Из семейной жизни, однако, ничего опять не получилось. Аня запиралась от мужа в своей комнате, "мамаша" влезала в каждую мелочь, репетиции и оперы продолжались, и Бунину все более хотелось лишь одного: бежать, уехать, оказаться поскорее в любимом Васильевском, где ждут его знакомый дом, его комната, стол с пачкой чистой бумаги, перья и открытое в сад окно. "Языческая похоть" к юной Ане уже улетучилась, она к его страсти относилась безразлично.
Через год Аня родила сына, Колю, вскоре они с Буниным расстались. Милый Коля пожил лишь до пяти лет, не принеся Бунину радости отцовства. Его маленькое фото он хранил всю жизнь, до самых последних дней.
Те одесские дни, сама юная Аня отразились во многих рассказах, некие черты Ани достались даже выдуманной Лике.
Свою новую, неожиданную любовь Иван Алексеевич встретил только в 1906 году в Москве, - это была Вера Николаевна Муромцева, дочь Н. А. Муромцева, члена Московской городской управы и племянница С. А. Муромцева, председателя Государственной Думы. Бунин познакомился с Верой Николаевной в семье Бориса Зайцева, уже известного в ту пору писателя, с которым они дружили всю жизнь, особенно в годы эмиграции. Вера Николаевна была красивая московская барышня, весьма образованная, окончившая естественный факультет Высших женских курсов, самостоятельная, прекрасно знавшая литературу, театр, музыку, владела немецким, французским, итальянским, английским, переводила на русский Флобера и других французских писателей. Была моложе Бунина почти на десять лет. Конечно, совсем другой тип женщины, другой характер, нежели эмансипированная, революционно настроенная Варя, носившая пенсне и всегда вступавшая в отчаянную борьбу за "принципы", или наивная, провинциальная одесситка Аня Цакни, терявшаяся перед мощным напором бунинского ума, не понимавшая его главной страсти - любви к литературе. Вера Николаевна удивительно быстро нашла ключик к страстной и неуемной натуре Ивана Алексеевича, очень скоро стала ему подлинным другом, подлинной женой, заботливой и всепонимающей.
У них начался красивый роман, типично московский: с театрами, концертами, Бунин много встречался в эту пору с писателями, вошел полноправно в московскую литературную среду, подружился с Куприным, Андреевым, Горьким, редакторами, издателями.
Они не могли сразу пожениться - не был расторгнут брак с Цакни. И произошло их венчание много-много лет спустя, в 1922 году, уже в эмиграции.
Они отправились в свое первое длительное путешествие, которое всегда называли свадебным. А Бунин будто повенчался с Востоком: обрело реальность его стремление и пристрастие к древности, к истокам иных цивилизаций, к познанию вечности. "Меня влекли все Некрополи, все кладбища мира!.."
Готовясь к поездке, Бунин снова и снова читал Библию и Коран, в путь взял Саади. Они выехали из Одессы в начале апреля 1907 года, а 15-го уже были в Константинополе, Вера Николаевна записывает в дневнике: "Ян называет мне дворцы, мимо которых мы проходим, сады, кладбища… Он знает Константинополь не хуже Москвы". Затем Мраморным морем, через Дарданеллы плывут в Грецию, в Афины. Все возбуждает бунинское воображение, все воздействует на него чрезвычайно. Он думал: не уехать ли на несколько лет из России, совершить кругосветное путешествие, побывать в Африке, Южной Америке, на островах Таити. Из Греции поплыли дальше: Африка, Александрия, затем Египет, Иудея, Иерусалим, Хеврон, Вифлеем. "Бунин вынул записную книжечку, что-то записал в ней.
- Ты много записываешь? - спросила я.
- Нет, очень мало. В ранней молодости пробовал, старался, по совету Гоголя, все запомнить, записать, но ничего не выходило. У меня аппарат быстрый, что запомню, то крепко, а если сразу не войдет в меня, то, значит, душа моя этого не принимает и не примет, что бы я ни делал".
