Какое все-таки удовольствие – вспоминать эту парочку студентов изображающими американцев на сцене ЛТК. Если бы тогда кто-то сказал нам, что в один прекрасный день Хью получит "Золотой глобус", сыграв в телевизионном сериале американца, а Тильда – "Оскара" за роль американки в художественном фильме, мы приняли бы его за сумасшедшего.
Кук
В предыдущий триместр Джо Уэйд, бывшая тогда Секретарем "Лицедеев", обратила мое внимание на то, что в Высокопостном триместре ее клубу, основанному молодым Алистером Куком в 1931 году, исполнится пятьдесят лет.
– Нам следует устроить прием, – сказала Джо. – И пригласить его.
Алистер Кук был известен своим тринадцатисерийным документальным фильмом, книгой "Персональная история Соединенных Штатов" и уже многие годы передававшимся по радио, любимым всеми циклом передач "Письма из Америки". Мы отправили ему на американское отделение Би-би-си письмо с вопросом, не собирается ли он в ближайшие месяцы посетить Британию и не сможет ли стать нашим почетным гостем на обеде, который мы устраиваем в честь полувекового юбилея театрального клуба, именно им, как он, быть может, помнит, и основанного. Этот клуб, добавили мы, ныне крепок и здоров как никогда и завоевал больше эдинбургских призов "Первый на Фриндже", чем любое другое университетское театральное общество страны.
Он написал в ответ, что в Британию приезжать не планировал. "Однако планы можно и изменить. Ваше письмо доставило мне такое удовольствие, что я непременно к вам прилечу".
В трапезной "Тринити-Холла" Кук сидел между мной и Джо, делясь с нами чудесными воспоминаниями о тех пришедшихся на конец двадцатых и начало тридцатых годах, которые он провел в "Джезус-колледже". Рассказывал о жившем прямо над ним Якобе Броновски: "Он пригласил меня сыграть с ним в шахматы, а когда мы уселись за доску, спросил: "Вы в какие шахматы играете – в классические или в ультрасовременные?"".
Рассказывал о дружбе с Майклом Редгрейвом, который сменил Кука на посту редактора "Гранты", самого интеллектуального студенческого издания Кембриджа. И, рассказывая, записал на салфетке несколько слов. Когда пришло время тоста за "Лицедеев" и следующие пятьдесят лет их существования, Кук встал и, пользуясь этими не то тремя, не то четырьмя словами, как шпаргалкой, произнес тридцатипятиминутную речь, выдержанную в лучшем стиле "Писем из Америки".
Майкла Редгрейва и меня страшно сердило то, что Кембридж запрещал женщинам появляться на сцене. Мы устали от игравших Офелию смазливых итонцев из "Кингза". И считали, что пришло время все изменить. Я обратился к директрисам "Гертона" и "Ньюнема" с предложением создать новый, серьезный театральный клуб, в котором женщинам разрешено будет исполнять на сцене женские роли. Директриса "Гертона" приходилась не то тетушкой, не то кузиной, не то еще кем-то П. Г. Вудхаузу, женщиной она была устрашающей, но доброй. После того как она и директриса "Ньюнема" убедились в том, что побуждения наши чисты, эстетичны и благородны, каковыми они, разумеется, были только отчасти, обе согласились разрешить своим студенткам выступать в театре – так и появились на свет "Лицедеи". Едва по Кембриджу пошли разговоры о новом, позволяющем женщинам играть на сцене театральном клубе, сотни студентов-мужчин начали осаждать меня, умоляя дать им роль в нашей первой постановке. Помню, я проводил прослушивание. На него пришел студент "Питерхауса", прочитавший монолог из "Юлия Цезаря". "Скажите, – спросил я у него настолько благодушно, насколько смог, – что вы изучаете в университете?" "Архитектуру", – ответил он. "Вот за нее и держитесь, – сказал я. – Уверен, архитектор из вас получится великолепный". Студент этот и вправду получил диплом с отличием, однако теперь, всякий раз как я встречаюсь с Джеймсом Мейсоном, он говорит мне: "Черт, надо было послушаться вас и держаться за архитектуру".
Легкость, плавность и обаятельность его речи совершенно заворожили зал. Алистер Кук был из тех людей, которые словно бы и рождаются только для того, чтобы свидетельствовать о тех или иных событиях. Известно, что в 1968-м он был в отеле "Амбассадор" и, когда Роберта Ф. Кеннеди сразила пуля, находился всего в нескольких ярдах от него. Он рассказал нам и еще об одном своем соприкосновении с политическим роком, которое произошло во время долгих каникул, последовавших за основанием "Лицедеев".
