365
В это полное треволнений время я был и удивлен, и тронут подарком, присланным в знак преданности одним дрезденским жителем, Рихардом Вайландом [Weiland]. Это была довольно искусно выполненная работа из серебра, представлявшая окруженный лавровым венком нотный лист. На нем были выгравированы начальные такты главных тем всех моих опер, включая и "Золото Рейна", и "Тристана". Этот скромный человек позднее посетил меня и рассказал, что он ездил во все города, где ставились мои оперы. От "Тангейзера" в Праге у него осталось в памяти, что исполнение увертюры продолжалось целых двадцать минут, между тем как под моим управлением в Дрездене она длилась двенадцать.
Очень приятное впечатление, но совсем другого рода произвело на меня знакомство с Россини. Какой-то газетный остряк приписал ему следующую шутку. Однажды за обедом, выслушав своего друга Карафу, заявившего, что тот является почитателем моей музыки, он пододвинул ему рыбу без соуса, желая этим подчеркнуть, что друг его признает музыку без мелодий. Россини серьезно и определенно запротестовал в открытом письме, заявив, что приписываемое ему bon mot он считает mauvais blague, что он никогда не позволил бы себе подобных шуток по отношению к человеку, со стороны которого он видит попытки расширить область искусства, в которой он работает сам. Узнав об этом, я не замедлил посетить Россини и был принят им очень любезно. Это посещение я описал потом в статье, посвященной моим воспоминаниям о композиторе. Не менее обрадовал меня старый знакомый Галеви, принявший в дебатах о музыке мою сторону. О моем посещении у него, как и о сложившемся между нами разговоре, я говорил прежде, упреждая ход событий.
Однако изо всех этих встреч и знакомств, действовавших на меня приятным и ободряющим образом, не выходило ничего. Не было никаких перспектив на изменение моего положения. Я все еще оставался в неизвестности, получу ли какой-нибудь ответ на обращенную к императору Наполеону III просьбу, будут ли мне предоставлены силы Парижской оперы для повторения моих концертов. Только в таком случае, т. е. если бы мне не надо было нести никаких издержек, я мог бы рассчитывать на доход, становившийся все более и более необходимым. Было несомненно, что министр Фульд является перед лицом императора моим ожесточенным противником. Ввиду полученных мной, чрезвычайно удививших меня сведений о том, что маршал Маньян присутствовал на всех трех концертах, я счел себя вправе рассчитывать на некоторое, благоприятное для меня, влияние со стороны этого человека, по отношению к которому у императора были особые обязательства еще со 2 декабря. Не ожидая никакого сочувствия со стороны Фульда, к которому я питал отвращение, я обратился к маршалу.
В один прекрасный день к дверям моего дома подъехал гусар, слез с коня, позвонил и передал удивленному слуге письмо от Маньяна, в котором он приглашал меня к себе. Я был принят в парижском комендантстве военным очень представительной внешности. Он беседовал со мной чрезвычайно рассудительно, выразил удовольствие, которое ему доставляет моя музыка, и с неподдельным вниманием выслушал мой рассказ о явно бесцельных попытках добиться чего-либо у императора, как и высказанное мной подозрение относительно Фульда. Позднее я узнал, что он в тот же вечер во дворце Тюильри потребовал от Фульда определенных объяснений по этому поводу.
366
Во всяком случае не подлежит сомнению, что с тех пор я стал замечать все более определенные признаки какого-то нового движения в моих делах. Но решительный поворот наступил тогда, когда обозначилось некоторое благоприятное для меня влияние с той стороны, с какой я этого совершенно не ожидал. Бюлов, все еще оттягивавший свой отъезд из участия ко мне, из желания узнать, чем все это кончится, привез с собой в Париж рекомендательные письма к послу графу Пурталесу от тогдашней принцессы-регентши Прусской. Но его надежда услышать из уст этого господина желание, чтобы ему представили меня, не сбывалась. Тогда, чтобы устроить это знакомство, он прибегнул к следующему средству: в великолепный ресторан Vachette он пригласил прусского посла вместе с его атташе, графом Паулем фон Гацфельдом, на завтрак, к которому я должен был явиться вместе с ним. Результаты этой встречи оправдали все ожидания. Особенно обрадовал меня граф Пурталес своей простотой и неподдельной теплотой своей беседы и обращения со мной. С тех пор граф фон Гацфельд стал бывать у меня, присутствуя иногда на моих приемах по средам. Наконец, он обрадовал меня известием о начавшемся при дворе движении в мою пользу.
Затем он пригласил меня посетить с ним оберкамергера императора графа Бачиокки. Тут только я услышал первый отклик на мою просьбу, обращенную к императору: меня спросили, почему я настаиваю на концерте в Парижской опере. Такой концерт никого серьезно не интересует и не гарантирует мне никаких дальнейших успехов. Было бы, может быть, лучше предложить директору оперы Альфонсу Руайе сговориться со мной относительно композиции для Парижа. Так как я не хотел об этом и слышать, то несколько свиданий с графом Бачиокки прошли безрезультатно. На одно из таких свиданий меня сопровождал Бюлов. Над графом, которого Беллони знал в молодости, когда он исполнял обязанности билетного контролера при театре Ла Скала в Милане, мы сделали некоторое комичное наблюдение: непрерывно играя тросточкой, то ударяя ею по телу, то откидывая ее назад, он старался замаскировать известные непроизвольные судорожные движения своей руки, бывшие, по всей вероятности, следствием не особенно лестного для него физического порока.