Из Иерусалима, через Яффу, морем, отправились на север; в Ливан и Сирию, в города Бейрут, Баальбек, Дамаск. Двое суток провели на Тивериадском озере и через Хайфу - обратно в Египет, в Каир, видели Нил, пирамиды. Бунин говорил: "Всякое путешествие очень меняет человека", потом говорил: "Как нужно все видеть самому, чтобы правильно все представлять себе, а уж если читать, то никак не поэтов, которые все искажают. Редко кто умеет передать душу страны, дать правильное представление о ней".
Однако в пути Бунин все читал Саади и восхищался им.
В. Н.: "Когда мы опять были в Галате, Ян неожиданно сказал: -"А мое дело пропало - писать я больше, верно, не буду…"
Я посмотрела на него с удивлением.
- Ну да, - продолжал он, - поэт не должен быть счастливым, должен жить один, и чем лучше ему, тем хуже для писания. Чем лучше ты будешь, тем хуже…
- Я, в таком случае, постараюсь быть как можно хуже, - сказала я, смеясь, а у самой сердце сжалось от боли".
Вот так, даже в самые счастливые дни, в прекрасном пути, с любимой женщиной, он все равно думает о том, как писать, как лучше писать.
Это первое путешествие будто спроецировало всю будущую жизнь Бунина и Веры Николаевны, полную скитаний, перемен стран, мест жительства, городов, его нервной и беспрестанной работы, ее помощи ему, понимания и преданности. Они прожили вместе сорок шесть с половиной лет.
РЕМЕСЛО
Литературная слава Бунина между тем росла. Хотя в литературе наступила новая эра - символистов, а Бунин не принимал символизма, но в частной жизни, разумеется, он оставался своим в среде литераторов, участвовал в общих вечерах, выступлениях, салонах, банкетах, как водилось в ту пору. Вождь символистов Валерий Брюсов мало жаловал Бунина, но в 1900 году, создав издательство "Скорпион" и став его редактором, выпустил книгу стихов Бунина "Листопад" (1901). "Скорпион" издавал Верхарна, Гамсуна, Верлена, Эдгара По, Малларме и Рембо, или "своих" - Бальмонта, Мережковского, Гиппиус, Сологуба. "Листопад" попал сюда почти случайно. Но, к счастью, выдвинул резко Бунина вперед среди современных поэтов. Хотя немало было и критики, и "выходило так, - говорил сам Бунин, - что нет писателя более тишайшего ("певец осени, грусти, дворянских гнезд" и т. п.) и человека более определившегося и умиротворенного, чем я. А между тем человек-то был я как раз не тишайший и очень далекий от какой бы то ни было определенности: напротив, во мне было самое резкое смешение и печали, и радости, и личных чувств, и страстного интереса к жизни, и вообще стократ сложнее и острее жил я, чем это выразилось в том немногом, что я печатал тогда".
Тем не менее за "Листопад" и перевод "Песни о Гайавате" Бунин получил свою первую Пушкинскую премию (1903). Вторую Пушкинскую он получил за стихи и переводы в 1909-м, и тогда же был избран почетным академиком.
