Освободил ли во мне этот опыт способность петь? Да ни в коей мере. Я остался таким же безнадежным, каким и был. На свадьбах и похоронах я по-прежнему предпочитаю миманс. Несколько лет назад человек, стоявший рядом со мной в синагоге Сент-Джеймс-Вуд на похоронах Джона Шлезингера, ободряюще сказал мне:
– Перестаньте, Стивен, вы же не поете! А ну-ка!
– Поверьте, Пол, вам это не понравится, – ответил я. Помимо прочего, я превосходно проводил время, слушая его пение.
– Не верю. Пойте!
Я присоединился к хору.
– Вы правы, – согласился Пол Маккартни. – Петь вы не умеете.
Полагаю, в смысле карьеры участие в "Прямом эфире по субботам" было правильным ходом. Шоу смотрела большая аудитория, и, как правило, все в нем шло хорошо. Особенный успех принесло оно Бену, который начал с регулярных появлений в шоу, а закончил постоянным присутствием. Первые слова, которые он каждый раз произносил: "Мое имя – Бен Элтон, добрый вечер!" – стали почти рекламным лозунгом шоу и оставались таковым до тех пор, пока Гарри и Пол, устав от ставшего крайне популярным Ставроса, не изобрели для Гарри нового персонажа. Они придумали препротивного, горластого лондонского штукатура, который размахивал перед публикой пачкой бабок и с ликующим, восторженным бахвальством орал, представляясь публике: "Шик-Модерн!" Он выглядел символом второго акта тэтчеровской пьесы, эры материализма, алчности и презрения к оставшимся позади. Как и в случае созданного Джонни Спейтом и Уорреном Митчеллом Альфа Гарнетта, большая часть аудитории оказалась либо глухой к сатирическому посылу Пола и Гарри, либо предпочла игнорировать таковой. В итоге Шик-Модерн обратился едва ли не в народного героя.
Бен, Гарри, Хью и я обзавелись обыкновением заходить после окончания записи шоу в ковент-гарденский клуб "Занзибар", обычно приглашая составить нам компанию кого-нибудь из участвовавших на той неделе в шоу комиков либо музыкантов.
В один из вечеров, сидя в тесноте на полукруглой банкетке, я получил возможность понаблюдать за романтической и поэтической техникой совращения, которой пользовался Робби Колтрейн. Он взял ладонь сидевшей рядом с ним девушки и сказал:
– Какие у вас изящные, деликатные руки.
– Спасибо, – ответила девушка.
– Люблю женщин с маленькими ладошками.
– Правда?
– Правда. Мой член кажется в них таким длинным.
В "Занзибаре" было не протолкнуться от людей из средств массовой информации. Туда часто захаживал Джимми Малвилл. Этот резкий, остроумный, сметливый ливерпулец был в Кембридже, который он покинул в год моего появления там, своего рода легендой. Он поступил в университет, чтобы изучать латынь и древнегреческий, однако никого менее похожего на кембриджского классициста вы не встретили бы за всю вашу жизнь. Если верить слухам, когда Джимми было семнадцать, его отец, докер из Уолтона, как-то вечером, вернувшись домой, сказал сыну:
– Учись хорошо, сынок, и получше сдай экзамены повышенного уровня, потому как я только что был у букмекера и поставил на то, что ты получишь одни пятерки да еще и стипендию Кембриджа. Хорошие деньги могу получить.
– Господи, папа! – потрясенно, как уверяют, воскликнул Джимми. – Сколько же ты поставил?
– Да все, что у нас есть, – ответил папа. – Так что давай, старайся.
Уверяют, что нынешним школьникам экзамены даются куда тяжелее, чем нашему поколению, и, вообще говоря, я не сомневаюсь в том, что это правда, – не думаю, впрочем, что им приходится напрягаться так, как напрягался в тот год Джимми. Ему же требовались только отличные оценки, а к ним еще и стипендия.
История эта слишком хороша, чтобы я рискнул проверить ее подлинность и испытать разочарование, выяснив, что она – вранье либо преувеличение. Зато совершенной истиной является то, что, приехав в 1975-м в "Джезус-колледж", Джимми привез с собой жену. В рабочей среде мужчины нередко женятся до двадцати, однако женатый студент – это большая редкость, и, как молодая миссис Малвилл справлялась с жизнью в Кембридже, я не знаю. В 1977-м Джимми стал президентом "Огней рампы", а ко времени, о котором я сейчас рассказываю, он, вместе со своим кембриджским сверстником Рори Мак-Грасом, сочинял для "Канала-4" комедию "Победа достается храбрым" и играл в ней. В дальнейшем Джимми основал "Хет Трик", первую независимую телекомпанию, прославившуюся такими шоу, как "Почему это именно я должен вам новости сообщать" на телевидении и – прославившуюся несколько меньше – такими, как мое "С вами Дэвид Лэндер" на радио.
