Подошли и красные. Но пока что это были разъезды, хоть и с пулеметами. Они не решались нападать на нашу громадную колонну, но забегали вперед и вбок и строчили из пулеметов. Помню один случай. Красный разъезд затаился на хуторе, шагах в четырехстах от нашей колонны, и, не смолкая, строчил из пулемета. Но наводчик волновался, и был малый недолет. Наша батарея шла как раз мимо. Пыль от цепочки пуль была ясно видна шагах в тридцати от нас. Мы почему-то не реагировали и шли. Стоило ему поднять прицел на одно деление, и пули были бы на батарее. Наконец все же какая-то батарея решилась, снялась с передков и послала в хутор несколько низких шрапнелей. Стрельба тотчас же смолкла. Давно бы так.
Наконец мы дошли до деревни Ново-Троицкой и увидели Сиваш. В это же самое время подошли и красные, которые должны были нас отрезать от Сиваша. Слишком поздно. Произошел короткий бой, в котором мы участия не принимали. Красных отбросили, и все успокоились.
Наша батарея встала на юго-восток от деревни, возле дороги. Колонна остановилась.
НОВО-ТРОИЦКАЯ
Офицеры нашей батареи и многие солдаты ушли в деревню, шагах в трехстах, искать съестного. Я же почему-то остался на батарее. Вдруг я услышал частую и близкую стрельбу. Судя по звуку, стреляли в нашу сторону, то есть красные. Но видеть я ничего не мог - высокая сухая трава загораживала от меня то, что там происходило. А происходило скверное. Я оглянулся и увидел, что я единственный офицер на батарее. Проскакал всадник и крикнул мне: "Красные!". Тогда я решился. - Батарея к бою! Направо марш. Стой. С передков. Солдат на батарее было мало. Потому я собрал их всех к трем орудиям, прибавив к ним ездовых. Не загорелась бы сухая трава от выстрелов...
-Прямо на стрельбу. Прицел 20, трубка 20. Первое, второе, третье. Первое, второе, третье!
Трава, к счастью, не загорелась. Стрельба в нашу сторону смолкла, как по волшебству, и даже раздались отдельные ружейные выстрелы от нас к ним. Мы все привыкли по слуху определять, куда и кто стреляет.
Появился запыхавшийся от бега Шапиловский. Я думал, что он меня разнесет за стрельбу вслепую и без его приказания. Но он кивнул мне головой и крикнул:
- Продолжайте, так хорошо.
Я прибавил слегка прицел - ведь красные бегут - и выпустил еще три очереди. Стрельба наших усилилась, заработал наш пулемет, и все снова смолкло.
- Отбой.
Появился начальник штаба нашей дивизии, верхом.
- Вы очень вовремя открыли огонь, - сказал он Шапиловскому. - Благодаря вам их внезапная атака не удалась. Поздравляю вас с точной пристрелкой.
- Хм... - ответил Шапиловский и скосил глаза в мою сторону.
Наши офицеры прибежали один за другим и рассказали, что произошло. Успокоенные тем, что в предыдущем бою красных, видимо, отбросили, наши расположились бивуаком и стали закусывать. Охранения, конечно, не поставили. Этим воспользовался красный батальон и, прикрываясь несжатой полосой кукурузы, подошел вплотную к нашим и внезапно атаковал их. Поднялась паника, и наши побежали. Но в это самое время прилетели мои шрапнели и по чистой случайности поразили красных, а не наших. Две низкие шрапнели разорвались очень хорошо и на глазах у всех свалили нескольких красных пехотинцев. Красные замялись, наши приободрились, и красные побежали в ту же кукурузу, откуда пришли. А наши стали их преследовать. Вот и все.
Обозненко не хотел верить, что я ничего не видел и стрелял на слух.