После "Листопада" вышли "Новые стихотворения" (1902). Брюсов в "Новом пути", в рецензии, подписанной "Аврелий" (Валерий слышится), решил показать Бунину, каков он есть на самом деле. Брюсов взял стихотворение "В Альпах" и вот что понаписал: "Первый сборник стихов г-на Бунина "Листопад" был записной книжкой наблюдателя. "Да, это бывает", - вот все, что можно было сказать о его первых стихах. В "Новых стихотворениях" г-н Бунин неожиданно переходит на иную дорогу. Он перенимает темы парнасцев и первых декадентов… К своим новым темам Бунин относится совершенно так же, как раньше к природе. По-прежнему его стихи остаются вне его личности и вне его жизни. Только сферой его "наблюдений" стали уже не поля и взморья, а книги и преимущественно сборники стихов. Своим наблюдательным взором г-н Бунин подмечает у действительно новых поэтов красивые приемы, красивые образы, красивые чувства - и воспроизводит их, даже не без некоторого мастерства. Если первые его стихи могли иметь значение для ценителей "стихов о природе", то "новые стихотворения" будут несомненно интересны тем, кто не знаком с их иностранными и русскими оригиналами… Образцы г-на Бунина - это вчерашний день литературы. Характерны для него стихи о том, как он вырезал "стальным клинком сонет" на какой-то альпийской вершине. - "Смотрело только солнце, как стилет чертил мой стих по изумрудной льдине", - гордо сообщает г-н Бунин и прибавляет, что его стихи вырезаны "лишь для того, кто бродит по вершине". Увы! то, что господин Бунин считает вершинами, - не более, как модные "климатические станции", куда давно проведены удобные funikulaire’ы. Там "бродят" только туристы с бедекерами в кармане и биноклями в руках. Несомненно для них-то и вырезал г-н Бунин свой стих "стилетом" на льдине, и произошло это событие отнюдь не на высотах Гауризанкара или Эльборуса, а, наверное, где-нибудь на Пилатусе или Риги-Кульм".
Вот так доставалось иногда Ивану Алексеевичу, - так шла вечная российская литературная борьба!..
Несколько слов из "Начала века" А. Белого: "…И является Бунин, Иван Алексеевич, - желчный такой, сухопарый, как выпитый, с темно-зелеными пятнами около глаз, с заостренным и клювистым, как у стервятника, профилем, с прядью спадающей темных волос, с темно-русой испанской бородкой, с губами, едва дососавшими свой неизменный лимон; и брюзжит, и косится: на нас, декадентов, которых тогда он весьма ненавидел, за то, что его "Листопад" в "Скорпионек" не шел (а до этого факта тепло относился он к Брюсову); я его, юношей, страшно боялся; он, перемогая едва отвращенье к "отродью" ему нелюбезных течений, с непередаваемой дрожью, отвертываясь, мне совал кисть руки; и потом, стервенясь (от припадков сердечных, наверное, в нем развивавшихся от одного моего неприятного вида), бросал свои взоры косые, как кондор, подкрадывающийся к одиноко лежащему раненому…"
Бунину ближе были участники горьковского "Знания", телешовской "Среды": между этими группами и "скорпионами" всегда происходили трения. Впрочем, с Брюсовым они как-то примирились, - между ними даже велась переписка, но рецензию об "Альпах" Бунин не забывал никогда.
Бунин так и не сошелся с декадентами, а что думал о них, высказывал без обиняков. Уже в эмиграции, в начале тридцатых, резко разошелся с их корифеем Мережковским и Зинаидой Гиппиус, которых всегда не любил (как и они его).
Хотя дело, конечно, не в этом, не в Шопенгауэре и Ницше, и "своих ребятах", Константине Леонтьеве, Вл. Соловьеве, Вяч. Иванове, Брюсове, Белом, Бальмонте, Мережковском. Дело все же во времени, в эпохе, в необходимости и наступлении нового, современного, как во всем, так и в литературе, в искусстве. Русский декаданс, русский авангард наступал достаточно самобытно и мощно. Нельзя было по-прежнему, тихо-спокойно, следуя старым, проверенным законам и наработанным правилам, ни картины писать, ни книги и стихи, ни на театре играть, ни дома строить. Сам Толстой боролся и мучился со своей "художественностью", "литературой", боясь неправды.
Между тем проблема и много сложнее и проще. Бунин сам был модернистом, одним из лучших. Ведь ни Горький, ни Андреев, Зайцев, Замятин, ни сами Толстой и Чехов не писали такой прозы, какую поистине изобрел и создал Бунин. Феноменальную, новую, сверхсовременную.
Ремесло, школа, традиции, мастерство - это одно; подлинный творец, в отличие от просто мастера, всегда совершает открытие, прорыв, создает нечто новое в своем деле. Великие художники отличаются друг от друга, каждый вырос сам из себя и неповторим.
