Спеши, пока горит луна!
Прошу лишь одного -
Ты медлишь - приговорена
Я вспоминать его!
* * *
Сердце! Мы позабудем Его,
ты и я - когда ночь придет.
Ты позабудешь Его тепло,
и я позабуду свет.Только справишься, дай мне знак,
чтоб вслед за тобой мне…
Быстрее! что же ты медлишь так -
а если я вспомню…
Эмили Дикинсон
в переводах Дарьи Даниловой
* * *
Мы вырастаем из любви, как из одежды
Затем до срока убираем в шкаф -
Пока она, как вещи наших предков,
Не превратится в антиквариат.
* * *
Я отдал Жизнь за Красоту
И тотчас Меня погребли -
Со мною рядом тот лежал
Кто истине служил.Шепнул он мне - "За что погиб?"
"За царство Красоты".
"Я воевал за Истину -
За то же, что и ты".Как Братья говорили мы
До самого утра
С Рассветом мох дополз до губ -
Скрыл наши имена.
* * *
Свой собственный Мир выбирает душа,
Потом - закрывает Двери -
Божественного большинства -
Не нужно теперь ей -Бесстрастно глядит на Карет остановки,
У низких дверей ее кельи
Безмолвно взирает как пал Император
Пред ней на колени.Я знаю, из пестрой толпы безымянной
Единственный выбран был ею.
И тут же захлопнулись ставни внимания
Как будто окаменели:
* * *
Мне говорят
Слово сказанное
мертво,
Я говорю, оно лишь
начинает жить
В этот миг.
* * *
Я теряла не чаще, чем дважды
Покоряясь земле
Дважды я нищей стояла
У Бога дверей.Ангелы дважды спускаясь,
Мне все возвращали сполна,
Грабитель, Банкир - Отец!
Я снова бедна!
* * *
Сердце! Давай забудем его!
Как будто у нас его нет!
Ты сможешь забыть тепло,
А я позабуду свет.Как только ты справишься -
Сразу скажи мне
Я следом начну за тобой,
Спеши! Ведь пока ты медлишь,
Я все еще помню его.
* * *
Я узнаю - зачем - когда выйдет мой срок,
Все вопросы оставив в веках -
И Иисус растолкует несчастий урок
В классной комнате, на небесах.Объяснит он мне все отречения Петра,
И страданиям его поражаясь,
Позабуду я горести те,
Что меня обжигают сейчас,
Что меня обжигают:.
* * *
Говорят "Время лечит" -
Нет, ему неподвластно страдание
Настоящая боль каменеет
Так же, как Кости, с годами.Время - только проверка несчастия
Если справилось с Горем -
Значит, мы волновались напрасно -
Значит, не было боли.
* * *
Не важно для Пчелы
Происхождение Меда -
Ведь клевер всегда для нее
Из древнего рода.
* * *
Тихо взошла звезда
На высокое место свое -
Шляпу медленно приподняв,
Загорелась луна серебром -
И ночь, как астральный зал
Сияла нежнейшим светом
"Ты точен, отец, как всегда" -
Сказала я небу.
* * *
У Бога просим одного
Чтобы он нам простил
Все то, что знать не суждено -
Тот грех, что где-то скрыт.
И заковав всю жизнь свою
В магические цепи,
Мы упрекаем Счастье
За то, что спорит с Небом.
* * *
Всегда ко времени и к месту
Приносит птица песню
А место ей - людское сердце,
И в этой грации небесной
Не знает отдыха Красотка
Да и не нужен он,
Ведь всякому - работа отдых
Когда его работа -
Волшебство.
* * *
На крошечном Божке
Небесный Капюшон
Разумно он выбрал себе
Такой головной уборПока не слетит он с цветка
Растреплется по пути,
Трагедию Одуванчика
Оставив на стебельке.
* * *
Я ступала по Доскам вперед
Тихо-тихо - словно слепой
Слыша Море где-то у ног
И Звезды над ГоловойЧувствуя - следующий шаг
И есть мой последний дюйм -
Эту неровную поступь
Опытом люди зовут.
* * *
Мне страшен тот, кто скуп на речь
Боюсь - того, кто молчит
Я болтуна смогу развлечь
Вруна - разоблачитьНо тот, кто взвесил каждый звук
Другие - не жалели слов -
С ним осторожна я,
Боюсь - прекрасен он.