"Победа достается храбрым" стала чем-то вроде культового шоу, это благодаря ему возникла эфирная сетка, которую в дальнейшем перенял "Канал-4". Отдающий пивным духом стиль этой комедии не очень близок к тому, что делали мы с Хью, однако для меня проблески гениальности в ее сценарии более чем искупают разухабистость конечного результата. Она подарила миру одну из моих любимейших шуток. Мне всегда нравились анекдоты, соль которых передается всего одним словом.
Шоу почти неизменно завершалось длинной и сложной сценой попойки, снимавшейся единым куском и всего одной камерой. В одной из таких сцен Джимми подходит к Рори и берет со стола банку с пивом. Когда он подносит ее к губам, Рори останавливает его: "Эй, вообще-то я в нее пепел стряхивал". Джимми окидывает его жестким взглядом, произносит: "Круто" – и делает большой глоток.
Время от времени заглядывал в "Занзибар" и удивительный Питер Беннетт-Джонс, также выпускник Кембриджа, а ныне самый могущественный из менеджеров, агентов и продюсеров британского телевидения и кино. Помню, как после празднования его тридцатилетия, в половине второго утра, я прямо перед клубом помогал ему заправляться кокаином и испугался, когда он упал на тротуар и заявил, что намерен тридцать раз отжаться от земли.
– Ты же старик! – сказал я. – Сердце надорвешь.
Пи Би-Джи, как он повсеместно известен, отжался тридцать раз, а затем еще двадцать – просто так, для верности.
Один мой друг рассказывает, что несколько лет назад он оказался в Гонконге и не знал, чем себя там занять. Отельный консьерж порекомендовал ему хороший ресторан:
– Поезжайте в Коулун и спросите, где ресторан Чу-Лая.
В гавани Коулуна ему указали, когда он задал этот вопрос, на собиравшуюся отплыть джонку. Он запрыгнул на борт и спросил:
– Чу-Лай?
Все сидевшие в джонке закивали.
После получасового плавания по неспокойной воде его ссадили на каком-то острове. Никакого ресторана там не было. Мой друг начал побаиваться, что его втянули в непонятную, но темную историю. Прошел час (показавшийся ему вечностью), и он увидел другую подплывавшую к пристани джонку.
– Чу-Лай? – крикнул ее хозяин, и мой друг снова запрыгнул на борт.
Еще час плавания по становившимся все более глубокими водам Южно-Китайского моря, и мой друг преисполнился опасений за сохранность своей жизни. В конце концов его высадили на другом острове, однако на этом по крайней мере имелся ресторан, увешанный гирляндами фонариков и вибрирующий от музыки. Навстречу гостю вышел сам Чу-Лай – добродушный мужик с повязкой на глазу, сообщившей приключению, которое переживал мой друг, окончательно конрадовский характер.
– Здравствуйте, очень добро пожаловать. Скажите мне, вы американец?
– Нет, вообще-то, я англичанин.
– Англичанин! А! Вы знаете Пи Би-Джи?
Можно только гадать, какое количество недоумевающих английских клиентов выслушивало этот вопрос, не имея ни малейшего представления о том, кто такой Пи Би-Джи. У моего друга такое представление имелось, однако он сомневался, что Чу-Лай спрашивает именно о том человеке. Оказалось – о том.
– Да! Пи’ер Бе’тт-Джос!
Обедом моего друга накормили бесплатным, а обратно в Гонконг доставили на личном катере Чу-Лая.
Вот вам Питер Беннетт-Джонс: долговязый, худощавый, в помятом льняном костюме, с выдержанными манерами а-ля "дорогой старый друг", он создает зрительный и звуковой образ сошедшего со страниц Сомерсета Моэма колониального окружного комиссионера в отставке, а между тем Питер моложе Мика Джаггера, и более проницательного, умного и влиятельного человека вы в лондонском мире средств массовой информации не найдете.