Таким образом, из этих непосредственных отношений с придворным ведомством ничего, по-видимому, не выходило, когда в одно прекрасное утро граф Гацфельд поразил меня неожиданным известием, что накануне вечером император отдал приказ поставить "Тангейзера". Решительный толчок к этому исходил от княгини Меттерних. Она приблизилась к группе лиц, окруживших императора, как раз в ту минуту, когда шел разговор обо мне. Император поинтересовался ее мнением, и княгиня с таким вызывающим энтузиазмом стала говорить о "Тангейзере", которого видела в Дрездене, что ей тут же было обещано отдать приказ о постановке этой оперы. Правда, Фульд, которому императорский приказ был передан в тот же вечер, пришел в величайшую ярость. Но Наполеон заявил, что дело это решенное, что отменить слово, данное княгине Меттерних, он не может.
Снова я был приглашен к Бачиокки, который принял меня с очень серьезным видом, но с первого же слова удивил странным вопросом о сюжете моей оперы. Я должен был передать его в нескольких словах. Когда я закончил, он с облегчением воскликнул: "Ah! Le pape ne vient pas en scène? C'est bon! On nous avait dit que vous aviez fait paraitre le Saint-Père, et ceci, vous comprenez, n’aurait pas pu passer. Du reste, monsieur, on sait à présent que vous avez énormément de génie; l’empereur a donné l’ordre de représenter votre opéra". Он уверил меня, что все будет предоставлено в мое распоряжение, что все желания мои будут удовлетворены, и прибавил, что отныне я должен сноситься по этому делу исключительно с директором Руайе.
Все это привело меня в некоторое смущение. Внутренний голос подсказывал мне, что поворотом обстоятельств я обязан каким-то странным недоразумениям. Как бы то ни было, я потерял надежду осуществить первоначальный план поставить свои произведения в исполнении избранной немецкой труппы и не скрывал от себя, что при данном положении вещей могу рассчитывать лишь на удачу или счастливый случай. Нескольких свиданий с директором Руайе было достаточно, чтобы я вполне уяснил себе характер нового навязанного мне предприятия. Он должен был убедить меня во что бы то ни стало в необходимости изменить второй акт, который будто бы требует введения большого балета. Я уклонился дать ответ на эти предложения директора. Возвращаясь домой, я спрашивал себя, что делать, если решусь отказаться от постановки "Тангейзера" в Парижской опере.
367
В то же время другие заботы, непосредственно касавшиеся моего положения, настойчиво требовали внимания и поглощали всю мою энергию. Прежде всего, я решил довести до конца начатое Джакомелли предприятие и повторить в Брюсселе мои концерты. С тамошним театром Ла Моннэ был заключен контракт на три концерта, половина сбора с которых за вычетом расходов должна была пойти в мою пользу. В сопровождении своего агента я 19 марта выехал в столицу Бельгии с целью хотя бы отчасти возместить денежные потери, понесенные в Париже. По настоянию моего ментора пришлось посетить редакторов различных газет и среди прочих бельгийских знаменитостей Фетиса-отца. Я знал, что много лет назад он был подкуплен против меня Мейербером. Теперь мне казалось забавным вступить с этим человеком, который держал себя необыкновенно авторитетно, в своего рода диспут, в конце которого он решительно встал на сторону моих взглядов.
Здесь я приобрел знакомство с замечательным государственным советником Клиндвортом. Дочь или, как уверяли многие, супруга его, еще прежде, в мою бытность в Лондоне, была мне рекомендована Листом. Но в Лондон она тогда не приехала, теперь же, в Брюсселе, я имел неожиданное удовольствие получить от нее приглашение. Она выказала по отношению ко мне большую предупредительность. Клиндворт сам старался занимать меня бесконечными рассказами о приключениях его удивительной карьеры дипломатического агента, приключениях, оставшихся для меня неясными.
Несколько раз я обедал у них, причем однажды познакомился с графом Куденхове и его супругой, дочерью моей давнишней приятельницы, госпожи Калержи. Господин Клиндворт всегда выказывал очень большое расположение ко мне и даже пожелал непременно дать мне рекомендательное письмо к князю Меттерниху, с отцом которого он был особенно близок. Лишь при последнем нашем свидании между нами произошла довольно резкая сцена. Когда в несколько раздраженном тоне я отмел его заявление по поводу "все направляющего Провидения", заявление, чрезвычайно меня удивившее при общей фривольности его взглядов, он потерял самообладание. Я подумал, что он готов порвать со мной совершенно, но опасение это ни тогда, ни впоследствии не оправдалось.