* * *
Я не смогла бы жить с тобой -
Это была бы жизнь -
А жизнь - она ведь рядом -
На полке, от которойЦерковный сторож прячет ключ
В глухой безвестности -
Как чашка из фарфора -
Жизнь наша треснута -Разбить - иль сохранить ее -
Заброшена Хозяйкой -
Которую влечет теперь -
Лишь новомодный севрНам и не умирать - с тобой -
Ведь Кто-то должен ждать
Чтобы закрыть Другому Взор
А ты сумел бы так? -А я - Смогла бы я смотреть
Как - остываешь - ты
Стоять без Права на Мороз -
В объятиях у Судьбы.Я не могла б взлететь - с Тобой
Твой образ вечно милый
Изящным новым светом
Христа затмил бы.Его сиянье - стало б чуждым
Скучающему взгляду
Лишь ты один мне нужен
Стоял бы с Богом рядом.Нас могут осудить - Но как -
Ты служишь Небесам -
Или служил когда-то
Я - нет - ты знаешь сам.Собою ты затмил мой Взгляд -
Мне не хватило Глаз
Чтоб рассмотреть великолепный.
убогий Райский Сад.И если будешь проклят ты
Я - следом за тобой,
Пусть даже и превознесут
На небе Имя мое.Если спасешься -
Мне - с тобой
придется улететь
Ведь без тебя, ты знаешь, мне -
Не жить.Так значит нам - встречаться врозь
Чуть приоткрыта - Дверь -
Ты там - Я - здесь -
Молитва двух океанов -
Заполнила существование -
Отчаяние -
* * *
У меня была монета золотая
И она затерялась в песке
Хоть была она не дорогая,
И другие блестели в руке,
С той сравниться они не смогли бы
Обронила печально слезу
Что поделать - о ней позабуду
И тихо, печально вздохну.У меня был малиновый птенчик
И он пел мне все дни напролет,
Но лишь осень раскрасила ветви -
Улетел от меня далеко.
Завела я других себе пташек,
И их песни звучали не хуже -
Но ему лишь - окно нараспашку
Не дождусь своего Трубадура!У меня была звездочка в небе
Я ее называла Плеядой,
Но лишь стояло мне отвернуться,
И исчезла она куда-то,
Все усыпано звездами небо
Они весело светят ночами
Мне до них никакого нет дела,
Ведь она среди них не сверкает.В сказке этой морали есть место,
Потеряла я друга навеки
Его имя - малиновый птенчик,
Звезда - Золотая монета -
И когда эта грустная песня,
Вместе с горькой моей слезою
Долетит до Предателя сердца
В той стране его - вечно далекой,
Вдруг охватит его Сожаление
И под солнцем, на этой планете,
Не найдет он себе утешения:
* * *
После сильной боли - чувства скрыты,
Нервы - могильные плиты.
Застывшее Сердце, спросит: "А было ли это?"
Когда? Вчера? Или в прошлом столетии?Ноги - Одеревенели
По Воздуху, По Земле ли -
Бредут без цели
Ведь это -- Время Свинца,
- Спокойствие Кварца -
Выживешь - многое вспомнится -
Как помнят в снегу
Замерзавшие люди -
Дрожь - Оцепенение - Будь что будет.
Эмили Дикинсон
в переводах Анастасии Угольниковой
* * *
Моя река к тебе бежит -
Меня ты примешь, море?Моя река ответа ждет -
Будь милостиво, море!Я соберу твои ручьи
Из уголков рябой земли, -О море, говори!
Возьми меня, о море!
* * *
Дикие ночи! Дикие ночи!
Будь мы вдвоем -
Дикие ночи стали бы
Нашим богатством.Не страшны ветры
Сердцу в порту! -
Пусть компас забыт
И забыт маршрут.Курс на Эдем!
Море, позволь
К берегам твоим
Привести корабль!
* * *
Под деревом уснул цветок -
О нем забыли все!
Я подошла - легко качнула
На стебле колыбель.
Узнал мой шаг - проснулся он, -
Карминовый надел костюм! -
И вот - смотри!(Посылаю с тюльпаном.)
* * *
Умерло слово,
Когда оно сказано, -
Так говорят;
Я говорю,
Оно жить начинает
В этот момент.
Стихотворения
Emily Dickinson, Poems
Переводчики Аркадий Гаврилов, Яков Бергер, Леонид Ситник
Время собирать камешки
За Эмили Дикинсон водилось много странностей. Это ее неизменное белое платье или замкнутый образ жизни, когда она даже с друзьями разговаривала из-за полуоткрытой двери. Наконец, главное, - поэтесса, впоследствии признанная гением американской литературы, при жизни так и осталась практически никому неизвестной. Впрочем, лучше, чем Оскар Уайлд об этом не напишешь, а посему я хочу ограничиться в своем вступлении самыми необходимыми замечаниями, касающимися странности ее стихов, да и то лишь в той степени, в какой это затрагивает переводы.
