Впрочем, Марья едва ли могла влюбиться в Пешкова казанского периода, угловатого, закомплексованного "умника". И потом, судьба Горького была не для нее, как и судьба Ромася. Это был глубоко русский тип христианской подвижницы, любящей народ и людей не отвлеченно-рассудочной, а сердечной и деятельной любовью. Горький хорошо чувствовал этот русский тип, высоко ценил его, но он не вполне отвечал его идеалу "Человека". "Малые дела" были не по его масштабу. Хотя в 1917–1921 годах в голодающем Петрограде Горький отчасти сам будет воплощать в себе этот тип.
Плакал или нет Алексей Максимович над письмом башкирского работника, но Илье Груздеву он написал следующие слова: "Вот какую жизнь прожил этот человек! Начать ее среди эпигонов нигилизма, вроде Сомова, Мельникова, Ромася, среди мрачных студентов Духовной академии, людей болезненно, садически распутных, среди буйных мальчишек, каким был я, мой друг Анатолий, маляр Комлев, ее брат Алексей, выйти замуж за Ромася, который был старше ее на 21 год, и затем прожить всю жизнь как "житие" - не плохо?"
Для кого этот вопросительный знак? Не для себя ли, уже понимавшего, к какому финалу идет его бурная, запутанная жизнь?
Вдруг оказывается, что Ромась не "пламенный революционер", но эпигон нигилизма!
Какому из Горьких верить?
"Был случай, - писал далее Горький, - мы трое - Алексей, брат ее… Комлев и я поспорили, потом начали драться. Она, увидав это из окна, закричала: "Что вы делаете, дураки! Перестаньте, сейчас ватрушек принесу!" Ватрушки эти обессилили меня и Комлева: мы трое готовы были головы разбить друг другу, а тут - ватрушки. "Умойтесь", - приказала она. А когда смыли мы кровь и грязь с наших морд, она дала нам по горячей ватрушке и упрекнула: "Лучше бы чем драться - двор подмели…""
"Зачем вы озорничаете?"
"Влекло меня к людям со странностями…" Вот "странный" человек Баринов. Лентяй, проходимец, как его описывает Горький. Кстати, этимология фамилий Бариновы, Барские восходит к понятию "барских" крестьян, а вовсе не к "барскому" происхождению носителя фамилии. Сергачский уезд отличался слабым местным промыслом и широким отхожим - в летний период. Таким образом, Баринов был первым из двигающихся летом со скудного Русского Севера на богатый российский юг (Дон, Украина, Кавказ, Молдавия, Ставрополье) "отхожих" мужичков, с кем во время странствия по Руси познакомился и путешествовал Горький. Это был его первый "спутник".
В рассказе "Весельчак", которым, между прочим, завершается цикл "По Руси" (хотя это даже не начало, а преддверие горьковских странствий, и значит, мы имеем дело или с нарушением хронологии в памяти автора или с сознательным приемом), Баринов изображен трусом, лентяем и циником. Однако уже в поздние годы Горький писал Груздеву: "Любопытнейший мужик был Баринов, и сожалею, что я мало отвел ему места в книге "Мои университеты"".
