Для ретивых блюстителей чистоты рядов Сталин пояснял: "Что касается собственно пьесы "Дни Турбиных" то она не так уж плоха, ибо она даёт больше пользы, чем вреда". Потому что благодаря Булгакову весь мир, смотрящий эту пьесу, убеждается, что "даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав своё дело окончательно проигранным…" Несмотря на то что Сталин высказался в поддержку Булгакова, гонения на писателя со стороны "коллег" продолжились - к июлю 1929 года его пьесы перестали идти во всех советских театрах. Михаил Булгаков оказался фактически без средств к существованию. Находясь в отчаянном положении, 28 марта 1930 года писатель пишет письмо советскому правительству. В нём он характеризует своё положение словами "ныне я уничтожен", "вещи мои безнадежны", "невозможность писать равносильна для меня погребению заживо".
В конце своего письма, которое является просто криком отчаяния, писатель просит отпустить его за границу, раз на родине он не нужен и не востребован. На фоне самоубийства Владимира Маяковского, который сводит счёты с жизнью 14 апреля 1930 года, заявление Булгакова и его тональность выглядят особенно мрачно. И тогда Сталин поступает для того времени нетипично. Он не вызывает Булгакова к себе, не поручает кому-то заняться этой проблемой. Не откладывая дело в долгий ящик он лично звонит писателю. Звонит через четыре дня после смерти Маяковского - 18 апреля 1930 года. Глава страны звонит гонимому писателю, с которым он лично не знаком.
…8 апреля 1930 года часов в 6–7 вечера он [Булгаков] прибежал, взволнованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лёг после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок, и Люба [Л.Е. Белозёрская, жена писателя] его подозвала, сказав, что это из ЦК спрашивают. М.А. не поверил, решив, что это розыгрыш (тогда это проделывалось), и взъерошенный, раздражённый взялся за трубку и услышал:
- Михаил Афанасьевич Булгаков?
- Да, да.
- Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
- Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом.
- Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
- Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
- Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А, может быть, правда - вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?
(М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса - да он и звонка вообще не ожидал - что растерялся и не сразу ответил):
- Я очень много думал в последнее время - может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
- Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
- Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
- А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.
- Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.
- Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего.
Этот звонок изменил жизнь Булгакова. Всё немедленно наладилось - "борцы за чистоту пролетарского искусства" отступили. 19 апреля 1930 года Булгаков был зачислен ассистентом-режиссером в МХАТ. Его пьесы опять пошли на сценах театров, у него появились новые заказы, ему дали разрешение на выезд за границу. У Михаила Булгакова появились деньги, и полуголодное существование закончилось. Писатель был благодарен Сталину за помощь. В одном из писем он признался: "В самое время отчаяния… мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вёл разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда…" Однако встреча со Сталиным, о которой они договорились, так и не состоялась. Хотя Булгаков её очень хотел и даже написал генсеку письмо 30 мая 1931 года: "…хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти… Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой (Вы сказали: "Может быть, Вам действительно нужно ехать за границу…"), я год работал не за страх режиссером в театрах СССР…"
Что показательно - несмотря на покровительство Сталина, гонения на Булгакова вновь возобновились через некоторое время. Не был Сталин всесильным, и никто его не боялся настолько, чтобы раз и навсегда оставить в покое писателя, чьи пьесы генсек смотрит по восемнадцать раз. Сталину приходилось, что называется, в ручном режиме, точечно возвращать пьесы Булгакова в репертуар театра. "По словам артиста-вахтанговца О. Леонидова, "Сталин раза два был на "Зойкиной квартире" [пьеса Булгакова]. Говорил с акцентом: хорошая пьеса! Не понимаю, совсем не понимаю, за что её то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса, ничего дурного не вижу". В феврале 1932 года Сталин смотрел постановку пьесы А.Н. Афиногенова "Страх", которая ему не понравилась… В разговоре с представителями театра он заметил: "Вот у вас хорошая пьеса "Дни Турбиных" - почему она не идёт?" Ему смущённо ответили, что она запрещена. "Вздор, - возразил он, - хорошая пьеса, её нужно ставить, ставьте". И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить постановку".
Уже на исходе жизни Булгаков опять попытался сделать шаг навстречу Сталину, написав к его шестидесятилетию в 1939 году пьесу "Батум" о революционном прошлом молодого Сталина. Но Сталин её не принял. Из-за нелюбви к Булгакову? Нет, причина иная. Сталин не любил лесть и льстецов. И всегда, когда успевал и мог, предотвращал появление льстивых произведений. В качестве иллюстрации того, как Сталин относился к лести, можно привести ещё один случай, к Михаилу Булгакову не имеющий никакого отношения, но для нас весьма показательный. Драматург А.Н. Афиногенов написал пьесу "Ложь". Рукопись попала к Сталину, и тот её отредактировал. Та вот, что было и как стало в тексте пьесы, после сталинской правки, даёт нам наглядное представление о его отношении к лести. Было: "Я говорю о нашем Центральном комитете… Я говорю о вожде, который ведёт нас, сорвав маски со многих высокообразованных лидеров, имевших неограниченные возможности и обанкротившихся. Я говорю о человеке, сила которого создана гранитным доверием сотен миллионов. Имя его на всех языках мира звучит как символ крепости большевистского дела. И вождь этот непобедим".