Уже немало было написано об особенностях пунктуации в стихах Дикинсон. Прежде всего - об употреблении тире. Утверждалось, что тире для Дикинсон - это более тонкий инструмент ритмического деления, дополнительное средство смысловой структуризации, просто универсальный заменитель всех остальных знаков препинания. В ее текстах при желании можно отыскать столь же много примеров, подтверждающих любую теорию, сколь и случаев, говорящих о том, что все эти тире свидетельствуют исключительно о психическом состоянии спешки и нетерпения, что они являются своеобразными ускорителями письма и, я бы сказал, мысли. Кроме того, давно подмечено, что поэты любят тире, в то время как люди ученые предпочитают двоеточия.
Не больше смысла видится мне и в углубленном анализе употребления строчной или прописной буквы в начале слов. Почему Бог или Смерть во всех стихах написаны с прописной - предельно ясно, но зачем в стихотворении 508 писать с прописной слово Куклы рядом со словом церковь, написанным со строчной, объяснить невозможно ничем, кроме как небрежностью и той же спешкой. Для переводчика в этих тире и заглавных буквах важно только одно - они есть, и они сообщают стихам тот неповторимый вид, который они имеют.
Что же касается особенностей синонимических рядов в поэзии Дикинсон, просодических характеристик, структур катренов, всевозможных синкоп, ассонансов и диссонансов, а также сочетания новаторства и традиционности, то, признаюсь, что это слишком специальная для меня тема. Рассуждения же о способах адекватной передачи всего этого в русском переводе наводят на меня тоску. Ее стихи написаны достаточно плохо, чтобы еще и нарочно коверкать их по-русски ради сохранения какой-нибудь специфики синтаксических моделей. Если бы я мог, я вообще написал бы все это иначе, лучше. Но я не могу. Поэтому и занимаюсь переводами.
Нет у меня охоты рассуждать и о культурно-историческом значении поэзии Эмили Дикинсон. Это тема слишком для меня общая. Для великих поэтов и без того заготовлено много дежурных слов. Эмили Дикинсон говорила с вечностью! По отношению к американке эта фраза встречается чаще всего. Я ничего не хочу говорить о вечности. В любом случае, наиболее цитируемые строки Дикинсон - о Письмах Миру, о Душе, Запирающей Дверь, об Экипаже Кавалера-Смерть - кажутся мне ничуть не более глубокими, чем стихи о цветах и бабочках - совсем простые и детские.
С моей точки зрение одно из главных достоинств ее стихов состоит в том, что их очень много и они почти все одинаковые, как камешки на берегу моря. По отдельности они имеют мало ценности. Но все вместе производят странный эффект - что-то вроде пустого пляжа, одинокой фигуры на берегу… Короче, вечность.
Перевод - это игра. Разумеется, во всякой игре есть смысл. Будь то удовлетворение собственных амбиций или решение высоких задач исследовательского или культурного свойства. Но и это игра. И подлинный смысл ее играющему неведом. Лично мне всегда нравилось перебирать камешки на берегу. Ходовой ценности в них - никакой. Красивыми они становятся, только если смочить их в море людской сентиментальности или поместить в аквариум - в искусственный мирок с покупными золотыми рыбками. Причем самым красивым все равно покажется бутылочное стеклышко.
Леонид Ситник
* * *
Эмили Дикинсон
Как поэт, Эмили Дикинсон начинала с двух огромных недостатков - невероятной легкости стихотворчества и увлечения дурными образцами. Позже она должна была запоем читать Шекспира, Милтона, Герберта, великих английских поэтов своего века, и известно, какое влияние они оказали на ее язык, но известно также, насколько мало затронуло это влияние стихотворные формы, которые она использовала. Исходным пунктом для нее были сентиментальные надписи, что делают на подарках, христианский ежегодник, газеты, светские журналы - любимое чтение священников, утонченных дам и чувствительных натур. Но даже в сборниках церковных гимнов влияние на нее оказывали, по всей видимости, далеко не лучшие поэты. И хотя она ввела несколько поразительных новшеств в том, что касается форм, не менее поразительным является то, что она не сделала даже попытки уйти от шестистопной строфической схемы, с которой начинала. Я предпочитаю видеть в этом еще одну иллюстрацию застоя в ее развитии, который мы обнаруживаем повсюду. Она проявляла необычайную смелость в том, что она делала в рамках этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени сорт поэзии, которой она восхищалась девочкой, остались неизменными в стихах, которые она писала до самого конца.
