Вера Николаевна пишет Вере Зайцевой, старинной подруге: "Ян в периоде (не сглазить) запойной работы: ничего не видит, ничего не слышит, целый день не отрываясь пишет… Как всегда в эти периоды, он очень кроток, нежен со мной в особенности, иногда мне одной читает написанное - это у него "большая честь". И очень часто повторяет, что он меня никогда в жизни не мог сравнять, что я - единственная, и т. д.".
Бедная женщина, ей очень хочется, чтобы все так было. Но только, к сожалению для нее, уже совсем другая вдохновляла Ивана Алексеевича в эту пору, и читал он более другой, и рассказывал, и советовался, и нежные говорил слова…
МЕРЕЖКОВСКИЕ И ДРУГИЕ
Как мы мало знали, да и до сих пор знаем об этой их жизни, - огромного клана русской художественной интеллигенции в эмиграции, вдали от родины, в муке изгнания. "Серебряный век" был поверен огнем и сталью, каленым железом. Кто страдал, тот помнит, - говорили древние. В паутине изгнания билось сразу множество бабочек и мотыльков, - прорываясь к жизни, они бились и друг о друга, - литературные споры и сшибки обращались в житейские, бытовые. Надо хоть отчасти показать на параллели Бунин-Мережковский, как по-разному, сообразно самим себе существовали и работали, взаимодействовали, дружили и грызлись, держали высоко честь или, напротив, утрачивали ее, разменивали.
У В. В. Розанова есть среди статей одна, начало которой так и просится сразу в цитату: "В душе человека большой образованности, большой начитанности, наконец, многих переменившихся собственных переживаний, всегда существует как бы склад идей, образов, точек зрения, сравнений, из которых в данную минуту он может выбрать любое, ему понадобившееся или ему в данный вечер или утро нравящееся, и, немного погрев его на сальной свечке, показать его перед людьми как пыл сердца, сегодняшний пыл… Читатели или слушающая публика всегда будут обмануты, не различая горячего от подогретого.
Говорит человек громко и жестикулируя. Из начитанных сравнений он выдергивает одно, наиболее яркое, патетичное, и по узору этого сравнения лепит собственные слова, выходящие из вялой, полуумершей души. И вялая, полу-умершая душа кажется горящею необыкновенно ярким и благородным пламенем…"
Розанов рассказывает об одном из последних, еще дореволюционных, собраний религиозно-философского общества, душой и организатором которого много лет был Мережковский. Посвящено оно было обсуждению "Вех", знаменитой книги о русской интеллигенции и революции, составленной из статей Н. Бердяева, М. Гершензона, А. Изгоева, Б. Кистяковского, С. Франка, Н. Струве, - тех русских философов, которые выступили против русской революции. Розанов: "От себя скажу, что это самая грустная и самая благородная книга, какая появлялась за последние годы (1909). Книга, полная героизма и самоотречения. Кто знает Достоевского и помнит его "Бесов", тому я все объясню, сказав, что авторы "Вех" с поразительной подробностью и точностью повторили судьбу и поведение благородного Шатова, который, залезши в самую гущу революционеров и революции, потом отошел от нее, грустно, в раздумье… Достоевский представил суд и убийство этого Шатова революционерами… Мережковский, конечно, помнит, как в мокрую московскую ночь поручик Эркель, подскочив, приставил дуло револьвера к виску полубольного Шатова, курок хлопнул и все было кончено".
