Во время рождественских каникул, между Михайловым и Великопостным триместрами, я сопровождал "Группу европейского театра" в турне по континенту, даруя благодать "Макбета" озадаченным сообществам театралов Голландии, Германии, Швейцарии и Франции, состоявшим по преимуществу из силком загоняемых в театры школьников. Режиссером была Пип Бротон, поставившая "Арто на Родосе", а роль жестокого тана была поручена ею Джонатану Тафлеру. Однако в последнюю минуту он заболел и поехать с нами не смог, что стало для Пип жестоким ударом, ибо они с Джонатаном были очаровательно преданной друг дружке парой. Я играл короля Дункана – превосходная для такого турне роль, поскольку король погибал почти в самом начале пьесы, и это позволяло мне осматривать город, в котором мы вставали на постой, и возвращаться ко времени выхода на поклоны переполненным сведениями о его лучших барах и самых дешевых ресторанах. ГЕТ была основана Дереком Джекоби, Тревором Нанном и другими в 1957-м, в год моего рождения, и приобрела – вследствие нередких ее прегрешений по части возвышенной серьезности и благопристойности – репутацию отчасти прискорбную. Поговаривали, будто город Гренобль зашел так далеко, что запретил появляться в нем любым кембриджским труппам, – после того, как в середине семидесятых захмелевшие актеры ГЕТ устроили на приеме мэра показательное выступление. Собственно, показывали они, если верить слухам, собственные голые телеса. Наша труппа вела себя не столь дурно, однако и мы вытворяли на сцене черт знает что. Есть в сидящих рядами и рядами серьезных швейцарских школьниках, которые, держа на коленях каждый по сборнику пьес Шекспира, прилежно поедают глазами одну его строку за другой, нечто, пробуждающее в британском актере беса. Перед самым подъемом занавеса мы объявляли "слово дня", и актер, которому удавалось чаще других втискивать его в свою роль, получал после спектакля награду. "Мы, дурни, читать по дурням мысли не умеем, – помнится, сообщил я однажды со сцены Гейдельберга. – Ведь в благородство этого вот дурня я верил слепо". Ну и так далее.
Марк Нокс, игравший в нашем "Макбете" несколько ролей (в том числе и роль гонца, который приносит леди Макдуфф весть о том, что страшный Макбет уж близится и ей грозит опасность), обнаружив, что его речь отлично ложится на мотив "Зеленых рукавов", пел ее, приложив к уху палец, чем поверг бернскую публику в большое недоумение. А следом выяснилось, что и ведьминское "Когда сойдемся мы втроем – дождь будет, молния иль гром?" можно петь – лишь с минимальным насилием над слогами – на мотив "Услышь, как ангелы поют".
На этом фоне Барри Тейлор, который пищал и лепетал невнятицу, когда был Калибаном в показанной RATS на Майской неделе "Буре" Иэна Софтли, а теперь в последнюю минуту подменил Джонатана Тафлера, смог непонятно выдать великолепного Макбета. Если я возвращался с моей городской рекогносцировки достаточно рано, то стоял за кулисами и с наслаждением наблюдал за тем, как он, возносясь над разного рода розыгрышами, а иногда и присоединяясь к ним, ухитряется – лучше, чем мне когда-либо доводилось видеть, – передавать смертоносную жестокость Макбета, пожирающее его чувство вины, бурлящий в нем гнев и страшную боль. То, что труппа любительского театра неизменно верит в свою способность выдержать сравнение с наилучшим профессиональным, это, разумеется, трюизм, но порой и любителю удается сыграть так, что его исполнение может стать предметом гордости профессионала, и в случае Макбета Барри Тейлора происходило именно это. Так, по крайней мере, говорит моя память.