Его всегда тянуло к такого сорта людям. Он симпатизировал артистическим жуликам. Всячески присматривался к ним, и они, в свою очередь, как бы случайно находили его и делались "его спутниками". Бывали, конечно, и случаи тяжелые, вроде описанной в очерке о Ленине истории с жуликом Парвусом, растратившим деньги большевиков, пожертвованные Горьким. (Впрочем, и Парвус в очерке описан без злобы, даже с каким-то юмором.) В зрелые годы его восхищали ловкие итальянские извозчики, норовившие надуть своих клиентов. Одна из таких историй описана в воспоминаниях Владислава Ходасевича:
"Ему нравились решительно все люди, вносящие в мир элемент бунта или хоть озорства <…> От поджигателей, через великолепных корсиканских бандитов, которых ему не довелось знавать, его любовь спускалась к фальшивомонетчикам, которых так много в Италии. Горький подробно о них рассказывал и некогда посетил какого-то ихнего патриарха, жившего в Алексио. За фальшивомонетчиками шли авантюристы, мошенники и воры всякого рода и калибра. Некоторые окружали его всю жизнь. Их проделки, бросавшие тень на него самого, он сносил с терпеливостью, которая граничила с поощрением. Ни разу на моей памяти он не уличил ни одного и не выразил ни малейшего неудовольствия. Некий Роде, бывший содержатель знаменитого кафешантана, изобрел себе целую революционную биографию. Однажды я сам слышал, как он с важностью говорил о своей "многолетней революционной работе". Горький души в нем не чаял и назначил его заведовать Домом Ученых, через который шло продовольствие для петербургских ученых, писателей, художников и артистов. Когда я случайно позволил себе назвать Дом Ученых Роде-вспомогательным заведением, Горький дулся на меня несколько дней.
Мелкими жуликами и попрошайками он имел свойство обрастать при каждом своем появлении на улице. В их ремесле ему нравилось сплетение правды и лжи, как в ремесле фокусников. Он поддавался их штукам с видимым удовольствием и весь сиял, когда гарсон или торговец какой-нибудь дрянью его обсчитывали. В особенности ценил он при этом наглость, - должно быть, видел в ней отсвет бунтарства и озорства. Он и сам, в домашнем быту, не прочь был испробовать свои силы на том же поприще. От нечего делать мы вздумали издавать "Соррентинскую правду" - рукописный журнал, пародию на некоторые советские и эмигрантские журналы. (Вышло номера три или четыре.) Сотрудниками были Горький, Берберова и я. Ракицкий был иллюстратором. Максим переписчиком. Максима же мы избрали и редактором - ввиду его крайней литературной некомпетентности. И вот - Горький всеми способами старался его обмануть, подсовывая отрывки из старых своих вещей, выдавая их за неизданные. В этом и заключалось для него главное удовольствие, тогда как Максим увлекался изобличением его проделок. Ввиду его бессмысленных трат, домашние отнимали у него все деньги, оставляя на карманные расходы какие-то гроши. Однажды он вбежал ко мне в комнату сияющий, с пританцовыванием, с потиранием рук, с видом загулявшего мастерового, и объявил:
- Во! Глядите-ка! Я спер у Марьи Игнатьевны (Будберг. - П. Б.) десять лир! Айда в Сорренто!
Мы пошли в Сорренто, пили там вермут и прикатили домой на знакомом извозчике, который, получив из рук Алексея Максимовича ту самую криминальную десятку, вместо того, чтобы дать семь лир сдачи, хлестнул лошадь и ускакал, щелкая бичом, оглядываясь на нас и хохоча во всю глотку. Горький вытаращил глаза от восторга, поставил брови торчком, смеялся, хлопал себя по бокам и был несказанно счастлив до самого вечера…"
"Загулявший мастеровой", с именем Сашка, изображен в рассказе "Легкий человек", который также входит в цикл "По Руси", хотя его содержание относится вовсе не к странствованиям Горького, а к казанскому периоду Алеши Пешкова. В Сашке, баламуте, влюбляющемся во всех девушек подряд, включая монашек, несложно сразу узнать Гурия Плетнева, наборщика типографии, который познакомил Алексея с жизнью казанских трущоб и был арестован за печатание нелегальных текстов. К таким людям тянуло Пешкова и потом Горького, хотя он и понимал, сколь далеки они от "Человека".
