Прежде всего, дела теософического общества меня больше не касаются, так как я подала свою отставку. Со вздохом облегчения я отрезала себя от всего этого, благодаря небо. Что же касается новых доказательств в настоящем деле, которые вы приводите, подумав немного, вы поймете, что они не имеют для меня никакой цены. Г. С. – наш друг, он жил в течение месяцев в ближайших отношениях с нашим семейством, и мы, следовательно, имеем некоторые права для притязания знать его очень хорошо. Г-жа Y. и ее дочь (хоть я и видала первую из них несколько дней в Париже) совершенные для меня незнакомки, и их слова не могут иметь значения перед словами г. С. Когда г. С. скажет или напишет мне то, что он, как вы предполагаете, говорил г-же Y., тогда мы посмотрим; но я очень спокойна на этот счет. Г. С. подтвердит все, что он написал и подписал своим именем в Париже. Он только прибавит (и вот этот-то пункт и может объяснить всю поднявшуюся болтовню), что он вовсе не имел намерения обвинять г-жу Блав. по поводу ее частной жизни, которая нас никоим образом не касается; но что он обвиняет ее во всех обманах, произведенных ею для основания теософического общества. Это же самое говорила вам и я в моей гостиной.
Что же касается вашего второго предположения относительно невменяемости г. С., – оно заставляет меня улыбаться, особенно когда я подумаю, что этот аргумент, конечно, исходит от г-жи Блав. Уверяю вас, что, если бы переписка г. С. и г-жи Б. была представлена на заключение докторов-специалистов по душевным болезням, они не затруднились бы решить, кто из двух в здравом рассудке. Об этом я имею свидетельство доктора Шарля Ришэ. Но позвольте мне указать на противоречие, относящееся к вам. Вы мне советуете никому не показывать "дело Блаватской" – и я сама так же думаю, имея одно только желание, чтоб это дело было погребено как можно скорее. А с другой стороны, вы говорите, что, если г. С. не покорится требованиям г-жи Б. (ибо я не хочу предполагать, чтобы такие требования исходили от вас), вы ей посоветуете против него действовать. Таким образом, вы сами сделаете гласным это дело. Я ни на одно мгновение не сомневаюсь в том, что г. С. ответит только глубочайшим презрением на предложения г-жи Б. Разве честный человек может иметь два противуположных одно другому слова? Если бы г-жа Б. внимательно прочла письма к ней г. С., она бы увидала, что он готов на все… Наконец, чего же она хочет? Гласности? Ах, милостивый государь, каким же это образом люди, любящие теософию, могут толкать г-жу Б. на этот путь? Ну да если это должно случиться, оно и будет, и каждый пойдет в битву, сильный собственным оружием. Вот 6 месяцев, как я отвечаю презрительным молчанием на все глупые сплетни, ходящие относительно меня и моих друзей; но в тот день, когда клевета зайдет слишком далеко и станет публичной, увидят, боюсь ли я! Поверьте, что в этот день как в печати, так и не в печати поверят не разъяснениям г-жи Y., а переводу присяжного эксперта. Да и, наконец, если бы даже возбудился спор относительно одной фразы – содержание всех писем г-жи Б. окажется достаточным для того, чтобы обвинить ее в глазах общественного мнения. Тогда обнаружатся не только инциденты Б.-С. или Л.-М. Отовсюду выплывут новые вещи, которые, если даже все и не выяснится окончательно, загрязнят теософическое общество и забрызгают грязью его членов, ибо никто не поверит, чтобы такое количество разумных людей были только одураченные. Таково, говорю вам, будет суждение света, и можно сколько угодно иметь за себя свою совесть – а все же неприятно быть подозреваемым…"
Казалось бы, на такое письмо уже нечего ответить, да оно и написано было в тоне, не требовавшем ответа. Но Е. П. Блаватская все же не могла успокоиться, и послушный Гебгард опять сел за свое бюро и писал. При этом он чувствовал себя обиженным, проигравшим партию, волновался, хотел язвить и говорить колкости, а потому ему можно извинить как значительную глупость его письма, так и ошибки во французском языке.