Розанов рассказывает, как Мережковский громил авторов "Вех": "Его чтение было так талантливо, до того блестяще, так остроумно и колко, что не только публика, слушавшая, но вот и я, грешный, все прерывал чтение хлопками. Мережковский так и блестел, и руки сами и неудержимо хлопали. Всякий блеск очаровывает, ослепляет. Почти час прошел после чтения, когда я подумал: "Боже мой, да ведь все это говорил Достоевский, а не Мережковский". Это - Достоевский блестел, а Мережковский около него лепился. Ведь то же самое сравнение, которое он взял у Достоевского, можно повернуть против него самого, Мережковского. Лично Достоевский как бы и выступил: кто же не помнит, как в "Дневнике писателя" он охотно выступил в защиту… мясников Охотного ряда, побивших в Москве студентов; он говорил, что и Кузьма Минин-Сухоруков, спасший из Нижнего Москву, тоже был мясной торговец. Вообще народный и антиинтеллигентный характер воззрений Достоевского бесспорен. Но Достоевский теперь мертв, а живой Мережковский подкрался, вынул из кармана его смертоносное оружие и пронзил им… не недвижного мертвеца, а его духовных и пламенных детей, его пламеннейших учеников…"
Розанов пространно разбирает значение "Вех", заслугу их авторов в их покаянии перед интеллигенцией: "Вовсе Булгаков и другие не зарезали русскую интеллигенцию. Они сами зарезались. И воскресли. Погреблись и ожили…"
Не будем углубляться. Нас в данный момент интересует Мережковский.
"Как это специалист, - пишет Розанов, - по "христианским делам", Мережковский этого не понял? Не понял, не почувствовал. Но дело в том, что и христианство для него одно из пережитых идеек, которую он престидижитаторски выдергивает там и здесь последние 2–3 года, для красоты и эстетического украшения своей личности. Все уже холодно и помертвело в том "складе" чувств, "амбаре" былых настроений и умерших цивилизацией, каковой изображает себя новейший Аполлоний Тианский или польско-русский новейший Товянский…
Как же он поступил с этими шестью интеллигентами-Шатовыми? Немногим лучше поручика Эркеля…
При хохоте зала он их пинал ногами, бил дубьем, - безжалостно, горько, мучительно. Весь тон был невыносимо презрительный, невыносимо высокомерный… Дмитрий Сергеевич горел звездою над болотными огоньками "Вех". Это несчастное дело нельзя было делать прямо… И он сделал это косвенно, воспользовавшись сравнением Достоевского, абсолютно не шедшим к делу, абсолютно обратным делу…"
Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) был крупнейшей фигурой в литературе конца XIX - начала XX века. Он занимал видное место, возможно, даже не по значению своих произведений (хотя писал много, безудержно), а как деятель, вождь и идеолог, наряду с В. Брюсовым, всего символизма. Закончив историко-филологический факультет Петербургского университета, Мережковский как бы навсегда определил свой путь литератора-историка, философа, теоретика, - мэтра и законодателя вкусов и правил. Он писал стихи, драмы, романы, статьи, монографии, спорил, читал лекции. Его всегда более занимал Запад, западная литература, - он много и переводил, - но немалую славу принесли ему книги о корифеях русской литературы - о Гоголе, Достоевском, Толстом. Необычайно широко образованный, эрудит, он еще и держать себя умел и подать с подобающей важностью и значением. Если до самой своей смерти в 1910 году место патриарха и главы литературы занимал Л. Толстой, то позже, и особенно в пору эмиграции, сие почетное и вакантное место изо всех сил старался закрепить за собою Мережковский. Тем более что литература осиротела и обездомела. Мережковский, никого не спросись, не имея на то подлинного веса, держал себя именно так: корифеем. Ему много помогала в этом жена и верная спутница, известная поэтесса Зинаида Гиппиус, - Мережковские - так и называли их вместе; во всех литературных событиях, судьбах, историях они выступали слаженно и остро, дополняя и опережая друг друга. Его излюбленными темами были Возрождение, христианство, Христос и Антихрист, - кажется, Дмитрий Сергеевич Мережковский помнил еженощно, что родился в один день с Наполеоном, и мнил себя создателем новой веры, религии, которая соединила бы в одно антично-языческое и христианское. Не исторически, не философски, но художественно возмечтал он соединить эпохи, ступени развития человеческого духа и написал трилогию: романы "Гибель богов. Юлиан Отступник" (о первых христианах, гибели языческой веры), "Воскресшие боги. Леонардо да Винчи" (об эпохе Возрождения) и "Антихрист. Петр и Алексей". По Мережковскому, весь путь человечества, вся история - есть борьба Бога (Христа) с Дьяволом, и он, великий автор, выбрал главные точки их схваток. Его перу принадлежат еще пьесы: "Павел I", "Царевич Алексей", романы "Александр I" и "14 декабря"; немалую славу принесли Мережковскому его статьи, в частности "Грядущий хам" (1906) - о том, что революция несет царство серости, хамства, обывательщины, мещанства, - словом, все той же чертовщины, бесовщины. Декадент Мережковский провозглашал, что сегодня в мировом искусстве правят и главенствуют мистическое содержание, символы и художественная выразительность взамен пошлого, утилитарного реализма и тенденциозности. "Русские декаденты, - говорил он, - первые русские европейцы, носители всемирной культуры".