Человек восемь наших офицеров собрались группой, открыли консервы "корнед-биф", как вдруг над нами разорвалась на этот раз красная низкая шрапнель, самая смертоносная, и окатила нас всех конусом пуль. По дикому счастью, никто не получил царапины, а теоретически мы все должны были быть убиты. Красные тоже стреляли на слух, не видя батареи, но по слуху подозревая ее позицию. Они не видали блестящего результата своей стрельбы и огня не повторили. Мы все же быстренько разошлись, Мы пошли вдоль Сиваша на Чонгарский мост. Одна красная батарея стреляла прекрасно. Она до самой темноты преследовала нашу колонну, оставаясь сама невидимой. Только сумерки заставили ее замолчать. Стрелял, конечно, офицер, он хорошо применял гранаты с замедлителем, чего солдат бы не сумел.
Капитан Деревянченко, пулеметчик конно-горной, был ранен осколком гранаты в живот, рана почти всегда смертельная. Его провезли мимо меня. Я ему что-то сказал. Он не ответил, но взгляд его говорил, что он понимает, что это конец. В темноте мы прошли предмостное укрепление Чонгарского моста. Были хорошие окопы с проволокой, и заняты нашей пехотой. Мы перешли мост. Наконец-то мы были в Крыму.
Я крепко заснул в седле, и благодаря холоду Андромаха прибавила шагу и завезла меня в гусарский полк, шедший впереди нас. Проснувшись, я никого не узнавал.
Меня послали квартирьером на какой-то хутор. Квартирьерство было смехотворное. На наши две батареи дали одну маленькую хату. Все поместиться в ней не могли и постоянно менялись, чтобы погреться. Потому что с наступлением темноты стало дико холодно и поднялся ветер. Я же на правах квартирьера завладел стулом и спал, несмотря на воздух, "где топор вешают". Бедные наши лошади, некормленые и непоеные, стояли на холоде. Но все же мы были в Крыму. Красным не удалось нас от Крыма отрезать.
ЧИРИК
Нашу кавалерийскую дивизию поставили на отдых в резерв. Наши две батареи стояли на хуторах западнее Чирика. После походов и холода нам казалось, что квартиры замечательны. Тепло, просторно, сытно, и даже книги.
Тут похоронили Чудука.
Со стороны Перекопа раздавался день и ночь, не смолкая, орудийный гул. Нельзя было различить отдельных выстрелов, это был общий гул. Там должно было быть неуютно.
Сиваш отделяет Крым от материка. Это неглубокие морские озера с вязким дном и очень соленой водой. Из-за солености Сиваш не замерзает. Крым соединяется с материком тремя перешейками. Перекоп в 8 верст ширины, Чонгарская дамба и мост и Арбатская стрелка. Средняя ширина Сиваша 12 верст. Но в том, 1920 году в октябре и ноябре наступили сильные морозы, да еще с ветром. Мороз доходил до -17 и даже до -21 градуса по Реомюру. Сиваш промерз до дна, чего никогда не случается. Это очень увеличило наш фронт. Сама природа помогала красным.
Красная пехота перешла по льду на Чувашский полуостров и ночью захватила там наш конный разъезд-охранение. Тут погиб с эскадроном Сумских гусар мой дядя Николай Саввич Мамонтов. Но тогда я этого не знал.
Нас подняли по тревоге, и мы пошли на Чувашский полуостров. С рассветом произошел бой. Мы согнали красную пехоту, она ушла на лед Сиваша, где наша кавалерия их преследовать не могла - лошади скользили на льду. Лед был до дна. Даже наши гранаты не вызывали столба воды, как обыкновенно. Мы отошли, и ночью красная пехота снова перешла Сиваш. Снова бой, и опять мы их отогнали на лед.
На берегу Сиваша стояли наши орудия без запряжек. Артиллеристы просили перевезти орудия дальше от берега, что мы и исполнили нашими запряжками. Какая-то пехотная часть нас тут сменила, а нашу кавалерийскую дивизию двинули к Перекопу. Крым горист к югу, а на севере очень плосок и низок. Солончаковые степи, без деревьев, без ручьев и рек. Селения очень редки.
ПЕРЕКОП
Окопы на Перекопе были хороши и даже с проволочным заграждением. Но опять наши штабы забыли, что имеют дело с живыми людьми. Ни землянок для людей, ни складов, ни дров, ни колодцев предусмотрено не было. Стоял один-единственный громадный стог соломы. Но его заготовило не интендантство, а жители. Мы к этому стогу и притулились. Стог спасал нас от ветра и отчасти от холода, служил для кормежки лошадей и для топлива, когда это было возможно. Он даже служил нам наблюдательным пунктом для батареи. Воды не было. Лошади и мы должны были есть снег, а его было мало.
