Сцена эта ясно доказала невозможность продолжать наши 8 лет тому назад возобновившиеся семейные отношения. Я понял, что сегодняшнее поведение жены будет иметь решающее влияние на дальнейшую мою жизнь. Твердым тоном я рекомендовал ей соблюсти спокойствие и воздержаться как от неверных суждений, так и от ложных поступков ввиду того значения, какое может иметь для нас сегодняшнее само по себе ничтожное происшествие. Она, казалось, кое-что поняла, обещала успокоиться и оставить свою глупую ревность. К несчастью, бедная жена сильно страдала от своей все усиливавшейся сердечной болезни, страшно влиявшей на ее настроение. Она все видела в мрачном свете, мучительное беспокойство, свойственное страдающим расширением сердца, не покидало ее. Но она надеялась через несколько дней вздохнуть свободнее, так как с добрыми, как она полагала, намерениями решила предостеречь соседку от могущей иметь опасные последствия дружбы со мной. Возвращаясь с прогулки, я встретил в коляске Везендонков. Я заметил расстроенный вид г-жи Везендонк и, напротив, странно улыбающееся, довольное выражение лица ее супруга. Что-то произошло. Свою жену я нашел значительно повеселевшей. Она дружески протянула мне руку и снова подарила меня своим расположением. На мои расспросы она ответила весьма определенно: как умная женщина она знает, что нужно делать в подобных случаях. Она поступила так, как считала необходимым. Я объяснил ей, что она первая и пострадает впоследствии. Пока же я рекомендовал ей подумать об укреплении здоровья и с этой целью по прежде намеченному плану отправиться на курорт Брестенберг [Brestenberg] на Хальвильзее. Нам рассказывали об успешном лечении сердечных болезней тамошним врачом. Минна была вполне согласна с его методом. Через несколько дней, в течение которых я избегал осведомляться относительно того, что произошло в семье Везендонков, я проводил жену, захватившую с собой попугая, в красиво расположенный, довольно благоустроенный курорт в нескольких часах езды от нашего дома. В минуту прощания она поняла всю мучительную серьезность нашего положения. Мне нечем было утешить ее. Я обещал ей только приложить все усилия, чтобы устранить дурные последствия нарушенного ею слова.
329
Вернувшись домой, я увидел, что успела натворить Минна по отношению к нашей соседке. В своем грубом непонимании моих истинных, дружеских отношений к госпоже Везендонк, всегда проявлявшей теплые заботы о моем покое и благополучии, она зашла так далеко, что даже грозила сделать какие-то разоблачения ее мужу. Она глубоко оскорбила не знавшую за собой никакой вины молодую женщину. Последняя перенесла обиду на меня, не понимая, как это я оставлял жену в подобном неведении истинного положения вещей. В конце концов все кое-как уладилось благодаря разумному посредничеству нашего общего друга, жены д-ра Вилле. Мне удалось оправдаться в глазах г-жи Везендонк и снять с себя ответственность за поступки жены. Но мне все-таки было заявлено, что отныне оскорбленная женщина не может посещать мой дом и вообще поддерживать дальнейшее знакомство с моей женой. Единственным ответом на это с моей стороны мог быть только отъезд из Цюриха. Но высказанное мною намерение не встретило сочувствия со стороны потерпевшей и было отвергнуто. Мои отношения с Везендонками были расстроены только отчасти. Испорченными окончательно их считать нельзя было, и я успокоился на мысли, что все со временем как-нибудь образуется. Больше всего я надеялся на улучшение здоровья жены, рассчитывая, что, немного поправившись, она сама поймет совершенные ею глупости и, разумным образом исправив их, сделает возможным возобновление наших отношений с расположенной к нам семьей.
Прошло некоторое время. Везендонки уехали на несколько недель в путешествие по Верхней Италии. Почти в уныние повергло меня прибытие долгожданного "Эрара": только теперь я понял, каким инструментом, лишенным всякого тона, я пользовался до сих пор. Свой старый капельмейстерский рояль фирмы "Брейткопф и Гертель" я немедленно отправил вниз, в комнаты жены. Будучи чрезвычайно консервативной в своих вкусах, она уже давно выпросила его у меня. Впоследствии она увезла его с собой в Саксонию и, кажется, продала за 100 талеров. Новый рояль необыкновенно ласкал мой слух, я фантазировал на нем, и у меня невольно, сами собой вылились мягкие ночные голоса второго акта "Тристана". Вчерне я принялся набрасывать его в начале мая этого года.
