Разумеется, никакое здоровье вечно выдерживать хронические покушения со стороны спиртного и табака не может. Пришло и для Саймона время отказаться сначала от первого, а после и от второго.
Сейчас 2006 год, я нахожусь на тихой жилой улице Ноттинг-Хилла, снимаюсь в документальном фильме, рассказывающем о маниакальной депрессии. Режиссер фильма Росс Уилсон уже установил камеру на одном конце длинного прямого участка тротуара. Я отхожу на другой, поворачиваюсь и жду его сигнала. Все, что от меня требуется, – пройтись в направлении камеры. Ни играть, ни говорить что-либо я не должен. Мы снимаем один из десятков и десятков коротких эпизодов, которые встречаются в документальных фильмах сплошь и рядом. Он служит лишь для того, чтобы чем-то заполнить экран, стать сопровождением дикторского текста: "И потому я решил, что посещение Королевского колледжа психиатрии может пойти мне на пользу…" – что-нибудь в этом роде.
Росс машет рукой, я начинаю мой проход. Дверь одного из домов распахивается, и на тротуар выходит, заслоняя от меня камеру, старик в домашнем халате. Я останавливаюсь, возвращаюсь назад. При съемках на улице такое случается часто, мы к этому привыкли. Не обязательно к старикам в халатах, разумеется, просто к самым обычным людям, "штатским", как именует их кое-кто из киношников и телевизионщиков, – впрочем, в последнее время распространилось еще одно вызывающее у меня легкую дрожь обозначение: "магглы". Документальный телефильм – это не большое кино, в нашем распоряжении нет полицейских и помощников режиссера, которые обуздывали бы постороннюю публику. И потому в ситуациях подобного рода нам остается лишь терпеливо ждать и глупо улыбаться. Старик в халате медленно ковыляет ко мне, и я вдруг понимаю, что это Саймон Грей. Волосы его почти совсем побелели, щеки ввалились. Он кажется очень больным и намного старше своих семидесяти лет.
– Здравствуйте, Саймон.
– О. Здравствуйте.
После ужасной травмы 1995 года, когда я ушел с середины спектакля по его пьесе "Сокамерники", в котором играл, и улетел в Европу, мы встречались всего один раз. Собственно говоря, фильм, в котором я сегодня снимаюсь, это, помимо прочего, попытка понять, что подтолкнуло меня к тому бегству.
– Так. Что поделываете? – спрашивает Саймон.
– Да вот. Снимаюсь. – Я указываю на камеру за его спиной. Пожалуй, думаю я, о том, что основу фильма составляют события 1995 года, разумнее не упоминать.
Он медленно оборачивается, оглядывает камеру и снова поворачивается ко мне.
– Ага. Понятно. Вот, значит, что? Какая-то комедия, я полагаю. Ну ладно.
Никогда еще слово "комедия" не приобретало обличия столь низкого, вульгарного и достойного всяческого порицания. Саймон так и не простил мне того, что я бросил "Сокамерников". Первоначальная тревога, беспокойство обо мне, овладевшие им после моего бегства, быстро сменились возмущением, гневом, презрением. Да оно и понятно. Шоу должно продолжаться.
Мы встретимся с ним и еще раз, но только один. Стоит июль 2008-го, я нахожусь в ложе крикетного стадиона "Лордз", наблюдаю за тем, как Питерсен и Белл, играющие против команды Южной Африки, набирают что-то около трехсот пробежек к калитке. Соседняя ложа заполнена известными драматургами. Среди прочих в ней находятся Том Стоппард, Рональд Харвуд, Дэвид Хэйр, Гарольд Пинтер и тихо сидящий в углу Саймон Грей. Драматурги и крикетисты всегда шли рука об руку. Сэмюэл Беккет остается, если не ошибаюсь, единственным нобелевским лауреатом, имя которого упоминалось отдельной строкой в крикетном ежегоднике "Уизден".