В апреле 1862 года (ей шел тогда 32-й год) она писала полковнику Хиггинсону: "Я не сочиняла стихов, за исключением одного или двух, до прошлой зимы, сэр". До сих пор очень мало стихотворений с уверенностью датированы более ранним периодом, но мне кажется, что здесь она имела в виду отбор: не сочиняла стихов высшего сознательного уровня. Есть немало стихотворений, написанных приблизительно в это время и, несомненно, ранее (здесь, естественно, мы касаемся любимейшего пункта составителей антологий), таких как "If I Can Stop One Heart from Breaking", или "I Taste a Liquor Never Brewed", или "To Fight Aloud Is Very Brave", которые говорят о наличии достаточно большого опыта в стихотворчестве. Переходы от одной строфы к другой очень искусны и предполагают обширную практику, на людях или в тайне. Мне кажется несомненным, что когда около 1861 года Эмили Дикинсон собралась писать самым серьезным образом, она должна была не только выбираться из западни природной способности к стихотворчеству, но и бороться с уже давно выработавшейся способностью к внешней эффектности - в легком пафосе и легкой эпиграмме.
Как раз перед тем, как послать первые образцы своих работ полковнику Хиггинсону, она выиграла решающую битву со своим навыком к легкости. Она нашла мужество писать стихи, "оскорблявшие разум" ее современников. Полковника Хиггинсона шокировало не то, что она иногда прибегала к "плохим" рифмам (столь частым в поэзии миссис Браунинг), и не то, что она подменяла рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще (подобные приемы он принимал у Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей для чтения), - но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.
По прошествии многих лет мы можем набраться смелости и воспроизвести ход ее борьбы. Новая волна захлестнула все ее существо; ей захотелось сказать со страстью то, что до этого она говорила играючи, говорила с кокетством. Новые высоты - особенно в новых странах - взывают к новым формам. Детская привязанность, тем не менее, мешала ей отказаться от строфических схем ее раннего чтения. Она отвернулась от правильных рифм, от вечных "кровь-любовь" и "слезы-грезы", не потому, что ей было лень возиться с ними, а потому что правильные рифмы казались внешним выражением внутреннего консерватизма. Она называла правильные рифмы "прозой" - "они затыкают меня в прозе" - и в том же стихотворении она называла их "рабством".
Одно из ее изобретений наглядно демонстрирует нам, насколько осознавала она то, что делала. Она искусно предлагала нам ряд все более правильных рифм, чтобы наше ухо ждало следующей, и затем в завершающем стихе отказывалась от рифмы вообще. Стихотворение "Of Tribulation These Are They" предлагает нам "white-designate", "times-palms", "soil-mile", "road-Saved!" (курсив ее). Создается эффект поехавшей над нашими головами крыши. В стихотворение вторгается несопоставимое. В "I'll Tell Thee All - How Blank It Grew" она распахивает все окна в заключение словами "outvisions paradise", нерифмованными после трех строф необыкновенно правильных рифм.
"Учитель" выговаривал ей за дерзость, но она стояла на своем. Она не снизошла до объяснений или защиты. Нежелание полковника публиковать ее работы показало ей, что он не считает ее поэтом, сколь ни поражали бы его отдельные фразы. Она продолжала изредка включать стихотворения в письма к друзьям, но они, видимо, не просили ее показать "побольше". Надежда на поддержку и мысли о современной аудитории становились все более отдаленными. И все же мысль о возможности литературной славы, окончательного торжества, никогда не оставляла ее. Стихотворение за стихотворением она насмехалась над известностью. Она сравнивала ее с аукционом и с кваканьем лягушек; но одновременно она приветствовала славу как посвящение в сан, как "жизненный свет" поэта. Что могла она предпринять в этой ситуации? Она делала пять шагов вперед и два шага назад. Написать две тысячи стихов - это немалый шаг в направлении литературных притязаний, однако состояние, в котором она оставила их, - не менее явной отступление. Она обращалась к потомкам, чтобы засвидетельствовать, насколько ей безразлично его одобрение, но она не уничтожила своего труда. Она не уничтожила даже наброски, черновики, написанные на краю стола. Если бы она переписала все начисто, это означало бы пять шагов вперед и один шаг назад; если бы она распорядилась, чтобы ее работы были сожжены другими, это было бы три шага назад.