Напротив, все основательное не нравилось ему. Они с Бариновым на рыбном промысле познакомились с семейством раскольников или даже сектантов, "вроде "пашковцев"". "Во главе семьи, - писал потом Горький, - хромой старик 83 лет, ханжа и деспот; он гордился тем, что: "мы, Кадочкины, ловцы здесь от годов матушки царицы Елисаветы". Он уже лет 10 не работал, но ежегодно "спускался" на Каспий, с ним - четверо сыновей, все - великаны, силачи и до идиотизма запуганы отцом; три снохи, дочь - вдова с откушенным кончиком языка и мятой, почти непонятной речью, двое внучат и внучка лет 20-ти, полуидиотка, совершенно лишенная чувства стыда. Старик "спускался" потому, что "Исус Христос со апостолами у моря жил", а теперь "вера пошатнулась" и живут у морей "черномазые персюки, калмыки да проклятые махмутки - чечня". Инородцев он ненавидел, всегда плевал вслед им, и вся его семья не допускала инородцев в свою артель. Меня старичок тоже возненавидел зверски. <…> Баринов, лентяй, любитель дарового хлеба, - тоже "примостился" к нему, но скоро был "разоблачен" и позорно изгнан прочь".
И вновь мы имеем дело с особым "углом зрения" Горького. Ведь семья староверов, описанная им, может быть увидена и совсем иными глазами. Мощный старик, глава семейства, одного слова или взгляда которого трепещут сыновья, "великаны", прекрасные работники. Три снохи, которых автор никак не отмечает, наверное, из-за их скромности и незаметности для посторонних. Двое внуков, помогающих отцам, и больная, несчастная внучка, "крест" для большой семьи. Но "угол зрения" Горького в данном случае, скорее, совпадает с "углом зрения" Баринова, который ему хотя и неприятен, но с которым "легко". Как с Гурием Плетневым. Как с бабушкой Акулиной.
С ними "легко", а вот с дедушкой Василием и этой крепкой староверческой семьей неприятно.
Но главное, нигде нет "Человека".
"…в пустыне, увы не безлюдной".
Эти слова Горький напишет во время революции в "Несвоевременных мыслях". Это было его постоянным духовным переживанием.
Положительный человек
Встреча с Владимиром Галактионовичем Короленко стала для Алексея едва ли не первым опытом исключительно позитивного общения с человеком, который стоял неизмеримо выше его и в социальном, и в литературном, и в "умственном" плане. Короленко был первым, от которого Пешков не "отчалил", как от бабушки. Смурого, Ромася и других. Он с некоторым изумлением для себя вдруг понял, что существуют на свете люди, которые, не вторгаясь в твою душу, способны спокойно тебя поправить и поддержать.
Это еще не "Человек". Но и не "люди" в отрицательном смысле. Они как "оазисы" в духовной пустыне. Напиться воды, омыть душевные раны. И уходить дальше, но набрав с собой воды.
Вторым "оазисом" среди людей для Горького стал его дальний родственник, нижегородский адвокат А. И. Ланин, которому он с благодарностью посвятит первый выпуск своих "Очерков и рассказов" в 1898 году.
Вернувшись из ссылки в январе 1885 года, Короленко поселился в Нижнем Новгороде, где прожил до января 1896-го.
Нет, все-таки Ромась, бродяжья душа, стал для Пешкова спасителем, а не искусителем! Ромась вытащил его из безнадежной казанской ситуации. Он написал о нем Короленко. Поэтому когда Пешков явился к Короленко с визитом, тот уже знал о нем. Впрочем, и так бы не прогнал.
И все-таки важно - всякий провинциальный писатель это хорошо знает и чувствует - когда о тебе что-то уже знают.