В туристическом автобусе, который перевозил нас из одного европейского города в другой, времени мы проводили больше, чем на сцене. В результате главной нашей заботой стало изобретение игр и иных позволявших коротать время развлечений. Большинство из нас готовилось к экзаменам по английской литературе, а потому одна из игр состояла в том, что каждый выписывал на листочек названия больших литературных произведений, отродясь им не читанных. Я собирал листочки и зачитывал перечень названий, который включал в себя "Гамлета", "Скотный двор", "Дэвида Копперфилда", "Гордость и предубеждение", "Великого Гэтсби", "В ожидании Годо"… какой обязательный для прочтения шедевр ни возьми, в автобусе отыскивался человек, его не читавший. Корчи стыда, вызванного глубиной нашего невежества, были столь же приятными, сколь и унизительными. А знание, что не тебе одному свойственны странные, необъяснимые прорехи в образовании, утешало. Вам, наверное, захочется узнать, какие названия выписывал я. Пожалуйста: "Влюбленные женщины" Д. Г. Лоуренса, которых я, к моей несомненно жалкой беде и позору, не прочитал и поныне. Как не прочитал "Сыновей и любовников" и "Радугу". Можете также добавить к этому списку все романы Томаса Гарди, кроме "Мэра Кэстербриджа" (который я на дух не переношу). Я принимаю – и со страстью – Лоуренса и Гарди как поэтов, однако романы их нахожу для чтения непригодными. Ну вот. Чувствую себя только что вышедшим из исповедальни. Надеюсь, я вас не слишком расстроил.
Дуэль 1
Примерно в это же время я впервые появился на экранах телевизоров. К театру это никакого отношения не имело, но произросло из того же неприятно суетливого стремления выставить себя напоказ и всем непременно понравиться, которое привело меня на сцену и от которого я надеюсь когда-нибудь все же избавиться, – скорее всего, когда доживу до старческого слабоумия. По "Куинзу" прошел слух, что колледж набирает команду для выступления в проводимой телекомпанией "Гранада" студенческой викторине "Дуэль университетов". Я смотрел эту викторину с детства, и меня обуяло отчаянное желание попасть в команду. Капитана ее уже выбрали – каким именно способом, я так никогда и не узнал, однако выбор этот оказался впоследствии полностью оправданным. Капитаном стал блестящий студент отделения современных и средневековых языков Стивен Боттерилл, ныне прославленный исследователь Данте и профессор Калифорнийского университета в Беркли. Он решил, и вполне разумно, набрать трех других членов команды, составив список вопросов и проведя открытые квалификационные испытания. На этом маленьком экзамене я нервничал и волновался куда сильнее, чем на любых официальных "трайпосах". Вопросов я толком не помню, однако один имел какое-то отношение к Натти Бампо, и я с облегчением обнаружил, что ответ на него мне известен. Когда же в моем почтовом ящике объявилась написанная Боттериллом от руки записка, извещавшая, что меня включили в команду, я возликовал и засветился от счастья точно так же, как в тот день 1977-го, когда мама позвонила в нориджскую кофейню "Честный Джон" и сообщила, что я получил стипендию "Куинза". Кроме меня в команду вошли студент-естественник по фамилии Барбер и юрист Марк Лестер – нет, не звезда мюзикла "Оливер!", совершенно другой Марк Лестер. И мы поехали во владения "Гранады", на первый раунд состязаний.