Мир изменился, разорвался, разрушился, человек тоже. Человеческую психологию, внутренний мир каждого уже невозможно передать средствами "реализма". Психологизм самого Толстого кажется искусственным, чересчур "выстроенным": люди не размышляют столь долго и подробно, мир чувств быстрее, резче. По Бунину, вообще поведением человека руководят не сознательные волевые усилия, а инстинктивные импульсы, малые взрывы чувств.
Поэзия - есть Божья любовь, разлитая в мире. Душа поэта устроена - ловить ее, передавать другим. Д. С. Лихачев, говоря о прозе Б. Пастернака, сказал немало того, что прямо относится к прозе Бунина: "Он объединял поэзию и прозу как единое искусство слова… Пастернак писал: "Не отделимые друг от друга, поэзия и проза - полюса. По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему…" Искусство по Пастернаку, - продолжает Лихачев, - создается не творцом, а действительностью. Поэзия разлита в мире. Она не в поэте, а в окружающем. В образе преображенной действительности она является творцу, как некогда являлась поэтам Муза. Мир сам говорит с поэтом и заявляет о себе в его поэзии. Пастернак пишет: "Искусство реалистично как действительность и символично как факт. Оно реалистично тем, что не само выдумало метафору, а нашло ее в природе и свято воспроизвело…" Внутренний мир поэта необыден, внешний же мир обыден. Поэтому поэзия, самая праздничная, самая богатая неожиданностями, самая торжественная, слагается из обыденностей, но в их необыденном положении - в их активности, в их вторжении во внутренний мир поэта. "Мы втаскиваем повседневность в прозу ради поэзии", - пишет Пастернак… Вторжение во внутренний мир всегда внезапно, всегда победительно и производит решительные изменения… Факты действительности сгорают в художественном творчестве. Их мало, но они вспыхивают метафорами (они названы), превращая действительность в фейерверк поэтической праздничности… они врываются в сознание поэта, они диктуют ему мысли, как поэтические поступки… и, больше того, диктуют ему стихи и прозу".
Бунин не изучал, подобно Пастернаку, философии в Москве и Марбурге, вообще мало теоретизировал, - его наитие, природный дар сами вели его верным путем: не игра в форму, не замена условностью реальности, а поиск простоты, искренности, поиск "метафоры в природе", переход от "приемов" и рутинных принципов в прозе ко все более открытому, "очерково-дневниковому авторскому "я"" вместо нагружения этим авторским "я" измышленных героев, искренность и исповедальность поэта - вот его путь в прозе. Можно только дивиться тому, как устроен был его чувствующий аппарат, - постичь этого все равно не дано: тайна.
В статье Иосифа Бродского "Поэт и проза" есть слова: "Отбрасывание лишнего, само по себе, есть первый крик поэзии - начало преобладания звука над действительностью, сущности над существованием: источник трагедийного сознания".
Бунин краток не ради краткости, а оттого, что в жизни, если вглядеться, все кратко, мимолетно, мгновенно. Он часто отсекает начало "истории" и как бы с конца начинает, с финала, потому что знает эту жизненную обычность: стянуть все в последний узел, к последней точке, - а все нагроможденное до того, сама эта "история" мало обязательны для искусства, для поэзии.
Еще из статьи Бродского, опирающегося в основном на прозу Цветаевой: "Со дня возникновения повествовательного жанра любое художественное произведение - рассказ, повесть, роман - страшатся одного: упрека в недостоверности. Отсюда - либо стремление к реализму, либо композиционные изыски. В конечном счете каждый литератор стремится к одному и тому же:,настигнуть или удержать утраченное или текущее Время. У поэта для этого есть цезура, безударные стопы, дактилические окончания; у прозаика ничего такого нет. Обращаясь к прозе, Цветаева вполне бессознательно переносит в нее динамику поэтической речи - в принципе, - динамику песни, - которая сама по себе есть форма реорганизации Времени… какова бы ни была тема повествования, технология его остается той же самой. К тому же повествование ее, в строгом смысле, бессюжетно и держится, главным образом, энергией монолога".