330
Неожиданно работа моя была прервана приглашением Великого герцога Веймарского встретить его в Люцерне. Он должен был быть там проездом, возвращаясь из путешествия по Италии. Я исполнил его желание и удостоился в одной из люцернских гостиниц, в комнате камергера фон Болье, которого я знал со времени моего бегства, длинной беседы с моим воображаемым покровителем. Из этой беседы я понял, что мои отношения с Великим герцогом Баденским по поводу постановки "Тристана" в Карлсруэ произвели впечатление на веймарский двор. Когда Карл Александр упомянул об этом обстоятельстве, видно было, что он живейшим образом заинтересован в том, чтобы "Нибелунги" были поставлены на сцене веймарского театра. Ему хотелось услышать от меня уверения, что я предназначаю эту оперу для Веймара. Мне ничего не стоило обещать ему это. В общем меня занимала особа Великого герцога, который, непринужденно развалившись на узком диване, благосклонно болтал со мной о разных вещах. Он тщательно выбирал в разговоре выражения и обороты, стараясь произвести выгодное впечатление своей образованностью. Удивительно, что его ничуть не шокировали довольно неуместные, высказанные необыкновенно сухим тоном замечания, которыми прерывал нашу беседу господин фон Болье. Между прочим, Великий герцог в изысканных выражениях захотел узнать мое "настоящее мнение" о композиторской деятельности Листа. На это камергер заметил, что сочинительство Листа не более как забава великого виртуоза. Я был крайне удивлен, не уловив ни малейшего признака неудовольствия на лице Великого герцога. Он равнодушно выслушал такой отзыв о друге, которого чтил высоко. Это выставляло в довольно странном свете дружескую верность герцога. Сам я изо всех сил старался поддерживать серьезный тон разговора.
На следующее утро я должен был еще раз посетить Великого герцога. Камергера не было, и это обстоятельство благотворно отразилось на его мнениях. Он громко говорил о том, что не может по достоинству оценить советы и заслуги Листа, то одушевление, какое он вносит повсюду. Вообще он отзывался о Листе в самых теплых выражениях. Вскоре вышла к нам жена Великого герцога, и я был поражен ее ласковым, приветливым обращением. Оно было особенно ценно со стороны столь чинно державшей себя дамы и осталось у меня в памяти навсегда. На встречу со мной эти высокие особы смотрели как на довольно приятное дорожное приключение. Впрочем, с тех пор я никогда больше о них ничего не слыхал.
Когда я потом посетил в Веймаре Листа, незадолго перед его отъездом из этого города, он не мог уговорить герцога принять меня!
331
Вскоре после моего возвращения из этой поездки явился ко мне с рекомендательным письмом от Листа Карл Таузиг. Ему было тогда 16 лет. Он был очень миловидной наружности и поражал преждевременной зрелостью и в смысле умственного развития, и в смысле манеры говорить. После публичного выступления в Вене в качестве пианиста его прозвали "будущим Листом". Таким он себя и держал. Курил он самые крепкие сигары, какие только можно было найти. Он внушал мне настоящий ужас. Однако меня радовало его решение провести некоторое время со мной, так как мне весьма импонировала его натура, странная смесь чего-то полудетского и большой рассудительности, даже некоторого лукавства. К тому же меня привлекали его удивительно зрелая фортепьянная игра и вообще быстрота его музыкальной чуткости. Он играл все с листа и, чтобы позабавить меня, иногда шалил и забавлялся своим искусством. Вскоре он совсем поселился вблизи меня, стал моим ежедневным гостем, завтракал, обедал у меня и должен был сопровождать меня в моих регулярных прогулках по окрестностям. Впрочем, этим он скоро стал тяготиться. Он ездил со мной в Брестенберг к Минне. Но так как я повторял эти поездки почти регулярно каждую неделю, интересуясь результатами лечения, то и они скоро надоели ему, и он искал случая от них избавиться. Очевидно, ему не нравились ни Брестенберг, ни знакомство с Минной.
