно себе представить, в каких операциях вождь его задействовал. Кошмар!
Порядком при нем даже в Москве не пахло, зато страх какой!
Развесистая клюква
Зачем так много места уделять давно забытой эпопее? Зачем тревожить тени прошлого?!! Слепцу ясно, что книга о Беломорбалтлаге есть вынужденная дань времени. С одной стороны, это так, но с другой, ее создатели - корифеи советской литературы, произведения которых издаются до сих пор массовыми тиражами.
О беломорбалтлаговских текстах люди забыли, но биографии бригады замечательных творцов служат предметом исследований, материалом для литературоведческих статей и обильных ссылок. А между тем все это безобразие давно пора бы вычеркнуть из истории русской жизни. Но предварительно разобрать по косточкам, чтобы каждому стало ясно их отношение к профессиональному долгу. Превозносить Сталина и имитировать прозу о счастливой жизни заключенных - не одно и то же. Обожествлять владельца Кремля и спокойно наблюдать, как трудом уничтожают десятки тысяч людей, - вещи взаимозависимые, но все-таки разные, и разница здесь немалая.
Преступные перья и равнодушные сердца - вот под каким углом зрения надо рассматривать бригаду инженеров человеческих душ. К сожалению, у нас никто никогда не занимался результатом поездки этой писательской банды на Север. У меня есть значительный повод, и посему наберись, читатель, терпения. Я полагаю, что подобный разбор небезынтересен и небесполезен, учитывая и сегодняшнее состояние нашей отечественной - в большинстве продажной - публицистики.
"Тяжелей всего ехать с юга. Разъезд за разъездом, станция за станцией - экая неведомщина встает перед тобой, экие незнаемые земли, экое бутылочное небо!" ""Помолвили нас с гибелью", орет исправдомовское и сквозь окна вагонов кидает воровской взгляд…" Написано не без претензии на прозаическое - художественное - отражение действительности. Неведомщина, незнаемые земли, бутылочное небо. Но вчитайтесь поглубже, пойдите внутрь строки, и кроме квазинародного "экое" пустота, минимум информации, никакого проницательного взгляда, ни сострадания, ни сопереживания с "кандальниками", ни надежды на лживую перековку. Претензии, правда, остаются. Пейзаж украден - да, да, украден! - из окна движущегося спального вагона. Он не пройден, земля не вымешена бахилами, не обожжены щеки суровым ветром, не пережита встреча с природой. Посудите сами: "Жестяные холмы и эти плоские равнины сторожат черная ольха и удивительная от лишаев и дикой почвы серая береза. Озера пропускают эшелоны. Берега озер прикрыты вахтой, осокой, белым мхом, морошкой, багульником - все таежные побродячьи травы…" Долго так продолжать автор не в состоянии - пейзаж с бешеной скоростью уносится назад, а личных впечатлений маловато. И потому возникает сразу новая тема: "Начались сибирские сказки, многие вспомнили про озеро Байкал и про Александровский централ…" Экие путешественники!
"Нары шутят. Дробовичок бы сюда. Глухарь тут есть, черный тетерев, куропатка беленькая, а рябчика-то, рябчика! Отличный охотник за зиму набьет их штук двести…"
Не рука ли Всеволода Иванова? Все здесь есть, всякая дичь водится. Нет только прикосновения к душе, нет тоски, нет жалости - ни к прошлому, ни к настоящему, ни к будущему. Ботаника, зоология, охотоведение, а где же психология?
"- Не целую ж зиму бежать через эти леса.
- А кто говорит - бежать? Так просто, разговоры. Беседа.
- Зложизненные наши беседы.
Над одними эшелонами накрапывал дождь, блестели крыши вагонов…" Откуда автор знает, что крытые суриком крыши вагонов "блестели"? Я ездил на крышах вагонов и в дождь. Они грязные, крыши-то, скользкие и тусклые. Это в экспрессе "Красная стрела" крыши блестели, отдраенные механическими щетками.