"Отвечаю на письмо ваше, чтобы указать на одну вашу ошибку… дело касается мнимого противоречия, в котором вы меня упрекаете. Конечно, вы были бы правы, если бы, как вы говорите, мое письмо было вдохновлено г-жой Блаватской. Разумеется, она просила меня сообщить вам то, что рассказала нам г-жа Y. Но я утверждаю, что мысль, заставившая меня так много написать вам, исходит от меня одного. Прося же вас не продолжать показывать "дело Блаватской", я имел в виду только ваши интересы. Видит бог, что я не желаю гласности этого дела… но если инцидент Б.-С. будет иметь последствия, я не сомневаюсь, что клеветы на г-жу Б. окажутся для вас источником больших неприятностей. Недостаточно будет сказать, что вы не имели намерения обвинять г-жу Б. и т. д. – факт, что вы повторяли клеветы С., достаточен в глазах закона. Прощу вас видеть в моих словах только доброе и искреннее желание служить вам. Я считал своим долгом предупредить вас – вы же свободны поступать как вам угодно. Тот же долг заставляет меня указать, что, по-моему, вы напрасно так пренебрежительно относитесь к г-же Y. и ее дочери или, вернее, к их правдивости. Вы знали г. С. 3 или 4 месяца, а эти дамы его ближайшие друзья в течение годов. Очень жаль, что я не доктор, как ваш друг г. Ришэ: физиологическое (?) исследование характера г. С. было бы чрезвычайно интересно. Этот человек, должно быть, обладает редкой властью над умом женщин, которые его часто видают, но если когда-нибудь, как я надеюсь, у вас откроются глаза, тогда вы убедитесь, где именно были ваши истинные друзья. Я буду продолжать сообщать вам обо всем, пока вы формально не освободите меня от того, что я считаю своей ответственностью".
Само собою разумеется, что на эти вздоры Гебгард не получил от m-me де Морсье никакого ответа. Он не мог также исполнить своего намерения, то есть сообщать ей о дальнейшем ходе дела, так как ровно никакого "хода дела" не было. Елена Петровна и Ко убедились, что игра их проиграна, что m-me де Морсье непоколебима, что запугать ни меня, ни ее не удалось. Через несколько месяцев я узнал, что этот самый Гебгард разочаровался в Е. П. Блаватской. По крайней мере, вот что он писал m-me де Морсье по поводу какой-то диффамации, пущенной в печати Еленой Петровной: "Единственная вещь, меня удивляющая, это каким образом, зная так близко татарский или калмыцкий характер Е. П. Б., вы можете еще изумляться чему бы то ни было, написанному ею". Он доказывает, что не стоит по этому поводу "Нечего возмущаться диффамациям, не стоящим чести ответа". Далее он говорит: "Je blame fortement la manierepeu comme ilfaut de H. P. B." – и опять повторяет, что "ложное обвинение" со стороны Н. Р. В. не стоит никакого внимания. Ну как же не полное разочарование! – особенно если вспомнить, что еще столь недавно этот Гебгард служил Блаватской не только своим пером и советами, но и своими денежными средствами. Подлинники его курьезных писем, из которых я делаю выписки, переданы m-me де Морсье в мое полное распоряжение.
Это было последнее сведение, полученное мною о Блаватской. Я жил в Петербурге и с тех пор только случайно слыхал что-либо о теософическом обществе. С г-жой Y. после ее эльберфельдских "битв за правду и за меня" я, конечно, прекратил всякие сношения.
Время от времени мне приходилось обнаруживать следы "тайного теософского мщения", меня не оставлявшего в покое. Я натыкался на удивительные клеветы и сплетни – и за ними в конце концов почти всегда оказывался хвост или г-жи X., или г-жи Y., или кого-нибудь из друзей Блаватской. Каковы действительные размеры вреда, принесенного мне этим мщением, я не знаю…<…>
XXI
Портрет Е. П. Блаватской с помощью ее самой и близких ей лиц мною набросан. Мне пришлось волей-неволей останавливаться на самых отталкивающих чертах ее, раскрыть многие нравственные язвы этой феноменальной женщины. Если бы я вздумал проследить час за часом все мое знакомство с нею, передать все ее слова и действия, все мелкие, хотя всегда более или менее характерные факты, которых я был свидетелем, мне надо было бы написать огромную книгу. Я должен был ограничиваться вещами, так или иначе выдающимися.