Я отправился с другом в пешую прогулку по Германии. Тогда это было в порядке вещей. С книгами, перевязанными кожаными ремешками и заброшенными за спину, мы бродили по лугам Франконии, останавливаясь во всех тавернах и гостиничках, какие попадались нам по пути. Как-то поздним утром мы оказались в маленькой баварской долине и нашли отличную пивную в заросшем геранями и лобелиями саду при милейшем старинном постоялом дворе. Пока мы сидели за столиком, попивая из кружек светлое пиво, по саду начали рядами расставлять стулья. Мы решили, что здесь вот-вот начнется какой-то концерт. Потом приехали две машины "скорой помощи". Водители и санитары вылезли из них, позевали, закурили, распахнули задние дверцы своих машин и замерли у них с таким видом, точно ничего необычного в их появлении нет. Начали собираться люди, и вскоре все стулья были заняты, а десятки тех, кому они не достались, стояли за ними или сидели, скрестив ноги, на траве перед маленькой временной сценой. Мы терялись в догадках о том, что же здесь должно сейчас произойти. Толпа явно предвкушала нечто волнующее, однако никаких музыкантов видно не было, а самым странным казалось нам присутствие санитаров. И наконец, к саду подъехали два огромных, открытых лимузина, "мерседесы", до отказа и даже сверх него набитые мужчинами в какой-то форме. Они повыскакивали на траву, а один из них, коротышка в длинном кожаном пальто, поднялся на сцену и заговорил, обращаясь к собравшимся в саду людям. Почти не зная немецкого, я не понимал большей части того, что он говорил, однако одну то и дело повторявшуюся им фразу уловил: "Fünf Minuten bis Mitternacht! Fünf Minuten bis Mitternacht! – Пять минут до полуночи! Пять минут до полуночи!" Выглядело все очень странно. Прошло совсем немного времени, и в толпе начали падать в обморок женщины, и санитары стали укладывать их на носилки и уносить в свои машины. Что же это был за оратор, если слова его с гарантией отправляли людей в обморок, чем и объяснялось заблаговременное появление машин "скорой помощи"? Закончив речь, оратор пошел по проходу между стульями и, дойдя до нашего столика, зацепил меня, высунувшегося, чтобы получше разглядеть его, в проход, локтем за плечо. Я едва не свалился со стула, но он успел схватить меня за то же плечо и удержать. "Entschuldigen Sie, mein Herr! – сказал он. – Прошу прощения, сэр!" Потом я не один год, увидев этого оратора в кинохронике, а он появлялся в ней все чаще, поскольку известность его разрасталась, сообщал сидевшей рядом со мной девушке: "Однажды Гитлер извинился передо мной и назвал меня сэром".
Когда вечер завершился, Алистер Кук крепко пожал мне на прощание руку и сказал:
– Рука, которую вы пожимаете, однажды пожала руку Бертрана Рассела.
– О! – ответил я, должным образом пораженный.
– Нет-нет, – продолжал Кук, – это еще не все. Бертран Рассел знал Роберта Браунинга. А тетушка Бертрана Рассела танцевала с Наполеоном. Вот как близки все мы к историческим личностям. Нас отделяют от них лишь несколько рукопожатий. Никогда не забывайте об этом.
Перед тем как уехать, он сунул в мой карман конверт. В конверте лежал чек на 2000 фунтов, выписанный на кембриджских "Лицедеев". К чеку была приложена записка: "Малую часть этих денег надлежит потратить на постановку спектакля, все остальное – на вино и бессмысленное бесчинство".
Колесницы 2
Одним февральским утром в А2 вошел, помахивая каким-то письмом, Хью.
– Вы ведь участвовали здесь в съемках фильма, так? – спросил он у меня и Кима.
– Ты это об "Огненных колесницах"?
– Ну да. В конце марта состоится премьера и прием в отеле "Дорчестер", и они хотят, чтобы их развлекали "Огни рампы". Что скажете?
– Оно и имело бы смысл, если бы сначала нам показали фильм. Тогда мы могли бы сделать о нем сценку или хоть как-то его обыграть.
Хью заглянул в письмо:
– Нам предлагают приехать в Лондон утром тридцатого, побывать после полудня на предварительном показе для критиков, потом порепетировать в бальном зале отеля и выступить во время торжественного обеда.
В Лондон мы приехали за день до события, я позвонил маме и рассказал ей о происходящем.
– А, "Дорчестер", – сказала она. – Сто лет в нем не была. Собственно, последнее его посещение я помню очень хорошо. Мы с твоим отцом пошли туда на бал, а он сорвался, потому что пришло сообщение об убийстве Джона Кеннеди и веселиться всем расхотелось.
