Марр! Марр! Марр!
Бабушкин каждую лекцию минут десять чесал по бумажке без передыха про Сталина и вопросы языкознания. "Марр, Марр, Марр!" - разносилось по аудитории, а в ушах отдавалось - карр! карр! карр! Шпарил Бабушкин не запинаясь, вероятно, мало радующий собственный текст, который никак не мог запомнить. Группа прилежно записывала - нигде не прочтешь, ни в каком учебнике - все мгновенно устарели, а спрашивать будут с пристрастием и в присутствии секретаря парторганизации - толстой тетки с фамилией на букву "бэ": не вспомнить какой. Отвечай ей будто на исповеди. Она балл на вступительном экзамене повышала, если сам начнешь с гениального труда и как-то - пусть неловко - присобачишь его к вопросу из билета. Иногда и обрывала, протягивая руку за листком:
- Ладно, это вы знаете!
Ударил и рассыпался звонок, а Бабушкин, споткнувшись на каком-то слове, вышел быстрым решительным шагом в коридор. В кабинете он пропустит рюмочку и возвратится трезвый и упругий, как огурчик. В тумбе стола у него графин. Факультетские тайны стали известны на второй-третий день.
- Я живу напротив университета, - сказала Женя. - У меня вся рекомендованная литература есть.
- И исландские саги?
- И исландские саги. И приключение Хулио Хуренито. И "Трест Д.Е.". И "Жизнь Николая Коробова", - свернула она опять на Эренбурга.
- У вас что - культ?
- Культ - не культ. Но мы его уважаем. А вот ты сдрейфил признаться. Признайся - сдрейфил?
В прямолинейности ей не откажешь. Она свернула на Эренбурга, чтобы уколоть.
- Если не дрейфить, то долго не протянешь. Рога быстро обломают.
Женя ответила понимающим, длинным, светло-синим от бьющих в окно лучей взглядом. Очи у нее, а не глаза. Она отвернулась - я не продолжал излагать жалкое кредо. Положение спас Бабушкин. Он явился в аудиторию твердым и, как прежде, решительным шагом, утирая губы платком, ринулся к столу и забубнил про курско-орловский диалект и про Сталина. Потом вскинулся и вспомнил, что эти фразы он уже прочел, чертыхнулся тихонько и перескочил на Марра, вяло закаркав: Марр, Марр, Марр! Количество "эр" он каждый раз прибавлял. Я был особенно внимателен к фонетической стороне фамилии избиваемого ученого, и вскоре читатели узнают причину такого повышенного интереса.
- Ты запомнил, где я живу? Придешь?
Я кивнул и чуть сам не каркнул: карр! марр! карр!
Мнение Варлама Шаламова
Сколько людей - столько и мнений, но есть мнения, без которых невозможно себе представить в полном объеме наш социум.
Несмотря на то что открытое письмо Эрнста Генри об оценке Эренбургом Сталина и сталинизма распространялось в самиздате, предел откровенности для автора все-таки существовал. Пропустить без ответа эренбурговские легальные попытки самооправдания старый коминтерновский зубр не мог и не хотел, но, возможно, им руководили тайные или эгоистические соображения. Коминтерн - организация секретная и вполне эгоистическая, отстаивающая интересы своих членов, заботящаяся - к счастью, в прошлом - о предоставлении им льгот: талонов, пайков, машин и квартир. Льготы влияют на точку зрения. С другой стороны - самиздат. Самиздат не игрушка. Самиздатом интересуются органы. В самиздате много правды и того, чего нигде не прочтешь. Зарубежные радиоголоса питаются нередко самиздатом.
Эрнст Генри, в числе других известных людей, подписал обращение к Брежневу, еще не потерявшему челюсти, предупреждая об опасности возрождения тоталитаризма. Затем он дискутировал с создателем водородной бомбы Андреем Сахаровым по поводу роли ученых в современном мире, в целом занимая и после изгнания из тепленького кремлевского кабинета Хрущева абсолютно ясную и недвусмысленную антисталинскую позицию, хотя и являл собой осколок извращенного коммунистического строя. А мог бы коммунистический строй не быть извращенным? Сегодня одни утверждают, что нет, а их оппоненты считают обратное.