То был мой первый приезд в Манчестер и первое близкое знакомство с телевизионной студией. В Норидже мне однажды случилось посидеть среди публики во время записи длинной и давно забытой комедии положений "Возвращение на родину", снимавшейся компанией "Англия ТВ", – чем мое знакомство с миром телевещания и ограничилось. "Гранада" была организацией куда более внушительной, нежели милая, добрая, провинциальная "Англия". В ее студиях снимались "Улица коронации" и "Мир в действии". По стенам коридоров висели фотографии актеров, кинозвезд и известных всей стране телеведущих вроде Брайана Трумена и Майкла Паркинсона. По лабиринту этих коридоров нас отвели в большую гардеробную и попросили подождать. Мы жевали хрустящий картофель, грызли какие-то фрукты, пили нечто шипучее и нервничали все сильней и сильней. Если мы победим в первом туре, нам придется в тот же день сразиться еще с одной командой. Если мы победим и ее, то позже должны будем еще раз приехать в Манчестер, чтобы сыграть в четверть– и полуфинале. А если выиграем и их, потребуется третий и последний приезд сюда. Таких "если" получалось многовато, и я (а возможно, и остальные трое) почувствовал вдруг, что вообще ничего не знаю. Все до единого факты, о коих я был когда-либо осведомлен, упорхнули от меня, точно голуби, услышавшие ружейный выстрел. Нас ждало унижение. Я постукивал себя по виску в последней попытке восстановить контакты в мозгу.
Вел викторину, разумеется, великолепный Бэмбер Гасконье, лицо и голос которого я знал так же хорошо, как родительские. Он был одним из немногих людей, подобных королеве и Роберту Робинсону: я не смог бы припомнить время, когда ничего о нем не знал. Человек очень умный и добродушный, он понимал, видимо, что другие команды знают о его кембриджских корнях, и потому изо всех сил старался оставаться скрупулезно беспристрастным, не впадая, впрочем, в конфузливое антикембриджианство. Казалось, любой правильный ответ доставляет ему наслаждение, и все верили, что он сам придумывает каждый вопрос и проводит связанные с ним исследования. Он славился своими мягкими эрудированными поправками: "Не повезло; возможно, вы подумали о Дунсе Скоте…" или "Очень близко – разумеется, он был другом Клаузевица…" – сильно отличавшими Гасконье от благословенного Джереми Паксмана с присущими ему фраппированными восклицаниями "Как?" и выражением человека, раскусившего тухлую оливку, которое появляется на его лице, когда он слышит ответ, оскорбляющий усвоенные им представления о том, что должно быть непременно известным всем и каждому. Autre temps, autres mœurs…
Боттерилл, Лестер, Барбер и я пугливо вошли в декорацию, произнесли обычные шуточки насчет того, что столы, оказывается, стоят в студии бок о бок, а не один на другом, как на экране, и заняли отведенные нам места. Стыдно сказать, но кто был нашим противником в первом туре, я не помню. В голове моей вертится Университет Лидса, но я могу и ошибаться. Не сомневаюсь, что мы показались членам его команды отвратными оксбриджскими дрочилами. Взглянув на фотографию нашей команды с ее диковатыми трихологическими различиями, придурковатой серьезностью и нездоровым цветом кожи, никто не назвал бы нас самым симпатичным квартетом, когда-либо представавшим перед телезрителями.
Нервничали мы совершенно напрасно. Командой мы были сильной и разбивали наголову всех противников, какие нам доставались, – вплоть до финала, исход которого определялся в те дни результатом последнего из трех раундов. В этом матче мы сражались с оксфордским колледжем "Мертон". Ребята в его команде состояли достойные и умные, но в первом раунде мы их попросту разгромили с разницей в сто очков. Во втором они набрали на десять очков больше, чем мы, что было досадно, но привело к самому напряженному финалу в истории этих соревнований. Когда прозвучал гонг, известивший о конце третьего, решающего раунда, счет был равным. Дополнительное время, тай-брейк. Выиграть почти наверняка должен был тот, кто получит следующий вопрос. Получил его "Мертон" – и дал правильный ответ. Редко когда бывал я настолько подавлен и чувствовал себя таким обманутым. Мне и поныне больно думать, что наша команда дала намного больше правильных ответов и все-таки проиграла. Трогательный инфантилизм, разумеется, однако сейчас, тридцать лет спустя, пока я ввожу эти слова в компьютер, к ушам моим приливает кровь и все во мне кипит от гневного отвращения, горьких сожалений и скорбного разочарования, вызванного несправедливостью столь оглушительной. И ничего никогда уже не поправить. Ничего, говорю я вам, ничего. А, ладно.