В назначенный день основной состав "Огней рампы" расселся по практически пустому залу кинотеатра, где должен был состояться предварительный показ. Все мы полагали, что нам предстоит увидеть малобюджетную английскую стыдобищу. Выходя из зала, я смахнул со щеки слезу и сказал: "Либо у меня голова не в порядке, либо это фантастически здорово".
По-моему, все со мной согласились.
Мы на скорую руку состряпали вступительный скетч, в котором должны были выбегать на сцену, двигаясь, как при замедленной съемке. Стив Идис, обладавший слухом не худшим, чем у Хью, сумел запомнить сочиненную Вангелисом основную музыкальную тему фильма и с легкостью воспроизвел ее на фортепиано.
После того как мы промаялись пару часов в небольшом зале отельного ресторана, отданном в тот раз в распоряжение так называемой "старшей прислуги", нас наконец пригласили на сцену.
– Господа, леди и джентльмены, – сказал в микрофон распорядитель вечера, – они блистали в двадцатых и продолжают веселить нас в восьмидесятых. Кембриджские "Огни рампы"!
Наше замедленное появление под музыку из фильма, которую с пылом исполнил Стив, приняли очень хорошо, и мы, воодушевленные хохотом и аплодисментами публики, перешли к обычным нашим сценкам. И в какой-то момент обнаружили, что теряем публику. Шумок, шепотки, бормотание, потом заскрипели по полу ножки отодвигаемых стульев. Мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях начали торопливо перемещаться в дальнюю от сцены часть бального зала и… ну… попросту говоря… покидать его.
Нет, но не могли же мы играть настолько плохо, верно? Мы не только показывали эти сценки в Кембридже, но и давали вечера в Хаммерсмите, в "Студии Риверсайд". Я готов был поверить, что кому-то мы могли прийтись не по вкусу, однако такое массовое бегство смахивало на заранее отрепетированное оскорбление. Я встретился взглядом с Хью – глаза у него были дикие, вытаращенные, точно у прижатой к земле леопардом газели. Думаю, и мое лицо мало чем отличалось от его.
Обливаясь потом и волоча ноги, мы покинули сцену, уступив ее Полу, который бравой поступью приближающегося к гильотине аристократа направлялся, чтобы произнести свой монолог, к микрофону. За кулисами нас встретила Эмма, прошептавшая:
– Кто-то стрелял в Рональда Рейгана!
– Что?
– Все шишки "Твентис Сенчури Фокс" побежали к телефонам…
Поздно вечером я позвонил маме.
– Ну, значит, решено, милый, – сказала она. – Никто из членов нашей семьи больше в "Дорчестер" и носу не покажет. Америка нам ничего плохого не сделала.
Хор сбивает актера с роли
А между тем в Кембридже Бриджид Лармур приступила в "Обществе Марло" к постановке "Бесплодных усилий любви". Это был прямой драматический эквивалент "Ревю Майской недели", которые показывали "Огни рампы", спектакль с большим (по любым меркам) бюджетом, ставившийся на сцене театра "Артс" – прекрасного профессионального театра с залом на пугающие 666 мест. Сочетание моей убедительной риторики и врожденного обаяния Бриджид позволило уговорить Хью сыграть первую его шекспировскую роль – Фердинанда, короля Наварры. Моему персонажу Шекспир дал в dramatis personae лучшую, быть может, из всех его характеристик такого рода: "Дон Адриано де Армадо, причудливый испанец". Вот только причудливым испанцем я не был. Невесть по какой причине все мои попытки изобразить испанский акцент давали либо русский, либо итальянский, либо их дворняжью помесь. Мексиканский у меня худо-бедно получался, отчего мой Армадо стал необъяснимо причудливым мексиканцем. Главную роль, Бирона, исполнил замечательный второкурсник Пол Шлезингер, племянник великого кинорежиссера Джона Шлезингера.
Пьеса открывается длинным монологом Короля, объявляющего, что он и трое главных его придворных на три года отказываются от общества женщин и посвящают себя искусству и наукам. Очень скоро выяснилось, что у Хью и Пола имеются серьезные проблемы с неуправляемым смехом. Стоило им встретиться на сцене глазами, как оба утрачивали способность не то что говорить, но даже и дышать. На нескольких первых репетициях им это сходило с рук, а затем я заметил, что Бриджид начинает волноваться. Ко времени генеральной стало окончательно ясно, что Хью не сможет выговорить ни единого слова из своего вступительного монолога, если только не убрать Пола со сцены, что лишит сюжет всякого смысла, или не найти еще какое-то изобретательное решение этой проблемы. Угрозы и поношения никаких результатов не дали.