Совершенно изумляющие и неожиданные слова раздались из уст Варлама Шаламова, который, казалось бы, должен был придерживаться об Эренбурге иного мнения, чем высказанное. Он отбросил попытки Эрнста Генри подвергнуть сомнению нравственный облик Эренбурга, его антисталинскую позицию, до поры до времени закамуфлированную в условиях кровавой диктатуры. Попутно отмечу, что Варлам Шаламов также иначе относился к Эренбургу, чем другой борец с сталинизмом, нынешний нобелиат Александр Солженицын.
Вот что писал Варлам Шаламов незадолго до смерти адресату: "Эрнст Генри - не из тех людей, которые имели бы право делать Вам замечания, наскоро сколачивая себе "прогрессивный" капитал. Я отказался читать эту рукопись именно по этой причине. Желаю Вам здоровья, сил духовных и физических, необходимых в Вашей огромной работе, за которой я много-много лет слежу с самым теплым чувством".
Весомость шаламовских слов не нуждается в комментариях. Можно, конечно, не читать рукопись Эрнста Генри, но если не следовать поступку Шаламова и по-настоящему прочесть открытое письмо, датированное 1965 годом, то волей-неволей приходится признать, что в критике - осмысленной критике - сталинизма мы не продвинулись с той поры ни на шаг. Фактов набрано много и вразнобой, а стройная система взглядов на происшедшее и причины катастрофы отсутствует. Что сказано Эрнстом Генри - то и есть. Парадокс! Но случайный ли парадокс?
Одно из тысяч
Письмо Эрнста Генри - одно из многих тысяч, которые получил Илья Григорьевич, но это, пожалуй, самое значительное послание. В нем Эрнст Генри сформулировал много правильных и своевременных идей и привел достаточное количество убийственных фактов, неведомых никому в то безумное время - время первого восстания просталинских сил. Он считал, и считал справедливо, что достижения советского народа нельзя объяснять руководством Сталина. Народ жил вопреки, а не благодаря обитателю знаменитого - по кинофильмам - кабинета с непотухающим огоньком настольной лампы.
Человек у руля сидел и изобретал: кому бы позвонить, кого бы напугать и каких бы сведений потребовать? Мой отец сидел за столом до тех пор, пока секретарь министра не звонил ему и не сообщал, что товарищ Штанько позволил отправиться домой. А Штанько - не кто-нибудь, не гребаный бюрократ, а потомственный шахтер и Герой Социалистического Труда, начальствовал над "Артемуглем". Отец, закурив сигарету - гвоздик из пачки под названием "Новые", шел спать, чтобы через три-четыре часа опять поспешить на свое рабочее место. Он был отличный специалист. Вот и разорвалось сердце в пятьдесят один год на пороге в ЦК КП(б)У, где теперь резиденция украинского президента - на Банковой, бывшей, разумеется, улице. Протянул бы месяц - до смерти вождя осталось всего ничего - еще бы пожил вопреки его руководству. Так что я лично с мыслью Эрнста Генри вполне согласен. Управлять людьми Сталин не умел и гробил их почем зря.
"Выходит, что героизм советского народа как бы неотделим от не совместимых с совестью дел Сталина, - продолжал Эрнст Генри. Не он ли своим злым, но "государственным умом, своей редкостной волей" и побудил народ на героизм? Вы подчеркиваете эту же возникавшую в уме читателя мысль, говоря: "Я понимал, что Сталин по своей природе, по облюбованным им методам напоминает блистательных политиков эпохи итальянского Возрождения". У Вас прямого вывода нет, но у многих он будет. Без Борджиа не было бы итальянского Возрождения, без Сталина не было бы превращения отсталой России в великое и героическое государство. Одно неотделимо от другого".
Безобразный, конечно, текст выскользнул из-под пера Эренбурга. Безобразный, особенно для конца 50-х годов. Что его вынудило наклепать такое? Загадка. Какой блистательный политик?! Какое Возрождение?! С ума сойти! Раньше бы писал - простительно. Но после XX съезда КПСС как-то глуповато. Бесспорно, приспосабливающийся и набирающий очки коминтерновец прав, а истина уста не выбирает. Кто ее вбрасывает в жизнь - тому и спасибо. Напрасно Варлам Шаламов отверг рукопись Эрнста Генри. Он знал, что там написано, но народ-то мало что понимал, и открытое письмо оказалось для него откровением. Здесь Варлам Шаламов дал промах.
"Это - политический оправдательный приговор Сталину, - продолжал Эрнст Генри. - И то, что выносите его Вы, Эренбург, трудно понять".