Стало: "Я говорю о нашем Центральном комитете, который ведёт нас, сорвав маски со многих высокообразованных лидеров, имевших неограниченные возможности и обанкротившихся. Я говорю о Центральном комитете партии коммунистов Советской страны, сила которого создана гранитным доверием сотен миллионов. Знамя его на всех языках мира звучит как символ крепости большевистского дела. И этот коллективный вождь непобедим".
Комментарий Сталина к своим пометкам был таков: "P.S. Зря распространяетесь о вожде. Это нехорошо и, пожалуй, неприлично. Не в вожде дело, а в коллективном руководителе, в ЦК партии". Деятели культуры вообще склонны создавать себе кумиров. И их можно понять - натуры творческие, увлекающиеся. Но Сталин всегда останавливал их, если имел для этого возможность. "Банкет в Кремле. Сталин прохаживается вдоль праздничного стола, попыхивая трубкой. Длинный величальный тост в честь Сталина произносит Алексей Толстой. Говорит долго, употребляя всё более и более превосходные степени и эпитеты. Сталин ходит, слушает, потом останавливается и хлопает Толстого по плечу: "Хватит надрываться, граф"".
Подобная история произошла и с автором "Мастера и Маргариты" (как раз в это время, в 1939 году, Булгаков заканчивал свой великий роман). Сталин его остановил - остановил в двух шагах от возвеличивания самого себя. Когда Михаил Булгаков с режиссёром и актёрами, участвующими в постановке "Батума", отправились в Грузию для знакомства с описываемыми местами, прямо в поезд доставили телеграмму. А в ней сообщалось, что "надобность в поездке отпала, возвращайтесь в Москву". Оказывается, Сталин во время посещения МХАТа сказал режиссёру Немировичу-Данченко, что пьесу "Батум" он считает очень хорошей, но "ставить её нельзя".
И это конец истории взаимоотношений Сталина и Булгакова? Нет. Примерно за месяц до смерти Булгакова глава писательской организации СССР Фадеев с ведома Сталина навестил его, уже тяжело больного. Обсуждал с ним возможность "поездки на юг Италии для выздоровления". Сталин старался помочь Булгакову, был в курсе его дел. Но поездка в Италию не случилась: 10 марта 1940 года писатель скончался. В этот же день в квартире писателя раздался звонок. Звонили из сталинского секретариата, задав только один вопрос: "Что, товарищ Булгаков умер?" Сомневаться, что звонили по распоряжению вождя, не приходится…
Нет достоверных свидетельств, говорящих о том, что Сталин лично отдал хоть один приказ расправиться с каким-нибудь деятелем культуры. Зато не раз случалось, что Сталин помогал и даже спасал этих самых деятелей. Он останавливал недалёких, корыстных, завистливых, некомпетентных чиновников, и талант получал награду и возможность работать. Вне зависимости от своих взглядов, происхождения и даже родства. Очень показательна история поэтессы Веры Инбер. После войны она получила Сталинскую премию 1946 года за блокадную поэму "Пулковский меридиан". Кроме этого Вера Инбер была награждена двумя орденами Трудового Красного Знамени и орденом "Знак Почета". Что тут удивительного? А удивительно то, что Вера Михайловна Инбер - двоюродная племянница Троцкого. После высылки её дяди из СССР, после того, как он стал "главным врагом народа", отношение властей к ней стало настороженным. Вспомним рассказы "десталинизаторов": что должно случиться с племянницей Троцкого в сталинском СССР в разгар репрессий? Арест? Срок? Нет - награждение орденом и получение престижной Сталинской премии. Когда в начале 1939 года большая группа писателей была представлена к награждению орденами, фамилии поэтессы в списке не оказалось. На это обратил внимание не кто иной, как сам Сталин.
"Она племянница Троцкого? Ну и что? Наградить орденом "Знак Почета"".
Константин Симонов вспоминал о том, как Сталин решал дела, общаясь с писателями. Глава Союза писателей Фадеев заговорил об одном литераторе, который находился в особенно тяжёлом материальном положении.
"- Надо ему помочь, - сказал Сталин и повторил:
- Надо ему помочь. Дать денег. Только вы его возьмите и напечатайте, и заплатите. Зачем подачки давать? Напечатайте - и заплатите.