– Простите, – говорил каждый из них, – мы стараемся не смеяться, но тут что-то химическое. Вроде аллергии.
И тогда Бриджит пришла в голову счастливая мысль: пусть все участники этой сцены – Король, Бирон, Дюмен, Лонгвиль, вельможи и слуги – произносят вступительные слова вместе, подобием греческого хора. Неведомо почему, но это сработало, смех прекратился.
На последовавшей за премьерой вечеринке я услышал, как большой ученый, выдающийся знаток Шекспира поздравляет Бриджид с мыслью представить первый монолог Короля своего рода общей клятвой.
– Великолепная концепция. Вся сцена словно ожила. Блестяще.
– Спасибо, профессор, – даже не зарумянившись, отозвалась Бриджид. – Мне показалось, что так будет лучше.
Она встретилась со мной глазами, и лицо ее расплылось в широкой улыбке.
"Подпольные записи" и миг торжества
Начался последний триместр. Еще один Майский бал. Последние "трайпосы" по английской литературе. "Ревю Майской недели". Вручение дипломов. Прощай, Кембридж, здравствуй, мир.
Для последних "Огней" перед началом работы над настоящим шоу "Курильщиков" я завербовал моего старого знакомца Тони Слаттери – и оказалось, что он чувствует себя на сцене как рыба в воде. Он буквально рвал публику на части песнями, которые пел под гитару, и замечательными монологами собственного сочинения. По словам давно обратившегося в фаталиста уборщика нашего зала, одна из зрительниц, слушая Тони, буквальным образом уписалась от смеха.
– Существует такое понятие, – сказал он, потряхивая над влажной подушкой кресла баночкой с чистящим порошком, – слишком смешно.
Я попытался уговорить присоединиться к нам и Саймона Била, однако он уже пел и играл в стольких постановках, что каждый его день был заполнен. Хотя я думаю, что он, скорее всего, считал комедийное шоу не вполне для себя подходящим. Мы завербовали Пенни Дуайер, с которой я работал в нескольких постановках "Лицедеев", – она умела петь, танцевать, выглядеть смешной и вообще делать едва ли не все на свете – и получили труппу, куда входили также я, Хью, Эмма и Пол Ширер. Нам предстояло сыграть "Ревю Майской недели" и затем отправиться с ним в Оксфорд и Эдинбург.
Я написал для себя монолог, основанный на "Дракуле" Брема Строкера, и рассчитанную на двух исполнителей пародию на фильм "Барреты с Уимпол-стрит": Эмма играла прикованную к постели калеку Элизабет Барретт, а я – ее пылкого поклонника Роберта Браунинга. И Хью, и я смотрели и сочли смехотворными посвященные Шекспиру мастер-классы Джона Бартона, в которых он с мучительной медлительностью проволакивал Иэна Маккеллена и Дэвида Суше по тексту одного-единственного монолога. И мы сочинили сценку, в ней я проделывал то же самое с Хью. Анализ текста получился у нас столь подробным, что дальше первого слова, "время", мы не продвинулись.
Хью попросил стать нашим режиссером Джен Рейвенс, бывшую годом ранее президентом "Огней", и мы начали репетировать в клубной. Мы сочинили заключительную сценку, рассчитанную на участие всех исполнителей сразу, – в ней жутковатая семейка в духе Алана Эйкборна играла после обеда в шарады, а заканчивалось все вспышками враждебности, разоблачениями и общим скандалом.
Какое-то время мне пришлось потратить на выпускные экзамены и еще какое-то – на письменные квалификационные работы, они же "диссертации"; одна посвящалась "Дон Жуану" Байрона, другая – характерным особенностям Э. М. Форстера. Ни той ни другой я не помню, на каждую ушел вечер лихорадочной работы – 15 000 слов совершенной чуши, отстуканных на высокой скорости.
Услышав, что результаты экзаменов выставлены напоказ, я добрел до "Сенат-хауса", к стенам, на которых висели огромные доски объявлений в деревянных рамах. И, протиснувшись сквозь истеричную студенческую толпу, отыскал свое имя в перечне высоких вторых результатов. Я набрал скучные, достойные, но далеко не волнующие 2:1.
Питер Холланд, дон из "Тринити-колледжа", руководивший моими занятиями "практической критикой" и литературой семнадцатого века, подошел ко мне со словами утешения.
– Экзаменаторы дважды перечитывали ваши работы, – сказал он, – надеясь, что вам все же удастся поставить "отлично". За эссе вы именно эту оценку и получили, а шекспировское снова было признано лучшим. Однако диссертация по Форстеру получила 2:2, а байроновская потянула только на тройку. Так что ничего они сделать не смогли. Не повезло.