Прав бывший сотрудник "Роте Фане". Тысячу раз прав. Действительно, трудно понять автора мемуаров. "Не вам это делать, Илья Григорьевич", - такими словами начинает свою филиппику Эрнст Генри и далее совершает самую первую и самую серьезную до сей поры попытку вскрыть изнутри сталинскую систему, показать ее гнилость, бездарность, безжалостность и тупиковость. К сожалению, спустя сорок или почти сорок лет отечественная историко-юридическая мысль не двинулась дальше разоблачительного мини-исследования бывшего офицера НКВД, специалиста по внешней разведке и вербовке агентов в невысоком чине полковника.
Неумение, нежелание и психологическая невозможность высказать истину, обнажить ее сущность в нужный момент много повредили Эренбургу. И до сих пор вредят. Он рассчитывал на понимание и добился бы его в полной мере, сумев избежать привычных для своей эпохи клише. По-человечески понятно, почему в тогдашних условиях Илья Григорьевич был вынужден искать самооправдания, но мало кто у нас задумывался, как он принял эти условия, во имя чего он попал в них, какие идеи его подвели к трудным обстоятельствам, через что он прошел, прежде чем получить письмо от Эрнста Генри.
Эренбург один на один боролся с тем, что он считал злом, и никто ему в том не содействовал, Он не имел за своими плечами Твардовского и "Нового мира", как Солженицын, а главное - он жил в ином обществе. Ему никто по-настоящему не помогал. Наоборот, все мешали и всё мешало. Все угрожали и всё угрожало. И не только ему, но и беззащитной семье. Никто об этом у нас не думает. Требуют жертв, требуют жизни, требуют смерти. Ранняя гибель Эренбурга никому бы не принесла пользы.
На этом я и покончу разбор открытого письма - одного из тысяч пришедших вскоре умершему адресату. Я только частично присоединяюсь к мнению Варлама Шаламова - к его комплиментарной оценке огромной работы Эренбурга. Анализ же сталинской системы Эрнсту Генри удался, невзирая ни на что. Интеллект Человека у руля он оценил лучше Эренбурга.
Одиночество
О работе Сталина по вопросам языкознания говорили даже на занятиях по латинскому языку.
- Иосиф Виссарионович выражает свои мысли с присущей латинянам лаконичностью, - утверждал, подкручивая усы и поглядывая на дверь узким и косым от природы глазом профессор Тарасов - личность невысокого роста, в душегрейке и теплых ботиках. - Великий вождь афористичен - здесь заложен секрет его доступности. Народ тяготеет к афористичности. Нуте-с… Отправимся дальше по нашему фарватеру.
Другой преподаватель, Владимир Мильков, заканчивал аспирантуру. Горбоносый и страшно близорукий блондин, все семинарские занятия начинал с короткого вступления:
- Значит, так, дорогие мои мальчики и девочки, о гениальном труде товарища Сталина Иосифа Виссарионовича мы уже подробно переговорили на предыдущем занятии…
Что было очевидной ложью. На предыдущем занятии он извергал из себя только похожую фразу.
- А теперь перейдем, вооруженные новыми знаниями и усовершенствованным научным инструментарием, к разбору очередной нашей темы в дискуссионном порядке. История нашей партии учит, что свободная дискуссия есть единственная возможная форма утверждения истины…
Мильков откровенно иронизировал, и ничего - сходило. Работа вождя въелась всем в печенки. Я лично подозревал, что Сталин вцепился в этот курско-орловский диалект из-за событий у деревни Прохоровка. Там наши танковые соединения большой кровью одержали победу над "пантерами" и "Фердинандами", ну он и решил развить успех - превознести курско-орловский диалект над всеми остальными русскими диалектами. И будет еще одна победа на Курско-Орловской дуге. Наверное, в его склеротическом мозгу бродили подобные идеи. Милькова любили, и от его семинаров не увиливали, а увиливать от скучных занятий начали чуть ли не с первого дня. В конце лекционного часа Женя шепнула:
- А ты на других ребят не похож. Из моих знакомых Эренбурга никто в руках не держал. О Хулио Хуренито и слыхом не слыхивали. Отцу будет приятно с тобой побеседовать.