Как нельзя более, кажется, относится это и к бунинской прозе: несомненны ее монологичность и неповторимость интонации, - музыка его прозы.
И еще одно соображение Бродского: "…дело в различиях между искусством и действительностью. Одно из них состоит в том, что в искусстве достижима - благодаря свойствам самого материала - та степень лиризма, физического эквивалента которому в реальном мире не существует. Точно таким же образом не оказывается в реальном мире и эквивалента трагическому в искусстве, которое - трагическое - суть оборотная сторона лиризма - или следующая за ним ступень".
Весьма подходит тоже Бунину! "Реалист" Бунин, обладающий чувством и проникновением в космическую цельность мира, отказывается от его линейности, прямолинейности: его художественный мир отрывочен, фрагментарен, эпизодичен, высоко лиричен и столь же трагичен: покоя и порядка в нем нет.
Мы уже говорили, он писал рассказы как стихи: на выплеск, сжато, точно, на одном дыхании.
Читатели и критика изрядно удивлялись (да и писатели тоже), когда видели, что Бунин часто печатает свои вещи в символистских изданиях - "Золотое руно", "Перевал", "Корабли", "Факел", "Гриф", "Шиповник". При том, что одни хвалили его за "модернизм", другие - за верность традициям. И ругали, соответственно, - за то же.
Самого Бунина это не смущало. Он дело делал.
Стиль Бунина всегда узнаешь и ни с кем не спутаешь. Напряжение, высокая нота его фразы, особые сложносоставные эпитеты, пристрастие к оксюморону (холодный пламень, горячий лед и т. п. - несовместимость, сшибка противоположных понятий, дающих неожиданный эффект) - таковы его отличия. Кстати, об этом много и подробно сказано в одном из лучших исследований о писателе - книге Юрия Мальцева ("Иван Бунин", Посев, 1994).
Другое дело, что он не впадал в отчаяние декаданса, не фантазировал на темы то прошлого, то будущего, то потустороннего, не уходил от жизни в чистое искусство, в условность, в чистую форму. Он просто писал по-своему, и это уже было ново, странно, непривычно. Он с младых ногтей занят был тем, как писать, - какие же еще нужны искусственные поиски? Его форма рождалась всегда слитно с содержанием, образуя единый сплав, один стиль.
Он слышал музыку времени, - она была иной, чем прежде.
Бунин сжимает и сжимает прозу: "сгущенный бульон" уже кажется ему не так крепок, он свивает слова в пружину, он приходит к самоценности всего одной фразы, к емкости назывных предложений, к самодостаточности блестяще исполненного фрагмента. Является многозначность подтекста, как у более поздних писателей нового века. Прорывается то и дело почти киношный, сценарный стиль. Характеристики, портреты все суше, строже. Давно отставлены в сторону "за-вязка-кульминация-развязка"; никаких экспозиций, лишних описаний. Рассказ может начаться с финала, автор - перейти в "я" героя или, наоборот, писатель сосредоточен на мысли, на самом главном, говорит как бы только сам с собою, мало заботясь о бегущем за ним вниманием читателя. Так впоследствии будет писать Фолкнер. Из друзей-противников - только Сологуб, Мандельштам, Пастернак. Позже - Булгаков, Платонов, затем и многие из советских писателей.
Конечно, это совсем новая проза. Отчего же Бунин так сердит на декадентов, не сходится с ними, злится?
Он движется своим путем, - как убежден, самым верным. То, что он делает, - не формалистика, не игра в литературу, не подмена реальности лишь отображением представления о ней, он хочет быть правдивым до конца, реалистом до конца, ему не до фокусов. Поэтому он суров и строг. Он рыцарем стоит на страже русского стиха, ненавидит все эти "дыр-бул-щир".