Мне повезло или не повезло – я пропустил тот вечер в "Занзибаре", когда Кейт Аллен, один из пионеров альтернативной комедии и человек, с которым мне предстояло свести близкое знакомство, начал, утвердившись посреди бара, метать бутылки вперед и назад, переколотив в итоге запас напитков и перебив большую часть зеркал. Кейта арестовали, а вернувшись после короткой отсидки, он обнаружил, что вход в "Занзибар" закрыт для него навсегда. Владелец клуба, Тони Макинтош, был человеком достаточно добродушным и не закрыл для Кейта и двери нового своего заведения, клуба "Граучо", который он и Мэри-Лу Старридж как раз собирались учредить в Сохо.
Те годы, когда я с головой нырнул в мир богемного Сохо, были еще впереди, однако на людей вроде Кейта я уже начинал поглядывать с обожанием, к которому примешивалась толика страха. Казалось, они владели Лондоном, в котором я все еще чувствовал себя робким гостем, – Лондоном, начинавшим подрагивать от скрытой в нем колоссальной энергии. Я побаивался модных ночных клубов наподобие "Титаника" и "Лаймлайта", поскольку в них можно было, как мне казалось, лишь танцевать и пить, а меня ни то ни другое не влекло, даже "Занзибар" не был заведением, куда я мог бы надумать зайти один, без компании, и тем не менее некий демон нашептывал мне, что я не должен остаться всего лишь машиной, непрерывно производящей слова. "Ты задолжал себе немного жизни, Гарри…" – говорит самому себе Клинт в "Грязном Гарри".
Кем я в то время был? Я все еще видел, что людям докучает мой фасад, моя легкость, моя кажущаяся – ох, не знаю – непринужденность, неуязвимость, беззаботность. Что-то, присущее мне, злило их… нет, не злило, то есть временами и злило, однако по большей части озадачивало и сбивало с толку… рождало смесь раздражения и любопытства.
Какими плотными одеждами защищаются такие, как он, от злых ветров жизни, какими доспехами – от стрел и копий рока, почему их ничем не проймешь? Хорошо бы на них хоть на пьяных полюбоваться. Увидеть их обезоруженными. Понять, что там тикает у них внутри.
Я действительно убежден, что есть люди, которые прониклись бы ко мне большей любовью и доверием, увидев, как я пускаю слезу в стаканчик виски, как выставляю себя в глупом свете, как становлюсь агрессивным, плаксивым, перестаю, напившись, владеть собой. Самому мне подобные состояния всегда представлялись утомительными, неловкими, неудобными и невероятно скучными, однако я совершенно уверен, что многие жаждут хотя бы разок посмотреть на меня, пребывающего в одном из таковых. Увы, сколько бы я ни выпил, власти над собой я почти никогда не теряю. Конечности мои могут, разумеется, утрачивать координацию, однако она и так свойственна им в мере столь малой, что утрата ее зримой разницы не составляет. А вот агрессивным, склонным к насилию или слезливым я не становлюсь никогда. В чем виноват, в том виноват.
В то время я видел, что Стивена Фрая воспринимают как человека, который вытянул в лотерее жизни счастливый билет. Похоже, я просто не обладал способностью проецировать вовне уязвимость, страх, неуверенность в себе, сомнения, замешательство, чувство своей никчемности и неспособности приладиться к жизни – все то, что столь часто владело мною.
Для тех, кто умеет читать, все потребные знаки были написаны на самом виду крупными буквами. Одни автомобили криком кричали о них, не правда ли? "Астон-Мартин", "Ягуар-XJ12", "Вулзли-15/50", отреставрированный "Остин-Хили-100/6", "Остин-Вестминстер", "Эм-Джи-Магнетт", двухместный "Эм-Джи-Би" с открытым верхом…
Люди видели меня разъезжающим в этих колесницах из дерева и кожи и воспринимали их как автомобильные эквиваленты твидовых курток и вельветовых брюк, в которые я по-прежнему облачался. "Добрый старый Стивен. По правде сказать, он – человек из другого мира. Квинтэссенция англичанина. Старомодные ценности. Крикет, кроссворды, классические автомобили, "Клубландия". Благослови его Бог". Другие же думали: "Напыщенный, мудацкий оскбриджский зубрила в старомодных башмаках и пижонских автомобилях. Ну и дерьмо". А я думал: "Какой обман. Педик, наполовину еврей, который не знает на самом деле, кто он и что делает, так и оставшийся пронырливым, скрытным, пожирающим сласти мальчишкой, каким был всегда, так и не сумевший приладиться к жизни. Разрушенный любовью, неспособный внушать ее, недостойный любви".