Когда подают чай, вечно окруженная облаком табачного дыма парочка – Том Стоппард и Ронни Харвуд – заходит в нашу набитую людьми из шоу-бизнеса ложу. Ее хозяин, Дэвид Фрост, громко осведомляется, существует ли слово или несколько слов, описывающих компанию драматургов. Стоппард предлагает "банку с пауками". Отделенная от нас дверью банка с пауками содержит двух лауреатов "Оскара", дюжину лауреатов премий Оливье и БАФТА, обладателя ордена Кавалеров Чести, трех командоров ордена Британской империи, двух рыцарей и одного лауреата Нобелевской премии по литературе. Я радуюсь возможности поболтать со Стоппардом и Харвудом – оба столь же милы, обаятельны и дружелюбны, сколь шумны, сварливы и переменчивы Пинтер и Грей. Взрывная гневливость и желчная обидчивость Пинтера, которые лезли из него наружу при малейшем воображаемом намеке на неуважительное к нему отношение, вошли в легенду, и, хотя ко мне он никогда враждебности не проявлял, я неизменно старался не затягивать беседу с ним больше нескольких минут – просто на всякий случай.
После окончания матча я выхожу из ложи и направляюсь прямиком к Саймону, которого не видел с той послеполуденной встречи в Ноттинг-Хилле.
– Здравствуйте, Саймон! – говорю я. – Господи, да вы прекрасно выглядите.
И это действительно так – в сравнении с тем, каким он был два года назад.
– Правда? – говорит он. – Что же, к вашему сведению, у меня рак, и неизлечимый. Я, собственно, умираю. Это мой последний крикетный матч. Да. Вот так. Прощайте.
Три недели спустя он скончался. Был ли убивший его рак простаты как-то связан с курением, я не знаю. Подозреваю, что причиной его смерти стали не алкоголизм и не шестьдесят пять сигарет в день. Как бы там ни было, Саймон Грей умер и был по заслугам оплакан как обладатель одного из самых оригинальных, интеллигентных и комически безнадежных голосов своего времени. Меня на его похороны не пригласили.
Вернемся в 2006-й. Я решил, толком не знаю почему, что мне пора бросить курить. Впрочем, нет, на самом деле я знаю почему. Мне удалось наконец покончить с одним серьезным пристрастием, о котором у нас еще пойдет речь, и то, что я нахожу расставание с сигаретами столь затруднительным, раздражает меня. Уж если я сумел отказаться от систематического употребления, да еще и в больших количествах, запрещенного к таковому вещества класса А, наверное, мне и с никотином развязаться – раз плюнуть, верно?
На полке, висевшей в моем лондонском доме рядом с письменным столом, стоял странного вида предмет. Придуманный и изготовленный компанией "Данхилл", он походил на стародавний радиомикрофон Би-би-си. Однако, если этот микрофон разобрать, а затем собрать на иной манер, как поступал Скараманга со своим золотым пистолетом, получалась трубка. Сию изысканную награду мне поднесли несколько лет назад вместе с титулом "Трубокур года". И потому мысль о том, чтобы покончить с курением, сопровождалась у меня легкими угрызениями совести. Я снял награду с полки и, точно играющий с "трансформером" ребенок, повертел ее, пощелкал, переломил и придал ей альтернативную форму.
Случилось так, что маленькая, веселая церемония 2003 года, на которой я удостоился этого титула, оказалась и последней. Ведавшие здравоохранением власти решили, что она представляет собой замаскированную рекламу табакокурения, и уже в следующем году запретили ее без всякой жалости. В лучшие ее дни "Трубокурами года" становились виднейшие люди столетия, однако они, начиная с Гарольда Вилсона и кончая Эриком Моркамбом, не говоря уж о Тони Бене и Фреде Трумене, были олицетворением некоего блеска, утраченного с той поры жизнью Британии. Не самые утонченные, не самые умудренные и не самые изысканные, они были людьми из тех, кого легко представить себе посвящающими воскресенья либо борцовским схваткам с садовым шлангом, либо уходу за "Вулзли", либо походам по холмам и лесам – с рюкзаком на спине и в шерстяных носках до колена.