Теперь я мысленно перебираю все, во всех мельчайших подробностях, с целью найти хоть что-нибудь, оправдывающее чудодейственные рассказы о ней ее поклонников и приспешников, хоть что-нибудь такое, что осталось бы для меня в конце концов доказательством ее действительных высших знаний – в смысле феноменов. И ровно ничего такого я не нахожу. А между тем ведь она так хотела удивить меня хоть чем-нибудь! Это было в ее прямом расчете.
Правда, я не могу объяснить одной вещи: как производила она по своему желанию и прекращала разнообразные стуки, раздававшиеся на большом расстоянии вокруг нее, а также странные звуки, похожие на пощелкиванья маленькой электрической машины, о которых я говорил в своем месте. Но этим явлением исчерпывается все в ее феноменах, чего я не могу объяснить. Я знаком с хорошенькой серебряной "штучкой", игравшей такую роль в мелодических нотках, которыми "хозяин" давал знать "избраннице" о своем присутствии.
Что мягкие руки "madame" с гибкими, утонченными на концах пальцами были очень искусны в проделывании разных быстрых движений – это я видел много раз. Вероятно, она брала уроки фокусов у какого-нибудь "профессора белой магии", быть может, у того именно фокусника, помощником которого состоял Бабула, поступивший к ней потом в услужение, помогавший ей дурачить "публику" и подсмеивавшийся над "хорошими, кисейными махатмами".
Быстротой движений и ловкостью рук легко объясняется феномен с портретом в медальоне, описанный мною в главе VI моего рассказа. Она просто на моих глазах заменила один медальон другим, представлявшим точный дубликат первого, и так быстро, что я этого не заметил. Но ведь профессиональные фокусники производят всякие чудеса, перед которыми все чудеса, все феномены "madame" – ничто, и это вовсе не дает им права заявлять о своих "высоких посвящениях" и "необычайных психических способностях".
Я свидетельствую, что не только на моих глазах, но, судя по всем описаниям Синнетта, Желиховской и других ее панегиристов, и на глазах кого угодно Е. П. Блаватская, за исключением "стуков", не произвела ни одного, так сказать, "физического" феномена, которого нельзя было бы объяснить фокусом и самым обыкновенным, простым обманом. В расследовании Лондонского психического общества, в отчете Годжсона, приведены примеры выдающихся чудес Блаватской, опубликованных Синнеттом, и все чудеса эти разобраны и объяснены вполне ясным и удовлетворительным образом.
Когда "madame" могла произвести феномен одна, собственными средствами, она улучала удобную минуту и действовала. Когда одной нельзя было управиться, она призывала на помощь Бабулу, Олкотта или других необходимых лиц из числа ее сообщников. В главах X и XI я рассказал, как произведены были в Эльберфельде два феномена с помощью Олкотта; для второго из этих феноменов, для письма махатмы, полученного "астральным путем" г-жою А., понадобилось даже участие того невинного английского мальчика, с которого сняли крест и заменили его буддистским непристойным амулетом.
Но, быть может, она была сильнее в феноменах "психических", в проявлении своих исключительных духовных способностей? В этой области чудеса, рассказываемые о ней ее сестрою и друзьями, еще поразительнее! Она, глядя на человека, читала его мысли, видела далеко совершающиеся события, с изумительной ясностью предсказывала будущее…
Однако я опять-таки свидетельствую, что за все время моего знакомства и моих сношений с нею я никогда не мог убедиться в чем-либо подобном. Мне не раз приходилось в жизни встречать людей, изумлявших меня или временной, или постоянной своей тонкой прозорливостью. Я знаю вполне доказанные для меня примеры исполнявшихся предчувствий, предчувствий не туманных и неопределенных, а совсем ясно и точно сформулированных. Вообще, я знаю, что в сложном внутреннем мире человека, в тайниках его духа, дремлющего среди вещественной яви, скрыты самые разнообразные способности и что иной раз вследствие причин, нелегко поддающихся анализу, эти способности заявляют о себе хоть и быстролетными, но реальными, осязаемыми явлениями.