Начав с В. В. Розанова, хочу обратиться к еще одной его статье о Мережковском. Резкой, язвительной, выделившей некоторые основные и типичные черты Дмитрия Сергеевича. Речь идет о его пристрастии к чужому, иноязычному, западному и связи с исконно русским.
Например:
"У него был чисто отвлеченный, как у Мериме, восторг к Пушкину, удивление перед Петром; но ничего другого, никакой другой более конкретной и ощутимой связи с Россией не было. Заглавие его книжки "Вечные спутники", где он говорит о Плинии, Кальдероне, Пушкине, Флобере - хорошо выражает его психологию, как человека, дружившего в мире и истории только с несколькими ослепительными точками всемирного развития, но не дружившего ни с миром, ни с человечеством. Он был глубокий индивидуалист и субъективист, без всякого ведения и без всякой привязанности к глыбам человечества, народностям и царствам, верам, обособленным культурам. Ничего "обособленного" в нем самом не было: это был человек без всякой собственности в мире и это составило глубоко жалкую в нем черту, какую-то грустную и слабую, хотя сам он ее в себе не замечал. Все потом совершилось непосредственно: сейчас я его знаю, как человека, который ни в одном народе, кроме русского, не видит уже интереса, занимательности, содержания. У него есть чисто детский восторг к русскому "мужику", совершенно как у Степана Трофимыча из "Бесов" Достоевского, где-то заблудившегося и читающего с книгоношею Евангелие мужикам".
"…Что Запад! - там уже все изверилось; Россия - вот новая страна веры! Петербург с его позитивизмом и общественными вопросами - это отрыжка Запада; но коренная Россия, но эти бабы и мужики на Керженце, с их легендами, эти сосновые леса, где едешь-едешь и вдруг видишь иконку на дереве, как древнюю нимфу в лесах Эллады: эта Россия есть мир будущего, нового, воскресшего Христа, примирения нимф и окрыленного Иоанна, эллинизма и христианства, Христа и Диониса. Ницше был не прав, их разделяя и противополагая: возможно их объединение!"
Очень яркие страницы о Мережковских есть в воспоминаниях Андрея Белого (Бориса Бугаева): "Первые дни в Петербурге меня отделили от Блоков: вихрь слов: Мережковские! Сыпались удары репрессий, после чего электричество гасло на Невском; аресты, аресты; кого-то из левых писателей били; я левел не по дням, а по часам; Мережковскому передавали из "сфер", что его арестуют; он каждую ночь, ожидая полицию, передавал документы и деньги жене.
С ней общенье, как вспых сена в засуху: брос афоризмов в каминные угли; порою, рассыпавши великолепные золото-красные волосы, падавшие до пят, она их расчесывала; в зубы - шпильки; бросалась в меня яркой фразой, огнем хризолитовых ярких глазищ; вместо щек, носа, лобика - волосы, криво-кровавые губы да два колеса - не два глаза.