Жданов сказал, что он получил недавно от этого писателя прочувствованное письмо. Сталин усмехнулся.
- Не верьте прочувствованным письмам, товарищ Жданов.
Все засмеялись".
А вот вам пример самой настоящей грубой лжи о Сталине в литературной сфере. Думаю, все читали стихотворение Корнея Чуковского "Тараканище". В сегодняшних книгах и публикациях "демократических" писателей и "историков" вы можете прочитать о том, что, описывая усатого таракана, писатель имел в виду Сталина. По этому поводу замечательно написал писатель Вадим Кожинов: "Я в то время, скрывая иронию, небезуспешно уверял иных простодушных собеседников, что 1937 год превосходно изображен в популярной стихотворной сказке Корнея Чуковского "Тараканище". Сначала там рисуется радостная картина "достижений первых пятилеток": "Ехали медведи на велосипеде… Зайчики - в трамвайчике, жаба- на метле… Едут и смеются, пряники жуют" и т.д. Но, увы, наступает 1937-й: "Вдруг из подворотни - страшный великан, рыжий (тут я сообщал, что Иосиф Виссарионович до того, как поседел, был рыжеват) и усатый та-ра-кан. Он урчит, и рычит, и усами шевелит: "Приводите ко мне своих детушек, я их нынче за ужином скушаю"… Звери задрожали - в обморок упали. Волки от испуга скушали друг друга (какая точная картина 1937-го! - комментировал я), а слониха, вся дрожа, так и села на ежа", - разумеется, на знаменитого наркома с "удачной" фамилией!"
Слушатели Кожинова кивали головами - надо же, какой смелый писатель был Корней Чуковский, как обличал тирана. Ведь они же не помнили и не знали, что своё стихотворение товарищ Корнейчук, а именно такова настоящая фамилия Чуковского, написал в 1923 году. Когда товарищ Ежов ещё был незначительным партийным чиновником и о том, что будет работать в "органах", даже не думал. Понятное дело, что к "обличению" Сталина или Ежова "Тараканище" никакого отношения не имел. Это выдумки более позднего периода - хрущёвского. На самом же деле в образе жуткого таракана Корней Чуковский вывел… Троцкого! Лев Давыдович, "желавший быть ещё и литературным демиургом, осенью 1922 года разбранил в "Правде" книгу Чуковского о Блоке"… За долгие годы нелюбовь Троцкого к Чуковскому не выветрилась - лишь возросла. Как до революции никому не известный марксист поливал Чуковского бранью, так и после революции, уже будучи государственным лидером, не изменил себе… "У меня к нему, Троцкому, отвращение физиологическое, - писал Чуковский позже в дневнике. - Замечательно, что и у него ко мне - то же самое: в своих статейках "Революция и литература" он ругает меня с тем же самым презрением, какое я испытываю к нему".
После показательной истории с Булгаковым для понимания сталинских принципов взаимодействия с "мастерами культуры" очень важна история взаимоотношений вождя с Демьяном Бедным. Если Булгаков был стопроцентно "белым" писателем, то Демьяна Бедного иначе как стопроцентно "красным" назвать нельзя. Чистокровный пролетарский писатель. Между тем отношение Сталина к писателям мерилось вовсе не по линии идеологии, проходило не по линии "буржуазия - пролетариат".
Время всё расставляет по своим местам. Время даёт оценку ценности творчества писателя для своего народа и для мировой литературы. Сегодня имена Михаила Булгакова и Демьяна Бедного рядом поставить невозможно. Один стал классиком, другой практически забыт. Но в начале XX века всё было совсем не так. Ведь один писал политически правильные стихи, а другой - "белогвардейские" романы и пьесы.
Демьян Бедный (настоящее имя - Ефим Алексеевич Придворов) был членом РСДРП(б) с 1912 года. Он был "старым большевиком", то есть вступил в партию задолго до того, как она пришла к власти в октябре 1917 года. Он знал всё руководство советской России ещё в ту пору, когда они были подпольщиками. Именно потому ближайший соратник Сталина Вячеслав Молотов вспоминает о Демьяне Бедном как о старом товарище:
"Иду я по Литейному проспекту в Питере, навстречу - старый знакомый, Демьян Бедный. Разговорились, он привёл меня к себе на службу - работал в каком-то кадетском общественном комитете. Большой кабинет у него, барином сидит.
"Ну, как живёшь?" - спрашивает. "На нелегальном положении. По паспорту - Яков Михайлович Каракурчи". - "Кто такой?"
Я рассказал ему, что это тоже студент, но горбун, из Мелитопольского уезда. Один мой товарищ познакомил меня с ним. Он согласился дать мне свой паспорт - у него был студенческий вид на жительство от своего уезда.