"Корпус-Крестины"
К началу Великопостного триместра я вернулся в Кембридж, и там ко мне обратился Марк Мак-Крам, ныне известный автор книг о путешествиях, а тогда резвый, проказливый студент с копной черных волос и глазами, похожими на блестящие черные смородины. Его отец, Майкл, был директором Итона (впрочем, недолго – затем он вернулся в Кембридж и возглавил колледж "Корпус-Кристи"), а старший брат Роберт, работавший в "Фейбер и Фейбер", уже начинал приобретать солидную репутацию в издательском мире. Марк Мак-Крам, отличительными чертами коего были инициативность, предприимчивость и простодушное нахальство, сумел получить в свое распоряжение небольшой Г-образный дом в принадлежащем "Корпус-Кристи" проулке Св. Эдуарда. Он и его подруга Кэролайн Оултон собирались устроить в нем "Игровую" – театр, специальностью которого будут совсем новые пьесы. Кэролайн Оултон я знал и очень любил. Она участвовала в постановке "Макбета", и я всегда старался сесть в нашем автобусе рядом с ней. Она пробуждала во мне некий удивительный трепет.
Просьба, с которой она и Марк обратились ко мне, оказалась совершенно неожиданной. Они хотели, чтобы я написал для крестин "Игровой" пьесу, не обязательно большую – не исключено, что за один вечер их будет показано сразу две. Молодой талантливый студент Роберт Фаррар уже согласился сочинить одну из них. Может, я подумаю насчет другой?
Я был польщен, взволнован и испуган – попробовать мне хотелось, и даже очень, но что, если я осрамлюсь? И почему они решили, будто я способен сочинить пьесу? Я отродясь ничего даже близкого к пьесе не сочинял. Вся моя авторская карьера сводилась к стишкам для собственного употребления и разрозненным статьям для "Плаката".
– Поезжай на каникулы домой, посиди там за письменным столом, поразмысли. Пиши о том, что хорошо знаешь. У тебя отлично получится. Только не забывай, что зал у нас будет маленький, интимный. Если ты напишешь что-нибудь такое, что вовлечет в действие публику, так о лучшем и мечтать не придется.
Триместр закончился, я возвратился в Норфолк. "Пиши о том, что хорошо знаешь" – максима, которую я множество раз слышал от писателей, живых и мертвых. Я сидел за письменным столом моей оклеенной обоями с узором Уильяма Морриса комнаты наверху дома и пытался понять – что же я хорошо знаю? Заведения. Я знаю учебные заведения – школы и знаю одно исправительное – тюрьму. Вот, практически, и все. "Вовлечет в действие публику". Хм…
Я начал описывать первые минуты урока латыни в приготовительной школе: учитель с подчеркнутым пренебрежением разбрасывает по партам тетрадки с работами учеников: "Мальчики, которые имеют глупость раздражать меня, Элвин-Джонс, очень плохо кончают…" – что-то в этом роде. Вот зрители и будут учениками. А затем меня постигло молниеносное озарение, изменившее и временное, и драматическое построение пьесы и с треском опустившее четвертую стену. Стук в дверь, входит другой учитель, начинает разворачиваться сюжет. Я писал и писал – сначала от руки, в блокноте, а затем отпечатывая каждую сцену на моей бесценной пишущей машинке "Гермес 3000" с ее нефритово-зелеными клавишами и серыми, как у боевого корабля, боками – механизме неописуемой крепости и красоты.
Я придумал фарсовую интригу – педерастия, шантаж и любовная связь переплетались в ней со сценами в школьном классе, подразумевавшими участие публики, которое, надеялся я, удовлетворит требованиям Марка и Кэролайн.
На титульной странице я напечатал:
"Латынь!
или Табак и мальчики"