"Над другими светило солнце. Над третьими - не то облака, не то изморозь. А дело не в погоде, а в самочувствии". И никому не приходит в голову, что десятки "стабунившихся" эшелонов есть не что иное, как прославление рабского труда, труда безнадежного и бесперспективного. Рабский труд стоит за маленьким фрагментом большой халтурно написанной главы. Халтурно и претенциозно. От последнего делается невмоготу. Ну и стиль! Подобная "пришвинизация" прозы ужасна и даже под дулом пистолета непростительна. Но писалась-то она не под дулом, а подшофе. Инженерам человеческих душ на подъезде к Беломорбалтлагу было совсем не страшно, и потому об охране - ни слова. Заключенные, очевидно, сыты и неплохо одеты. Ни еды им не надо, ни кипяточку. Любопытно: через что они смотрят на мелькающий пейзаж? Ведь не в спальных вагонах их везут, а в скотниках: там одно оконце наверху. И двери на засов! Ничего заключенных не пугает, не волнует. Свободу хочется добыть, но это естественно.
Вполне благополучные, не тратящие нервов совбуры варганили сию развесистую клюкву. Поленились даже сочинить приличный диалог и объяснить, откуда в теплушках появились окна. Народный комиссариат внутренних дел и так схавает. Не в первый раз.
Песчинка правды в море лжи
Вся книга составлена из лоскутных фраз такого же образца, но нередко встречаются еще более липовые пассажи. Иногда авторы раздевают себя донага и выдают с головой. За приведенными выше строками идет новая подглавка под названием "Медвежья гора". Она открывается поразительным по глупости и подлости сюжетом прибытия специалистов на строительство: "В Медгоре из эшелонов отбирают инженеров и бухгалтеров…" Тридцать пятую и прочие вперемежку с пятьдесят восьмой. "Вот они, подхватив чемоданчики, идут по баракам…" Каждому, конечно, подготовлено место - никаких земляных нор. Коммунальные услуги, оказываемые заключенным, несравнимы с теми, которыми пользуются вольнонаемные и спецпереселенцы на Кузнецкстрое и описанные Эренбургом. Здесь в барак Нюту не приведешь. НКВД все-таки не мать родная.
Дальше начинается несусветное: "Пожилые, юные, они строили заводы, фабрики, дома…" Кто строил - пожилые? Бухгалтеры строили? Или юные инженеры? Фразы поставлены встык. Ни Горький, ни Авербах, ни Фирин, ни Шкловский не обращают внимания на явную лабуду: юные инженеры? юные бухгалтеры? Или инженеры пожилые, но тогда кто же юный!? Они же "выступали на митингах, подписывали протесты против империалистов, но в сердце они берегли фабрики своего хозяина, они верили, что существует только прошлое, а настоящего нет совсем".
Крайне интересно все-таки, кто это писал? Чья рука? Неужели Веры Инбер, которая ложилась на рельсы перед поездом, увозящим Троцкого в ссылку? Или Всеволод Иванов, воспитывавший сына расстрелянного Бабеля Михаила? Или, быть может, Виктор Шкловский, чей сын погиб на будущей войне? А возможно, Захар Хацревин, тоже исчезнувший в кровавых событиях под Киевом в сентябре 41-го, чье участие в поездке на Беломорско-Балтиийский канал вызвало у меня особое сожаление…
Продолжение фрагмента - совершеннейшая чепуха, которую трудно чем-либо объяснить. Во всяком случае, НКВД и сталинские репрессии, цензура, Авербах и даже Ягода с Фириным и Берманом здесь абсолютно ни при чем. Скорее речь здесь идет о привычной переделкинско-лаврушинской туфте, откровенной совбуровской халтуре, сбыте недоброкачественного товара, чем прославилась наша литература социалистического реализма и в особенности - современная литература, не утратившая этого теоретического фундамента. Как пели зеки: пожилые и юные, инженеры и бухгалтеры:
Без туфты и аммонала
Не построили б канала.
"Вот этот советский носок, вот этот ботинок, вот эта подвязка - разве это настоящее? Сон, дурной сон. Младшие из них, видите ли, были романтиками, они не понимают космополитизма, они, видите ли, за Россию…" Любопытно, не правда ли? Разобрать бормотание, разумеется, можно. Но какова его суть?! "А в сущности, это тоже люди, родившиеся семьдесят лет назад…" Что же, на Беломорбалтлаг пригнали семидесятилетних? Хорош сталинский улов! Сколько же им оставлено жизни в предлагаемых условиях? Даже соврать толком не умеют. Это не работа, а черт знает что! И далее: "…тоже не понимающие, что такое настоящее". Весь процитированный бред надо читать встык; напомню, что между словосочетаниями у меня нет никаких пробелов или изъятий, чем тоже славится наша отечественная литература. "И у всех разные чемоданчики, но чрезвычайно похожие лица. В новый город Медгору, где улицы пахнут опилками и стружкой, эшелоны выкинули прошлое, знающее промышленную технику настоящего". Вот песчинка правды в море халтурной лжи. Медгора - мозговой центр ББК. Сюда и "выкинули"! Действительно, выкинули на погибель десятки тысяч пожилых и юных инженеров и бухгалтеров, которые хранили в своем сердце хозяйские фабрики.