Сколько времени мы пробыли в боях на Перекопе, не могу в точности сказать. Был один сплошной и очень упорный бой, днем и ночью. Время спуталось. Может быть, всего несколько дней, вероятнее, неделю, а может быть, и десять дней. Не знаю. Время казалось нам вечностью в ужасных условиях.
Красные были, понятно, в таких же плохих условиях. Но у них было громадное преимущество в количестве войск. Части сменялись и отходили на отдых, чего у нас не было. У нас дрались бессменно все те же части, и утомление доходило до апатии. Спали мы следующим образом: каждый вытягивал из стога как можно больше соломы, и все падали в кучу и покрывались соломой. Каждый старался залезть в серединку кучи. Спали 20 минут, потом кто-нибудь будил всех и начинали танцевать, чтобы согреть онемевшие члены. Потом опять падали в кучу и спали еще 20 минут. А иногда из-за боя совсем не спали.
Батарея стояла в низине недалеко от стога, полускрыта от глаз противника. Окопы были от нас в ста шагах.
Мы испытывали чувство голода и жажды. Есть было нечего, а вместо воды ели снег. Мои валенки приобрели громадное значение. Под английскую шинель я напихал соломы на грудь и на спину и стянул ремнем, чтобы не вываливалась. Понятно, все эти дни не раздевались и не мылись. Вшей хоть отбавляй.
Красные стянули громадные силы, не считаясь с потерями. Артиллерия их гудела день и ночь. Снаряды с визгом проносились над нашими головами. Атаки следовали одна за другой. Я был свидетелем, как целая бригада красной конницы атаковала окопы и вся погибла на проволоке. Они не отступали, кричали и махали шашками, а их косила наша картечь и пулеметы. Наши смеялись над красными, но меня это испугало. С войсками, которые гибнут, но не отступают, они нас прорвут рано или поздно. Казалось, что красные кавалеристы были или пьяны, или под наркотиками.
Мы все стали нервничать. Я видел, как Обозненко "кланялся" пролетающим снарядам, чего он никогда не делал. Были потери и у нас, и у конно-горной. Раз нашей кавалерии пришлось загонять нашу же пехоту обратно в окопы, которые она хотела покинуть. Тоже нужно их понять. Бессменно сидеть под сильным огнем, в мороз, без пищи - можно впасть в отчаяние.
Было несколько линий окопов, и иногда мы все же меняли позиции и отходили на следующую линию. Очевидно, когда красная артиллерия разбивала проволоку и окопы. Но перемена позиции не вносила долгого облегчения. Красные подходили и подвозили артиллерию, и атаки снова начинались.
Как-то ночью я почувствовал, что меня теребят за ногу. Я поднял голову. Один из солдат моего орудия, приложив палец к губам, манил меня. Обеспокоенный, я последовал за ним. Вдалеке от всех, в дыре, солдаты моего орудия сварили суп из снега и барана, которого они достали кто их знает как и где. Варили они суп в ведре, из которого поили лошадей, не очень чистого, но, ах, как он был вкусен, этот суп! Черпали по очереди ложкой из ведра. Я был очень тронут тем, что мои люди не стали есть без меня, а позвали. Обыкновенно в такие трудные моменты люди становятся эгоистичными. Я почувствовал дружескую связь с моими людьми, и это чувство было приятно.
МАЛЫЙ ПОДВИГ
Мы собирались отступить на новую позицию. Полковник Шапиловский позвал меня.
- Поручик Мамонтов, я даю вам приказание найти еды для батареи. Мы голодаем.
- Слушаюсь, господин полковник, но скажите, где я должен ее искать?
Жестом руки я указал на пустынную равнину.
- Это ваше дело. Купите, украдите, ограбьте, делайте что хотите, но достаньте нам еды. Вот все деньги, которыми располагает батарея. Тут двести тысяч. При обесценении денег это немного, но больше у меня нет. Идите и не возвращайтесь без еды. Это приказание.