Однако он не мог избежать частых встреч с ней, так как в конце мая, беспокоясь о доме, она прервала курс лечения и на несколько дней приехала ко мне. По ее поведению я заметил, что она не придает никакого значения происшедшему перед ее отъездом домашнему инциденту, считая, что здесь была простая "любовная интрижка", которую она сумела ввести в должные границы. Так как она выражалась об этом с крайне неприятным легкомыслием, я вынужден был однажды вечером, как мне ни хотелось избавить ее от этих разговоров из уважения к ее болезненному состоянию, выяснить точно и определенно положение вещей и внушить ей, что последствия ее своеволия и ее глупого поведения по отношению к нашей соседке заставляют меня серьезнейшим образом сомневаться в прочности с таким трудом вновь возведенного здания нашей совместной жизни. Напуганный известным ей происшествием, я решил не соглашаться на возобновление прежних отношений и подготовить Минну к той мысли, что нам необходимо расстаться. Горькие истины, которые я высказал ей при этом, казалось, сильно ее потрясли. Особенно расстроило ее мое напоминание о том, что своими же руками она разрушила домашний быт, кое-как налаженный. Нежные, полные достоинства жалобы я услышал от нее в ответ. Первый и единственный раз в жизни проявила она кроткое смирение, поцеловав мне на прощание руку. Этот разговор с женой, затянувшийся до поздней ночи, глубоко взволновал меня. Я был тронут, и во мне воскресла надежда на возможность большой и решительной перемены в характере бедной женщины. Я снова поверил в возможность упорядочения нашей жизни при данных условиях.
Все поддерживало во мне хорошее расположение духа: жена уехала завершить курс лечения обратно в Брестенберг, великолепная летняя погода благоприятствовала работе над вторым актом "Тристана", вечера с Таузигом развлекали меня. Отношения с соседями, которые не были настроены враждебно, вылились в форму, наиболее для меня подходящую и желанную. В настроении г-жи Везендонк, считавшей себя особенно оскорбленной, должна была произойти известная перемена. Всесильное время постепенно делало свое дело. Я рассчитывал, что если жена по окончании лечения согласится уехать на некоторый срок к своим родственникам в Саксонию, все происшедшее будет предано забвению окончательно, и мало помалу установятся безупречные дальнейшие отношения между нами и нашими соседями.
332
Что еще сильно радовало мою душу, это ожидание одного интересного для меня визита и завязавшаяся переписка с двумя значительнейшими немецкими театрами. В июне явился берлинский театральный интендант для переговоров по поводу "Лоэнгрина". Успех, быстро завоеванный "Тангейзером" в Вене, оказался не безрезультатным: дирекция Придворного театра переменила позицию. Руководство технической стороной оперного дела было возложено с недавнего времени на капельмейстера Карла Экерта. В опере был превосходный состав певцов. Как раз тогда интендантство нашло необходимым предпринять капитальную реставрацию театрального зала, повлекшую за собой приостановку спектаклей. Таким образом, у певцов и оркестра оказалось в распоряжении свободное время, благоприятное для изучения новой трудной оперы. Карл Экерт умело воспользовался счастливыми обстоятельствами и предложил дирекции поставить "Лоэнгрина". Тут-то и начались переговоры со мной. Я настаивал на сохранении "авторских прав", по образцу Берлина, но их мне не хотели гарантировать, как мне объяснили, потому что старое, небольшое по размерам здание театра получало крайне скудные доходы со спектаклей.
В один прекрасный день явился ко мне капельмейстер Эссер, специально присланный из Вены с повелением немедленно заключить со мной условия и от имени дирекции предложить 1000 гульденов за первые двадцать представлений "Лоэнгрина", обещая вторичную уплату такой же суммы. Своей искренностью и приветливым обращением честный музыкант очень скоро расположил меня к себе, и я без дальнейших размышлений подписал договор. Эссер добросовестно прошел со мной партитуру "Лоэнгрина", охотно приняв к сведению все мои замечания. Мы расстались, полные надежд на будущее. Он уехал в Вену, чтобы немедленно приняться за работу.
В хорошем настроении я к началу июля вчерне окончил второй акт "Тристана" и принялся за его основательную разработку. Но мне не удалось пойти дальше первой сцены, потому что с этого момента начались досадные продолжительные перерывы в моих занятиях. Опять приехал Тихачек и расположился в маленькой комнате для гостей, желая, как он говорил, немного отдохнуть от напряженной работы последнего времени. Он похвалялся, что ему удалось включить мои оперы в репертуар Дрезденского театра, что он много содействовал победе, одержанной ими над местной публикой. В Дрездене должны были на днях давать "Лоэнгрина". Как ни отрадны были для меня такие известия, я не знал, как избавиться от этого милого человека. По счастью, я догадался направить его к Таузигу. Тот понял мое затруднительное положение и выручил меня из беды: он пригласил Тихачека к себе и почти целые дни занимал его игрой в карты.