Это уже не развесистая клюква. Это даже не туфта. Это самая настоящая белиберда.
Опасные поиски
Томское НКВД не прибегало к камуфляжу, как московское, если довериться роману Солженицына, и перебрасывало заключенных с места на место не таясь, особенно летом и осенью. Вечером, когда я возвращался из библиотеки, полуторка забирала свой живой груз. Две "свечки", в ушанках, с трехлинейками под мышкой, влезали первыми в кузов и приваливались к задней стенке кабины. Фыркнув ядовито-синим, кузов пятился задом. Вытащив из чрева двора радиатор, они вместе, взревев, растворялись в пыльном мареве. Я успевал разглядеть над бортом казавшиеся одинаковыми физиономии. Отец мой сидел до войны в тюрподвале города Сталино, а я с матерью числились ЧСИРами, и уже это одно вызывало у меня, когда я видел зеков, острое чувство - смесь тревоги, жалости, обиды и желания побольше узнать о них. Случай представился перед экзаменами, но не сразу, а как бы во временной протяженности. Когда жизнь на стройплощадке вошла в колею, я обратил внимание, что полуторка забирает не подчистую - двоих или троих оставляет. Не меняют лишь погонщика - прораба из зеков. Он постоянно при бараке. Ходит всегда со складным железным метром в руке, за ухом - огрызок карандаша, блокнот высовывается из кармашка спецовки. Курит свободно и в любое время, когда вздумается, маленькие гвоздики - сигареты "Новые". Мундштук длинный, наборный, немецкой выделки. Приспособление бережет, чистит штыречком. Иногда выходит с ведрами на улицу за ограду и идет по воду в здание напротив. Словом, начальник над работягами, которых привозят и увозят. Солдаты-конвойные к нему с уважением - ничего не запрещают. Остальным зекам и прохожим, случается, кричат:
- А ну, отойди от забора! Не положено.
Я к таким окрикам привык и иду медленно вдоль колючей проволоки, не оглядываясь и не убыстряя шаг. Приучаю к себе. Конвойные пару дней бросали запретительное вдогон, однажды даже тот, что помоложе, щелкнул затвором. Я ноль внимания, фунт презрения, и за неделю они привыкли.
Помню великолепный теплый оранжевого цвета день. Шагал медленно, никуда не спешил. До консультации по русской литературе у очкастого преподавателя Милькова часа полтора. Внезапно откуда ни возьмись зек, с ведрами, впереди почему-то меня. Я, задумавшись, не заметил, как едва не уткнулся в спину. Он обернулся и угрожающе бросил:
- Ну, ты! Гляди, куда прешь! Не видишь - с ведрами!
- Извините, я нечаянно, - ответил я, не ощущая, впрочем, особой вины.
- Извините, извините… С-с-сука!
Он просочился сквозь щель в ворота, которые приоткрыл конвойный. С того дня он как-то - выражением глаз, что ли - выделял меня или, скорее, отсекал меня от остальных прохожих. Смотрел долгим, узким, пожалуй, ненавидящим взором. Никогда даже зло не усмехался и не подавал хоть какого-нибудь знака. А взглядом притягивал медленно, как слабенький магнит - кораблик в детской игре "Морской бой". И по нему, по долгому взгляду, я догадывался, что он исподволь ищет продолжения возникшей случайно связи и приглашает меня безмолвно к таким же опасным поискам. После встречи с зеком мильковские рекомендации, как лучше натянуть нос приемной комиссии и убедить ее, что никто русской литературы не знает так, как мы, посетившие его консультации, усваивались крепче - я обязательно должен поступить, и зек в этой мысли почему-то занимал не последнее место.