Но прежде представим себе состояние Пешкова, когда он покидал станцию Крутая, направляясь к Толстому. Во-первых, он сжигал за собой мосты, так как взял расчет, строптиво отказавшись от бесплатного билета в любой конец. Во-вторых, с упомянутой выше Басаргиной, дочерью начальника станции, у него "что-то" было. "Между мной и старшей дочерью Басаргина возникла взаимная симпатия…" - писал он позже. А вот с ее отцом отношения были напряженные. В 1899 году Горький все еще переписывался с Басаргиной, жившей уже в Петербурге. "Будете писать Вашим, поклонитесь Захару Ефимовичу. Я виноват перед ним: когда-то заставил его пережить неприятные минуты…" В другом письме к ней того же года он писал: "Я все помню, Мария Захаровна. Хорошее не забывается, не так уж много его в жизни, чтобы можно было забывать…"
Однако в 1889 году на Крутую он возвращаться не собирался и вообще покидал это место с душой, отравленной очередной раз ненавистью к "людям". "Уходя из Царицына, я ненавидел весь мир и упорно думал о самоубийстве (опять думал! - П. Б.); род человеческий - за исключением двух телеграфистов и одной барышни - был мне глубоко противен".
Вот с каким настроением он пришел просить у Льва Толстого землю. Вот с каким настроением он залезал в вагон "Для скота", чтобы отправиться в родной Нижний Новгород. Вот с каким настроением он шел к Короленко.
Конечно, настроение временами менялось. Были смутные мечты о "коммуне". Было короткое путешествие по центральной России, бескрайние тамбовские "черноземы", рязанские леса и Ока, Ясная Поляна. В клеенчатой котомке лежала и грела душу молодого графомана бесконечная поэма, написанная ритмической прозой, под названием "Песнь старого дуба", от которой до нас дошла одна-единственная строка, но зато какая выразительная: "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться!"
С этой-то поэмой он и пришел к Короленко. Но прежде он прочитал его гениальный рассказ "Сон Макара". И этот рассказ не понравился ему. Это очень важный момент! Он касается уже не просто биографии Пешкова, но его духовной судьбы. То, что Горький в очерке "Время Короленко" вспомнил, что "Сон Макара" "почему-то" не понравился ему, подтверждает наше предположение, что душа этого молодого человека была не просто изувечена, но "отбита", как бывают отбиты почки, печень, легкие.
"Сон Макара", написанный Короленко в ссылке в 1883 году и напечатанный в 1885-м в журнале "Русская мысль", читала вся мыслящая Россия. Это шедевр Короленко, может быть, лучшая его вещь и в любом случае принципиальная для понимания его "символа веры". Этот рассказ невозможно читать без сопереживания, без "катарсиса", если только остались в человеке жалость, жажда справедливости. В то же время он написан очень рационально, как своего рода адвокатская речь на суде. Только это защита не отдельного подсудимого, а всего человечества.
Макар, сын северного народа, видит сон, в котором он умер и идет на суд к Тойону, который в его представлении является Богом. Тойон и его слуги судят Макара, взвешивая на весах его грехи и добродетели. Добродетелей мало, почти нет, а грехов - непочатый край! Он и пьяница, и маловер, и обманывал людей. Чаша с грехами быстро опускается вниз, и недалека минута, когда Макар окажется в аду. Но вдруг он начинает рассказывать Тойону свою жизнь. И оказывается, что в этой жизни почти не было радости, а только ежедневный труд, нужда, мысли о хлебе насущном. Когда же ему было молиться и думать о душе своей, когда было совершать добрые дела, если всю жизнь он бился с нуждой, чтобы не умереть с голоду? Неужели справедливо после этого вновь наказывать Макара? И так этот рассказ Макара потряс Тойона, что тот заплакал, и медленно поднялась чаша с грехами. Макар был прощен Богом.
В этом рассказе духовное кредо Короленко. Он судит человека не по внешним признакам морали и религиозности, а по справедливости. Оправдан не тот, кто формально прав, а тот, кто в заданных ему Богом, природой и обществом обстоятельствах выполнил все, на что способен.
Делай, что должно, и пусть будет, что будет. Это известный девиз Короленко.
Макар не был способен на строгое соблюдение нравственных норм. Исполняй он их, он просто не выжил бы. Нельзя - несправедливо! - требовать от человека духовной высоты, если он по рождению своему и обстоятельствам жизни не знает о ней. В судебной практике незнание закона не освобождает от наказания.