Совсем меня со своим Эренбургом запутала. Кто ее отец? Что он - специалист по Эренбургу? Сотрудник какой-нибудь дивизионной газетенки? Или фронтовик, которого дороги войны свели где-нибудь с писателем? Я не стал расспрашивать. Время придет - узнаю. Женя вполне оценила тактичность. Когда профессор Тарасов сменил Милькова и начал на доске подчеркнуто аккуратно выводить изречения древних, Женя сунула мне записку без тени смущения:
- Я не уверена, что ты хорошо запомнил, где я живу. Тут адрес и подробный план расположения Бактина. Обязательно приходи! Обязательно! - Она замолчала и принялась жалостливо смотреть на потертую спинку душегрейки Тарасова, продолжавшего мотаться у доски.
- У него здесь никого нет. Он очень одинок. Его сослали за то, что дочь вышла замуж за югослава, кажется, курсанта Военной академии. В чем он провинился?
Ее космополитическая сущность и здесь взбунтовалась.
- Ладно, не плачь, - сказала Женя. - Вот влепит тебе неуд - будешь знать. - Неуд Тарасов никому не мог влепить по причине мягкости и слабости характера, что ставилось ему в вину на собрании, когда депортировали из Ленинградского университета в Томск, - не был он в состоянии и воспрепятствовать постыдной связи дочери с иностранцем. Мы сочувствовали седенькому старичку, носившему усы пиками, как знаменитый в 20-х годах литературовед Петр Семенович Коган, потому что сами страдали от невероятного одиночества в нашей уродливо перекошенной стране и искали выход в общении. Женя и не скрывала радости по поводу моего появления в Томске.
- Я догадываюсь, о чем ты думаешь, - сказала Женя в роще, прощаясь.
Она и впрямь была колдуньей-чародейкой. То Эренбурга дословно повторит, то просветит меня рентгеном и мысль прочитает, как на телеграфной - бегущей - ленте.
- Все одиноки в нашем мире, и каждый умирает в одиночку: чаще среди врагов.
Гансу Фалладе понравилось бы уточнение. А у меня мелькнуло: жить в одиночку хуже, чем в одиночку умирать. Теперь я считаю по-другому: умирать одинокому хуже. Близость финала вынудила изменить мнение.
Золотые цимбалы или разящая праща?
Любопытно, выполнил бы свое предназначенье Эренбург, если бы существовал в одиночку? Ни Варлам Шаламов, ни Эрнст Генри ничего о предназначенье Эренбурга не пишут. Они, впрочем, как и остальные люди, будто не замечают, что Эренбург имел предназначенье, что не каждому дано. Вот здесь и зарыта собака. Как относился Эренбург к собственному предназначенью? Большинство относится к деятельности Эренбурга как к его частному делу. Действовал, чтобы жить и выжить. Это не совсем справедливо или даже совсем несправедливо. Усеченное, но достаточно обоснованное проникновение в жизненную задачу Эренбурга сделал польский писатель Ярослав Ивашкевич, первым обратив внимание на заключительное стихотворение книги "Опустошающая любовь", которая вышла очень давно - в 1922 гаду. Эренбургу тогда исполнилось тридцать лет. В стихотворении "Когда замолкнет суесловье…" есть многоговорящая строфа:
Запомни только - сын Давидов, -
Филистимлян я не прощу.
Скорей свои цимбалы выдам,
Но не разящую пращу.
Ярослав Ивашкевич считает, что здесь содержится вся жизненная программа Эренбурга и что он выполнял ее до смерти. "В этих строчках, - утверждает Ярослав Ивашкевич, - заключается тайна, а может быть, и трагедия Эренбурга. Считая себя поэтом, он разменял - ибо считал это своим гражданским долгом - золотые цимбалы на пращу".
Утверждение верное, но не во всем. Эренбург разменял не до конца "золотые цимбалы". Он создал несколько превосходных поэтических циклов, прославленный роман - для краткости назовем его "Хулио Хуренито" - образец отличной русской прозы. "День второй", "Виза времени", "Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца", "В Проточном переулке" и военные стихи справедливо отнести к лучшим произведениям мировой литературы.
Есть у Эренбурга и другие заметные вещи, например парижские и испанские главы в мемуарах "Люди. Годы. Жизнь", послесталинская повесть "Оттепель", название которой бесповоротно вошло в отечественную историю и дало имя выдающейся и горькой эпохе.
Нет, не все "золотые цимбалы" и не окончательно разменял Илья Григорьевич, хотя политика, то есть борьба с нацизмом, ставшая главным его занятием на протяжении десятилетий, в чем-то губительно подействовала на художественное восприятие действительности, на стиль и поэтичность, иногда вторгаясь в сферы сознания, ответственные за осуществление и поддержание на должном уровне именно литературного процесса.