Это была трудная миссия. Я сел на Андромаху, взял двух солдат с собой и отправился, сам не зная куда. Как богатырь в старой былине. Немного дальше был довольно большой хутор. На дворе расположились кавалеристы. Я обратился к хозяину хутора. Он безнадежно махнул рукой. - Вы же видите, что творится!
Я видел и понимал. Но вдруг я увидел громадную свинью.
- Продай мне свинью. Все равно ее у тебя заберут, а я дам тебе деньги.
- Не хочу я ваших денег. Они больше не имеют цены. Это единственная свинья, которая у меня осталась.
- Посмотри, свинья ранена, она все равно сдохнет.
Свинья была действительно ранена пулей, но очень легко.
Я нарочно преувеличивал.
- Нет, нет. Не хочу.
Ситуация была нелегкой. Что тут поделаешь? В этот критический момент я получил помощь... от красных. Да. Они стали обстреливать хутор шрапнелью. Я заметил, что крестьянин обалдел от страха. Нарочно я еще увеличил его панику. Мы-то на шрапнели едва реагировали, так привыкли.
- Ты видишь, что все пропало! По крайней мере, ты сохранишь деньги.
И почти насильно я втиснул пачку денег ему в руку.
Теперь я стал владельцем свиньи. Но нужно было еще ее взять и охранить от притязаний кавалеристов. Это вовсе не было просто. Свинья очень резво бегала. Я попросил у кавалериста одолжить мне винтовку, чтобы пристрелить свинью, и промазал в двух шагах. Свинья от меня, я за ней, кавалерист за мной, чтобы отобрать винтовку. Потому что пули начали свистеть кругом и наши отходили. Надо было торопиться.
Кавалерист взял свою винтовку и пристрелил свинью. Один из моих солдат перерубил ее шашкой надвое, потому что поднять ее целиком было бы невозможно - она была громадная.
Я послал одного из моих людей за повозкой, но было уже слишком поздно. Мимо хутора уже шли рысью последние повозки, и пули зачастили. Неужели бросим свинью? По счастью, я увидал удиравшую нашу дивизионную кухню. Я вскочил на Андромаху и погнался за ней. На мое приказание остановиться и заворачивать повар не реагировал и продолжал нахлестывать. Тогда я вытащил револьвер, и это сразу помогло. Я привел кухню к свинье и общими усилиями мы ее погрузили и удрали почти самыми последними. Уже закрывали колючую проволоку рогатинами. Мы отыскали батарею. Я поставил своих двух людей сторожить свинью, а сам явился к Шапиловскому.
-Господин полковник, я нашел свинью.
-Какого размера?
-Громадная.
-Браво. Я же знал, что вы достанете. Хватит и для конно-горной?
- Вполне.
- Возьмите людей, чтобы они охраняли кухню, пока она сварит суп, а то разворуют мясо. Все одичали от голода.
Я расположил кордон охраны вокруг кухни с приказанием не допускать никого до мяса, даже командира батареи... Сам же нарушил свое приказание и отрезал кусок мяса. Взял немного муки и стреляную гильзу от орудия.
Случайно я встретил гимназического товарища брата, Герасимова. Он был офицером в тяжелой батарее. Мы отошли в сторону. Я замесил муку со снегом и засунул тесто в гильзу. Обложил ее сухой травой и зажег. Получилось плохо пропеченное тесто. Сгоревший порох гильзы служил солью. А мясо жарили на вертеле. Это была роскошная еда. Все ведь относительно.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
А бои на Перекопе шли все с большим напряжением и в ужасных условиях. Однажды утром, это, мне кажется, было 12 ноября 1920 года, мы увидали черную линию южнее нас. Она двигалась справа налево, в глубь Крыма. Это была красная кавалерия. Она прорвала фронт левее нас и отрезала нам путь к отступлению. Вся война, все жертвы, страдания и потери стали вдруг бесполезными. Но мы были в таком состоянии усталости и отупения, что приняли почти с облегчением ужасную весть:
- Уходим грузиться на пароходы, чтобы покинуть Россию.
Сперва, однако, нужно было пробиться до пароходов. Нужно было пересечь колонны красной кавалерии.