"Данхилл" и организаторы торжества потратили немало сил на то, чтобы изготовить для меня особую трубку, заправить ее моей любимой табачной смесью и вообще заключить меня в свои объятия. А теперь, всего три года спустя, я задумал покинуть их круг. И это походило на предательство. Хотя, вообще-то говоря, я редко курил трубку публично, ограничиваясь, по большей части, сигаретами "Мальборо". Не полновесными "Мальборо" из красных пачек и не худосочными "легкими", но "средними", предназначенными для тех, кто склонен к компромиссам. Человек средних лет, среднего ума, среднего класса, среднего ранга и обходящийся табаком со средним содержанием смолы – это именно я и есть. Мои старые вересковые трубки я приберегал для зимних месяцев и одиноких часов за письменным столом. Хотя не так уж и давно мне довелось появиться на людях с трубкой…
Летом 2003 года газета "Индепендент" решила напечатать большую статью обо мне – причины этого я не помню, возможно, ее составили первые выпуски телешоу QI. Неведомо почему, я пришел на интервью с трубкой в кармане. А по ходу разговора у меня, надо полагать, закончились сигареты – и я закурил трубку. Неделю спустя статья была напечатана, причем на первой странице газеты красовалась моя фотография – с трубкой, под углом торчащей изо рта, и густым облачком дыма, искусно скрывающим половину моей самодовольной физиономии. Как это ни печально, черты ее умеют складываться только в одну гримасу – самодовольную. Зачем я прихватил с собой трубку, почему закурил ее в присутствии фотографа? Задним числом я гадаю – не сообразил ли я на каком-то полностью подсознательном уровне, что трубка хорошо отвечает той профессиональной стороне моей натуры, которую подчеркивает QI, и именно поэтому сунул ее, собираясь на встречу с журналистом, в карман? И что особенно интересно – или, по крайней мере, многое говорит нам о том, как в двадцать первом веке создаются знаменитости, – письмо "Совета британских трубокуров", извещавшее меня об избрании "Трубокуром года", пришло ко мне всего через несколько дней после публикации интервью. Эта очаровательная нелепость последовала по пятам за статьей, и до того быстро, что я поневоле почувствовал: если бы в ту неделю на первой странице "Индепендент" появилась фотография курящего трубку карликового шимпанзе, то именно его и приняли бы в свои ряды эти… в подобном случае им было бы, наверное, отчаянно трудно подыскать слово, точно описывающее их достопочтенную компанию курильщиков трубок и составителей табачных смесей. А если учесть близившийся запрет этой награды, отчаяние их имело бы, пожалуй, серьезные основания.
Теперь же, три года спустя, я сидел за столом, поигрывая наградной трубкой и помышляя об измене делу курильщиков. "Измена" и "дело" – слова, может быть, истерические и напыщенные, однако курение и было для меня делом; оно всегда олицетворяло в моем сознании нечто грандиозное. О Шерлоке Холмсе я уже упоминал, но ведь почти все мои герои оказывались не просто курильщиками, но – и это куда более важно – курильщиками активными, гордыми и убежденными. Они не просто курили в этом мире, они его окуривали. Оскар Уайльд был одним из первооткрывателей сигареты. Когда он встретился с Виктором Гюго, обильный запас свежих, высококачественных папирос, которым располагал Уайльд, произвел на cher maître впечатление не меньшее, чем уайльдовский запас свежих, высококачественных остроумных сентенций. Несколько сомнительного оттенка известность Уайльд впервые приобрел, выйдя после первого, триумфального представления "Веера леди Уиндермир" на поклоны с зажатой в пальцах папиросой, – небрежная деталь, обозлившая многих зрителей и сочтенная достойной упоминания почти каждым присутствовавшим в зале автором последующих газетных отчетов, писем и дневников.
"Папиросы – это совершеннейший вид высшего наслаждения, – говорит в "Портрете Дориана Грея" лорд Генри Уоттон, – тонкого и острого, но оставляющего нас неудовлетворенными". Как и в случае множества других замечаний Уайльда, мне потребовалось немало времени, чтобы понять: на самом-то деле оно гораздо глубже, чем кажется с первого взгляда. Суть здесь том, что наслаждение, оставляющее нас удовлетворенными, перестает быть таковым в тот миг, когда мы его получаем. Вы уже удовлетворены и ничего большего от него не дождетесь. Секс и еда дают нам наслаждение именно этого рода. И что за ним следует? Приятное воспоминание, если вы из тех, кто способен его сохранять, но, по большей части, чувство вины, вспученный живот и отвращение к себе. И больше вы в течение какого-то срока об этом наслаждении и думать не думаете. Что касается таких модификаторов поведения, как спиртное и наркотики, вы можете, конечно, желать их в количествах все больших и больших, однако они изменяют и настроение ваше, и повадки, а следующие за ними похмелье и отходняк могут быть крайне неприятными и заволакивать мраком вашу душу. Но сигарета… сигарета награждает вас пронзительной радостью, вы просто купаетесь в удовольствии, а затем – затем ничего, кроме желания пережить все это снова. И так каждый раз. Вы и на миг не ощущаете себя пресытившимся, перебравшим, ни на что не годным, больным – вас не томит ни похмелье, ни упадок духа. Сигарета совершенна, поскольку она, подобно высокоразвитому вирусу, пристраивается к мозгу курильщика с одной-единственной целью – побудить его выкурить еще одну. Вознаграждением ему служит, конечно, и удовольствие, но удовольствие слишком краткое, чтобы его можно было назвать удовлетворением. Стало быть, на моей стороне были Холмс и Уайльд. А с ними Вудхауз и Черчилль, Богарт и Бетт Дэвис, Ноэл Кауард и Том Стоппард, Саймон Грей и Гарольд Пинтер. А кто всем нам противостоял? Буржуа с презрительно наморщенными носами, постные радетели здоровья, Гитлер, Геббельс и Бернард Шоу, брюзги, святоши и назойливые резонеры. Курение было знаменем богемы, символом неприятия ханжества и респектабельности среднего класса, а я – его, курения, ярым приверженцем, хоть и оставался плотью от плоти все того же среднего класса, человеком таким же трусоватым и респектабельным, как и все, кто меня окружал. В конце-то концов, кого ты пытаешься убедить, как не себя самого? Если хочешь присоединиться к аутсайдерам, художникам, революционерам и радикалам, значит, тебе надлежит курить, и курить с гордостью, это всего лишь естественно. Да знаю я, знаю. Жалкая картина, не правда ли?