"- Почему вы такой спокойный?"
Это Пешков спросил у Короленко во время их второй встречи. Спросил нервно, искренне не понимая этого спокойствия.
"- Я знаю, что мне нужно делать, и убежден в полезности того, что делаю…"
На самом деле Короленко вовсе не был таким уж спокойным и уравновешенным человеком. После революции, в Полтаве, он с пистолетом погнался за бандитами, которые хотели ограбить его дом. До революции он страстно защищал подсудимых по "мултанскому делу". Он был достаточно беспощадным редактором, в чем Пешков убедился при первой же встрече с ним.
"- Вы часто допускаете грубые слова, - должно быть потому, что они кажутся вам сильными? Это - бывает. <…>
Внимательно взглянув на меня, он продолжал ласково:
- Вы пишете: "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться. Раз это так"… Раз - так, - не годится! Это - неловкий, некрасивый оборот речи. Раз так, раз этак, - вы слышите?..
Далее оказалось, что в моей поэме кто-то сидит "орлом" на развалинах храма.
- Место мало подходящее для такой позы, и она не столько величественна, как неприлична, - сказал Короленко, улыбаясь".
Вот так "ласково", "улыбаясь", он уничтожил поэму Пешкова, которую тот носил в своей котомке как главную "драгоценность".
Уходя от него, Пешков решил больше не писать стихов. Обещания не сдержал. Но можно сказать, что именно после первой встречи с Короленко Пешков-графоман начал превращаться в Пешкова-писателя.
Через три года он напишет "Макара Чудру", первый рассказ "Горького". Еще спустя три года благодаря Короленко в журнале "Русское богатство" появится "Челкаш". А еще через три года выйдут "Очерки и рассказы", и в Петербурге русская интеллигенция будет давать банкет в честь новорожденного гения. На этом банкете будет находиться и Короленко.
Всё это вехи литературной карьеры Горького, которая без Короленко не состоялась бы. Но нас больше интересует: почему Алексею Пешкову столь не понравился "Сон Макара"?
Ведь невозможно без слез читать его! Кроме чисто рациональной постановки вопроса о человеческой справедливости, которая, по мнению гуманиста Короленко, выше Божьего суда, в этом рассказе есть "что-то", что, собственно, и делает его шедевром русской литературы. Это сердечное чувство жалости к простому, забитому жизнью маленькому человеку. Человеку, у которого нет сил молиться, нет сил думать о сложном, нет сил восторгаться прекрасным. Он не "духовен" в строгом смысле слова, этот человек. Это часть страдающего "вещества существования". И вот его-то Короленко и оправдывает на самом высоком суде, на котором будут осуждены многие "духовные".
Это своего рода "квинтэссенция" всей русской литературы от "Бедной Лизы" Карамзина. А потом будут "Станционный смотритель", некрасовское "В дороге", Мармеладовы Достоевского, Катюша Маслова Толстого, "Возвращение" Платонова, Иван Денисович и старуха Матрена Солженицына, Иван Африканович Белова, Андрей и Настена Распутина, герои Евгения Носова, Шукшина, Астафьева. На этом долгом пути есть станция и с названием "Горький". "Страсти-мордасти", "Однажды осенью", "Двадцать шесть и одна", "Скуки ради" и многие другие вещи отличались той же тональностью. Так почему же Пешкову не понравился рассказ "Сон Макара"? Не потому ли, что в этом рассказе он увидел заранее предсказанное поражение своей зарождавшейся философии "Человека"? Именно рационализм Короленко вызвал в нем раздражение.
От гуманного рационализма Короленко до христианской метафизики на самом деле расстояние короче воробьиного носа. Макар оправдан, потому что он Божье творение, "тварь". Творец любит свое творение и ответствен за него. Он не может просто отдать Макара дьяволу. Он тщательно "взвешивает" его жизнь, чтобы не ошибиться, потому что Макар заранее оправдан в лице своего Тойона.