Регулярная кавалерийская дивизия генерала Барбовича построилась в резервную колонну, то есть самым компактным образом. Впереди поредевшие полки, сзади конные батареи. Было четыре батареи: гвардейская, восьмая и две наши. И началось последнее отступление.
В этот день значительно потеплело. Могло быть около одиннадцати часов утра.
Простым глазом было видно два красных конных корпуса. Между колоннами корпусов был промежуток версты в три. Голова первой колонны исчезала в сторону Юшуни. Хвост второй не был виден. Фактически обе колонны закрывали нам весь южный горизонт.
Наш план был крайне прост и смел. В резервной колонне мы направились на рысях на хвост первой колонны и пересекли дорогу между двумя красными корпусами. Красные не могли себе представить такой дерзости и поняли, кто мы, только когда мы пересекли дорогу и продолжали уходить на юг, под прямым углом к дороге. Тотчас же от второй колонны отделилась масса кавалерии и пошла нам наперерез по диагонали. Думаю, что это была бригада (два полка). До них было версты четыре.
Все происходило в полном молчании. Ни выстрела. Почему их артиллерия не стреляла? Может быть, они не были совершенно уверены, что мы белые? Это молчаливое преследование длилось часами. Все время рысью. Впереди наши полки, затем, на некотором расстоянии, наши батареи и сзади, все приближаясь, красная кавалерия. Лошади наши были изнурены плохими условиями перекопских боев. Батареи, более тяжелые, чем кавалерия, стали отставать от полков все больше и больше. По мере того как проходили часы, батареи оказывались все дальше от наших и все ближе к красным. Сперва мы оказались посередине, а потом даже ближе к красным, чем к нашим.
Наши лошади изнемогали. Было около трех часов дня. По-прежнему царило молчание. Солдаты начали кое-где срывать погоны - плохой признак. Офицеры молчали. Было ясно, что наши полки не остановятся, чтобы нас защищать. Нужно было на что-то решиться: или бросить орудия и удирать, или же стрелять. Все батареи донесли о неимении снарядов, но каждое орудие зажало несколько шрапнелей на всякий случай. И этот случай представился. Молчание было прервано красным пулеметом. Я не видел поражений, но готова была возникнуть паника.
Вот тогда-то молодой генерал, новый инспектор конной артиллерии Щеголев вышел легким галопом перед батареями, повернул лошадь и зычным, спокойным голосом скомандовал:
- Ба-та-ре-и! Слушать мою команду!
"Слава Богу, - подумал я. - Наконец-то, кто-то на что-то решился".
-Батареи, строй фронт!
И Щеголев развел руки, указывая направление фронта. Начиная от первой конно-горной, батареи на рысях вытянули внушительный развернутый фронт в шестнадцать орудий. Это сила!
- Стой. С передков. К бою!
Все же была секунда заминки. Слезать ли? Сознаюсь, я тоже. Но от точного выполнения приказаний зависела наша жизнь. Я спрыгнул с лошади, другие последовали моему примеру. Я отдал повод Андромахи коноводу и подумал: "Увидимся ли с тобой, Андромаха?" Побежал к орудию. Мои солдаты исчезли, как случалось в моменты большой опасности. У орудия остались прапорщик Казицкий, Медведев (доброволец из Ромен) и я. Было поздно искать солдат. Я встал за наводчика, но забыл, как это делается. Тогда я открыл затвор орудия и, вертя рукоятку, опускал ствол до тех пор, пока не увидел атакующих через ствол орудия. Это вполне достаточно, потому что картечь летит конусом.
- Картечью... Три патрона...
Щеголев галопом перешел на левый фланг нашего фронта и чуть выдвинулся вперед, чтобы все орудия могли его видеть. Он поднял над головой фуражку.
Медведев зарядил, Казицкий закрыл затвор. Я взял боевой шнур и впился глазами в фуражку Щеголева. Наступила тишина. Потом из степи народился звук как бы града. Было ли это биение моего сердца или топот тысячи скачущих лошадей? У меня было страстное желание взглянуть туда, на атакующих. Но важно дать хороший залп, и я не отвел глаз от Щеголева.