Но я не сказал ничего о смерти. Ничего о разрушительном воздействии на кожу, гортань, сердце и легкие, которым мстят нам сигареты. Оскар не знал, что самой поразительной особенностью этих обольстительных цилиндриков радости является постепенность, с которой они его отравляли, неуловимая изощренность, с коей их яд прокрадывался в его тело. Сама их мягкость (оставим в стороне уже упомянутые мной липкий пот, головокружение, нетвердость на ногу и тошноту, которые вынужден сносить начинающий курильщик), нарочитая неторопливость и кротость, с коей они принимаются за свою смертоносную работу, неотразимо соблазнительные сроки кредита, которые они предлагают, внушая нам мысль, что между нынешним удовольствием и будущей расплатой простирается время почти нескончаемое… вся эта медленная, безостановочная, дьявольски тонкая работа суть свидетельство того, в чем истинный садист и знаток мучительства определенно усмотрел бы высшую ступень изысканного мастерства.
Я был самым речистым апологетом курения, горластым, воинственным врагом антитабачного лобби. Однако в тот день, сидя за столом и поигрывая данхилловским микрофоном, я понял, что изменился. С одной стороны, сожалеть о том, что уже случилось с тобой, занятие, как правило, глупое, а с другой – мысль о жизни без курения была мне чем-то мила. Мне почти не терпелось испытать себя. При том необходимом условии, конечно, что я никогда не проявлю нетерпимости к покидаемым мной собратьям-курильщикам.
Одолевай огонь огнем, а наркотик наркотиком. Я слышал о таблетках, именуемых "Зибан" (фирменное название амфебутамона, более известного в Америке как "Велбутрин"), – одном из самых популярных в мире антидепрессантов. И читал где-то, что почти в 30 процентах случаев они помогают также и при "отказе от курения". Я позвонил секретарше моего врача, записался на прием. Он выписал мне рецепт на трехнедельный курс. Таблетки эти противостоят депрессии, воздействуя на уже имеющийся в мозгу запас веществ, способных повышать настроение человека, – на норадреналин, допамин и так далее, – утверждалось, что точно так же они способны успокаивать, сдерживать и смягчать тревоги и ужасы, одолевающие того, кто бросает курить. В общем, не знаю, каким именно образом они это делают, но если вы принадлежите к 27 процентам тех, кому они помогают, то потребность в никотине вас покинет.
И знаете что? Утверждение это оказалось правдивым.
Случилось чудо. Я просто отказался от курения и думать о нем забыл.
Я лечу в Америку, впервые в жизни испытывая счастье от того, что смогу провести в самолете двенадцать с половиной часов без унизительной необходимости прибегать к заменителям никотина – пластырям, жевательной резинке, ингаляторам, а порой, как в худые прежние времена, и ко всем трем сразу.
В четвертый четверг ноября – в Соединенных Штатах это День благодарения – мне предстоит встретиться с кинорежиссером Питером Джексоном, для которого я должен написать сценарий о знаменитом воздушном налете 1943 года на плотины водохранилищ Рурской области Германии. Конечно, история "разрушителей плотин" уже стала темой классического английского фильма 1954 года, однако мы надеемся, что нам удастся рассказать ее заново – с подробностями, которые были в то время слишком деликатными, а то и просто секретными.