Зная все это, я, разумеется, нисколько не удивился бы, найдя и в Е. П. Блаватской что-либо подобное. До последних дней нашего знакомства, уже сначала уверенный, а потом и утвержденный ею самой в том, что она морочит и обманывает людей, я все ждал какого-нибудь проявления ее тонкой прозорливости и т. д. С другой стороны, она сама – и читатель должен ясно видеть из всего моего рассказа, подтвержденного документами, – бог знает что дала бы ради возможности удивить меня и остановить мое внимание на чем-либо интересном.
Но ничего, ничего я от нее не видел. Когда она подготовляла какой-нибудь феномен, я всякий раз знал, что именно должно случиться, и видел, как она прямо наводит разговор на известную тему: для примера стоит только вспомнить сцену, завершившуюся русским писанием Баваджи, его "блаженны врущие".
Нередко, то закрывая глаза, то дико поводя ими, она объявляла мне, что видит сцены, происходящие там-то и там-то. В тех случаях, когда мне удавалось проверить это ясновидение, всегда оказывалось, что ровно ничего из якобы виденного ею не происходило в действительности. Ни разу она не угадала, хотя бы только приблизительно.
Перед моим отъездом из Вюрцбурга она, как рассказано мною в главе XX, сделала мне от имени своего "хозяина" целый ряд весьма подробных, определенных предсказаний, которые должны были исполниться в самом скором времени. Моя неуверенность, что предсказания эти исполнятся, не могла, полагаю, изменить велений судьбы моей, открытой "хозяином", и вот хоть бы одно самое маленькое предсказаньице случайно исполнилось! Даже профессиональные гадалки, спрашивающие, на сколько погадать, на рубль или на три, предсказывают удачнее.
Да и где, наконец, хоть сколько-нибудь удовлетворительно засвидетельствованные факты проявлений ее ясновидения, или, как это называется на теософическом языке, "чтения в астральном свете"? В разных "правдах о Е. П. Блаватской" искать их, как уже известно читателю, довольно трудно.
Возьмем на выдержку подобный пример. Г-жа Желиховская ("Русское обозрение", 1891, декабрь, с. 570) пишет: "Елена Петровна часто нас предупреждала о смерти людей, живших с нами в России, из-за больших расстояний. Последний такого рода факт случился летом 1886 года, когда, живя в Петергофе, мы получили от нее письмо из Остенде, где она извещала нас о кончине А. М. Бутлерова ранее, чем это известие появилось в наших газетах. Елена Петровна очень любила профессора Бутлерова и была с ним в постоянной переписке".
Осенью 1885 года, приехав из-за границы в Петербург, я встретился с А. М. Бутлеровым и долго беседовал с ним о Блаватской. Он с большим интересом меня о ней расспрашивал, рассказывал мне о ней то, что слышал от других; вообще из его слов никак нельзя было заключить, что он хоть сколько-нибудь сам ее знает. Если б он не только был с нею в постоянной переписке, но даже если бы обменялся двумя-тремя письмами, он, по свойству нашего разговора, непременно сказал бы мне об этом.
Я все-таки, однако, могу ошибаться. Ну так вот: ближайший друг А. М. Бутлерова и его свойственник (двоюродный брат его супруги) А. Н. Аксаков, бывший с ним в постоянных сношениях и после его кончины разбиравший его бумаги, разрешил мне заявить как факт, что А. М. Бутлеров не был лично знаком с Е. П. Блаватской и никогда не находился с нею ни в какой переписке.
Итак, одна часть сообщения г-жи Желиховской оказывается выдумкой, а другая не удовлетворяет даже самым простым требованиям от подобного рода сообщений: не указано число, в которое было написано и отправлено письмо Блаватской из Остенде. Если бы можно было с точностью проверить момент отправки письма, то, по всем вероятностям, оказалось бы, что "madame" узнала о кончине Бутлерова из только что полученной телеграммы и в письме своем привычной к таким фразам рукою написала: "Он умер, я знаю: я его видела".
Все примеры подобного рода, встречающиеся в неотеософской литературе о Блаватской, не более достоверны и убедительны.
Затем следует коснуться вопроса о "хозяине", о знаменитых махатмах. Среди индусов, помимо всякого теософического общества, издревле существуют легенды и рассказы о великих душах (это перевод слова махатма или, вернее, маха-атма), мудрецах, живущих на горах, в недосягаемых глубинах Тибета, и обладающих необычайным знанием сокровеннейших тайн природы.