Вот и прическа готова: комочек с козетки, в колени вдавив подбородок, качает лорнеткой, любуется пырснью ее инкрустации; белая, с черным крестом, в красном фоне обой, в розовато-рыжавых мельканьях каминного света, как в бабочках. Я, с кочергой, - при камине: на маленьком пуфике; красная горсть - в черно-пепельных кольцах:
- Смотрите-ка: угли точно свернувшийся злой, золотой леопард!
- Подложите поленья: уж вы тут заведуйте!
Ведаю: вспыхнули!
В безответственных разговорах она интересна была; в безответственных разговорах я с ней отдыхал: от тяжелой нагрузки взопреть с Мережковским; она, "ночной житель", утилизировала меня, зазвавши в гостиную по возвращении от Блоков (к 12 ночи); мы разбалтывались; она разбалтывала меня; и писала шутливые пируэты, перебирая знакомых своих и моих; держала при себе до трех-четырех часов ночи: под сафировым дымком папироски, расклоченным лаписто (это она приучала меня курить); мы, бывало, витийствуем о цветовых восприятиях: что есть "красное", что есть "пурпурное"! Она, бывало, отдастся мистике чисел: что есть один, два, три, четыре? В чем грех плоти? В чем - святость ее? И дает свою записную изысканно переплетенную книжечку: "Вот: вы впишите в нее свою мысль о цветах: мне на память… Как, как?.. Дневников не ведете?.."
Она подарила мне книжечку: "Вот вам, записывайте свои мысли… А чтобы поваднее было, я вам запишу для начала… У Дмитрия, Димы, - такие же книжечки: друг другу вписываем мы свои мысли"…
Но - тук-тук; в стену: и - глухие картавые рявки:
- Да Зина же, - Борю пусти… Ведь четвертый час… Вы мне спать не даете!
И - топ: шамки туфель; в открытых дверях - всосы щек и напуки глаз неодетого маленького Мережковского:
- Мочи нет… Тише же!
И он - проваливается в темноту: и опять - за стеною колотятся.
Он - нас не одобрял: не серьезные темы! 3. Н. провоцировала меня к шаржам; я редко острил - от себя: от чужой остроты я взлетал до абсурдов; и Гиппиус, зная тогдашнюю слабость мою, меня уськала темой смешливой; вытягивала свою нижнюю, злую губу, подавая дымок, из нее вылетающий, щурилась, брыся ресницами; и - представлялась простячкой:
- Вам 3., Боря, нравится?
- Нравится.
- Ну, а по-моему, - она назойлива…
- Может быть.
- Помните, к вам приставала, как муха?..
- Пожалуй, что муха…
3. Н. кошкою дикою вцепится, даже подпрыгнет с козетки, готовая ведьмой с дымами в трубу пролетать: "Ну, ну, муха же? Всякие мухи бывают; а вы, - вы подумайте: муха - какая?.. Не шпанская же". Увлеченный сравненьями с мухами, бацаю трудолюбиво: "Она - песья муха!"
И - кончено: через три дня ею будет передано с видом девочки глупой: по адресу: "А Боря о вас говорил, что вы… - в синий дымок с наслажденьем злым, - песья муха…"
Всю жизнь она ссорила; после она… клеветала, что А. Ф. Кони продался-де советской власти за сахар, а А. - за ботинки".
………………………………………………………….
"- Как же вам, Зина, не стыдно!
- Не я же говорила, а - вы: я же только передала правду.
Мне в 1905 году было лишь 24 года; потребности в резвости я изживал - в шутках и в жестах нелепейших; но не "разыграешься" при Мережковском; она же любила приигрываться: ко мне; и наш разговор закипал, как кофейник…
Ночь: четыре часа; вьюга хлещет, бывало, в открытые окна ее малой спаленки (спала с открытым окошком): "Проснусь, - в волосах моих снег; стряхну - ничего; коль не окна - мне смерть; я ведь туберкулезная…" Утром (от часу до двух) из "ледовни" своей проходила в горячую ванну; жила таким способом: десятилетия!