И до самого дня моей смерти во мне всегда будут видеть сильного, с удобством устроившегося в жизни англичанина – добротного, как покойное кожаное кресло. Я давно понял, что бороться с этим бессмысленно. Помимо прочего – и это нечто большее, чем вопрос хороших манер (хотя и хорошие манеры уже составляют причину достаточную), – почему человек должен вечно ныть и жаловаться на судьбу? Оно и не достойно, и не интересно, и не привлекательно.
Любой кабинетный психолог сразу поймет, что человек с моей историей подросткового Sturm и юношеского Drang (бедственная зависимость от сладкого, отчужденность, бурная смена настроений, несчастливая чувственность, разрушенная любовь, воровство, исключения из школ, мошенничество и тюрьма ), неожиданно обретший новую жизненную надежду, возможность работать и получать за это непомерные деньги, поведет себя именно так, как повел я, и непременно совершит ряд глупых, робких попыток выставиться напоказ, доказать себе и семье, существование которой он обращал в такой кошмар, что теперь и он – кто-то. Кто-то, ставший частью целого. Смотрите, у меня есть машины, кредитные карточки, загородный дом, я состою вон в скольких клубах. Я даже знаю по имени метрдотеля "Ля Каприс". Я – часть Англии в такой же мере, в какой кожа компании "Коннолли" является частью сиденья "астона".
Если вам интересно, могу сказать, что я был счастлив. То есть я был доволен и уверен в себе – к счастью это имеет, полагаю, примерно такое же отношение, какое "домашнее красное" имеет к "Шато Марго", что не мешает ему сходить за оное для большинства из нас.
Шоу "По субботам в прямом эфире" было сочтено более чем удачным, и, быть может, по этой причине меня и Хью снова призвали в кабинет Джима Моира, желавшего выяснить, не попробуем ли мы так помахать в телеэфире нашими елдаками, что найдутся желающие у нас отсосать, – то есть не попробуем ли мы "создать совместное шоу", как мог бы выразиться другой, не столь комедийный начальник.
После того как в Би-би-си отнеслись к "Хрустальному кубу" без всякого интереса, мы прониклись недоверием к высококонцептуальным программам и потому решили попытаться сделать то, что знали лучше всего, – комедию, состоящую из череды скетчей.
– Великолепно, – сказал Ричард Армитаж. – Можете заняться этим на следующий год. Но сначала, Стивен…
Он потер ладонью о ладонь, и глаза его заблестели.
– Бродвей.
Клиппер-класс, "Берег басков" и хореография
Мы с Майком Оккрентом полетели в Нью-Йорк "клиппер-классом" – так назывался в "Пан Америкэн" бизнес-класс, где вы могли есть, пить и курить, пока у вас не повылазят глаза, печень и легкие. В нашем распоряжении имелось несколько дней, а задача состояла в том, чтобы произвести ослепительное впечатление на потенциальных финансистов и сопродюсеров Ричарда. Роберт Линдсей уже ждал нас на месте. То было самое первое мое путешествие в Соединенные Штаты, и мне все время хотелось крепко обнять самого себя и поздравить. В детстве я часто строил фантазии об Америке и чувствовал, что, когда попаду в нее, выяснится, что мы с ней уже знакомы, – и за это я полюблю ее еще сильнее.
Не стану чрезмерно расстраивать вас разглагольствованиями о силуэте Манхэттена. Если вы не были в Нью-Йорке, то видели его в кино или по телевизору и знаете, что на этом относительно маленьком острове стоит множество очень, очень высоких зданий. Вы знаете, наверное, что там масса туннелей и погромыхивающих мостов. Там есть вытянутый в длину Центральный парк, широкие авеню, идущие прямиком с одного конца острова на другой и ритмически пересекаемые пронумерованными улицами (стритами). Вы, наверное, знаете также, что и у авеню имеются номера – за вычетом тех, что удостоились названий: Мэдисон, Парк, Лексингтон, Амстердам или Вест-Энд. И знаете, что существует одно исключение, одна диагональная магистраль, идущая вниз из верхнего левого угла острова, игнорируя симметрию решетки, создавая по пути на юго-запад площади, прямоугольные и круглые ("скверы" и "сёркесы"), и вырезая треугольники открытого пространства – Верди-сквер, Данте-парк, Колумбус-сёркес, Мэдисон-сквер, Геральд-сквер, Юнион-сквер. Знаете, что эта беззаконная диагональ называется Бродвеем. И может быть, знаете, что на Таймс-сквер – там, где Бродвей встречается с 42-й стрит, – вот уже сто лет бьется театральное сердце Нью-Йорка.