Дмитрий Сергеевич - оранжерейный, утонченный "попик", воздвигший молеленку среди духов туберозы, гаванских сигар; видом - постник: всос щек, строго-выпуклые, водянистые очи; душою - чиновник, а духом - капризник и чувственник; субъективист - до мизинца; кричал он об общине, а падал в обмороки от звонков, проносясь в кабинет, - от поклонников, сбывши их Гиппиус; отпрепарировав, взяв за ручку их, Гиппиус вела в кабинетище:
- Дмитрий!
А он выходил и обнюхивал новых своих поклонников, скороговоркой рявкая в тысячный раз, в миллионный: "Вы - наши, мы - ваши: ваш опыт - наш опыт!" Он слушал не ухом, а - порами кожи; показывал белые зубы и напоминал Блоку маску осклабленного арлекина, обросшего шерстью до… бледно-зеленой скулы; сядет слушать; и - бьет по коленке рукой; не дослушав, загнет трехколенчатым, великолепно скругленным периодом; хлопнет, как пробка бутылочная, почти механически:
- Бездна: бог - зверь!
И, пуча око, ушмякивает в свой кабинет - превосходный, огромный, прекрасно обставленный, как кабинет управляющего департаментом; стол: - двадцать пять Мережковских уложишь! "Священная" рукопись - еще раскрыта: его рукопись! Он пишет в день часа полтора: с половины одиннадцатого до полдня; бросал - при звуке полуденной пушки; весь день потом отдыхал; как ударит вдали Петропавловка - кладет перо… Вокруг "священного" его текста - квадратом разложены: карандаши, перья, ножницы, щипчики, пилочки, клей, пресс-папье, разрезалки, линейки, сигары: как выставка! Рукой касаться - ни-ни: сибаритище этот оскалится тигром; что было, когда раз, завертевшись, я сломал ему ножку от ломберного, утонченного столика; в эту минуту звонок: он!
- Как? Что? Мне сломали?.. Что делали?..
- С Татой вертелись…
- Как? Радели?
- Помилуйте: попросту веселились!..
- Радели, радели! Какой ужас, Боря!..
Нас - выставил, а сам - захлопнулся: холод, покой, тишина! Одиночество, блеск, аккуратность; коричнево-вспухшие, чувственные губы посасывали дорогую сигару, когда облаченный в коричневый свой пиджачок, перевязанный синим, опрятно затянутым галстуком, садился он в свое кресло; и девочкину волосатую ручку с сигарой на ручку кресла ронял, пуча очи в коричнево-серую стену и - праздно балдея…"
Андрей Белый посмеивается, плюсует, едва не окарикатуривает могучего мэтра. Таков был его взгляд. Хотя, несомненно, убедительный. (А пишет как! Вот писали же люди, умели, ни с кем не спутаешь!)
Над Мережковским немало смеялись и иронизировали. Как и над Гиппиус. Вообще Дмитрий Сергеевич умел себя держать гигантом. Но суть была иная: много показного, пышного, ложного.
Мережковский был главою формальной школы, доказывал, что сама форма есть искусство, превыше содержания. Из всех современных течений - толстовства, марксизма, декадентства, пессимизма - Мережковский остановился на декадентстве. Плюс умение взять чужую мысль, чужое творчество, развить, как свое, - таков был Мережковский. И надо было судьбе распорядиться так, чтобы свести несовместимое - Мережковского и Бунина, - с бунинской неприязнью к формализму, декадентству, западничеству, вообще позе и вычурности. Бунин даже как бы побаивался Мережковского, его напора, его важности, безапелляционности. Робел как-то.
В эмиграции Бунины и Мережковские много общались, почти дружно жили, например, вместе в одно лето в Висбадене, - об этом есть в дневниках Буниных и воспоминаниях Веры Николаевны. Мережковский был далеко не глуп, знал толк в литературе, не мог не понимать высоты и значения Бунина, но… соперничество, ревность, отчуждение оставляли его непримиримым к Бунину.