Едва ли когда-то "документально" будет доказана или опровергнута версия убийства Максима Пешкова. "Документов" такого сорта история предпочитает не оставлять, вынуждая довольствоваться слухами и собственными симпатиями и антипатиями к героям прошлого. Но мы можем точно ответить на вопрос: кто был главным в той истории?
Горький!
Именно он был эпицентром тех трагических событий, которые разворачивались в "семье" и вокруг нее. Именно за его слово и дело сражались различные воли, интересы и честолюбия, стараясь перетянуть смертельно больного, но "застегнутого на все пуговицы" писателя на свою сторону. В этой драке не могло быть примирения, и когда Горький это понял, то "застегнулся" наглухо. Однако спасти этим людей, так или иначе втянутых им в эпицентр своей невероятно энергичной деятельности, он уже не мог. Когда Максим в Сорренто уговаривал отца ехать в СССР, он, конечно, не догадывался, чем это все закончится. Но понимал ли это отец?
Трагедия гуманиста
Горький сам признавал себя плохим политиком. Хорошими политиками были Ленин и Сталин. Поэтому в политической плоскости они всегда одерживали победу над ним.
На основании писем и воспоминаний, ставших известными за последнее десятилетие (в советское время они были тайной за семью печатями), можно - хотя все еще с осторожностью - сделать вывод. В последние годы жизни Горький запутался в сложной политической интриге, к которой не был готов морально. Но главное: он не был готов к этому по складу своей натуры - романтика и идеалиста социализма. Идеалиста весьма специфического, не всегда гуманного толка. Но - идеалиста.
О расправе Сталина с "оппозицией", то есть со своими бывшими партийными товарищами Зиновьевым и Каменевым, Радеком и Пятаковым и, наконец, Бухариным и Рыковым, написано множество книг и исследований. Имя Горького там упоминается часто, но косвенным образом. Никогда прямого участия в этих партийных схватках, - которые начинались с интеллектуальных споров народников и марксистов, затем продолжились яростными партийными склоками большевиков и меньшевиков и, наконец, закончились покушением на Ленина, расправой с меньшевиками, эсерами и той кровавой баней, которую устроил Сталин всей большевистской гвардии, - Горький не принимал.
"Зачем фабриковать мучеников?" - спрашивает он его же в письме 1918 года и просит выпустить на свободу великого князя Гавриила Константиновича Романова, который затем прятался с семьей в квартире Горького на Кронверкском и был с его помощью отправлен за границу.
Любопытна формулировка, которой Горький хочет убедить Ленина выпустить на свободу заведомо если не врага, то явного противника большевистской власти. Горький одновременно и хитрит, зная, что "человеческим, слишком человеческим" аргументом (дескать, жалко человека!) Ленина не проймешь, и высказывает действительно близкий его душе взгляд на вещи. Князя жалко. Но и жалко, что революцию могут обвинить в лишних жертвах. Лишние жертвы портят "дело".
Страшная раздвоенность сложного мировоззрения Горького, спор в нем души и разума приводили к тому, что, спасая конкретных людей от революционного террора, он стремился в целом оправдать революцию и затем ее продолжение, Иосифа Сталина, от которого опять-таки спасал конкретных людей. Эта ситуация не могла не завести писателя в нравственный тупик. Но самое главное: некого было винить за этот тупик.
Это проницательно заметил и отметил в своем "Московском дневнике" Ромен Роллан. "Во второй половине дня у Маши (Мария Павловна Кудашева - русская, секретарь и затем жена Ромена Роллана. - П. Б.) состоялась интересная беседа с Горьким. Утром я получил письмо от какого-то несчастного парня, сына купца. Из-за его происхождения перед ним оказались закрыты двери всех университетов и заводов. Нетерпимость системы обрекает на отчаяние и смерть большое число невинных людей. Маша очень возмущена такой жестокостью. Горький в затруднении и смущении. Он пытается показать опасность, сопряженную с принятием в общие ряды людей сомнительного социального происхождения. Он спрашивает: если бы надо было делать выбор, чем лучше было бы жертвовать? Меньшинством или большинством? Маша говорит: "Предположим, меньшинством! Но тогда какое право мы имеем возмущаться Гитлером, который хочет искоренить среди германского населения еврейское меньшинство?" <…> Она напоминает Горькому о его собственных статьях, которые она переводила мне, в частности ту, в которой он мужественно встал на защиту князя Мирского. У Горького в глазах боль и испуг".
Идее социализма как "коллективного разума" он прослужил всю жизнь. И немало преуспел на этой службе, в разные времена объединяя писателей, художников, переводчиков, научных работников для действительно благородных задач - от выпусков сборников "Знания", журнала "Летопись" и газеты "Новая жизнь" до организации издательств "Всемирная литература" и "Academia", целого ряда нужных журналов ("Наши достижения", "Литературная учеба", "Колхозник", "За рубежом", "СССР на стройке"), книжных проектов ("История гражданской войны", "История фабрик и заводов", "История молодого человека") и серий ("Библиотека поэта", "Жизнь замечательных людей"), создания научных и творческих институтов (ВИЭМ, Институт мировой литературы, Литературный институт). Некоторые из этих культурных начинаний не только пережили Горького, но и существуют по сей день. Другие благополучно скончались. Третьи были разгромлены сразу после смерти их отца-основателя.
Судьбой всей страны стало жестокое деление людей на "овец" и "козлищ", на "своих" и "чуждых", на свободных и заключенных или рабов. Это вступало в вопиющее противоречие с социальным идеализмом Горького, который предполагал всеобщее объединение людей, партий и организаций на благо "культурного строительства". Но в то же время, как ни странно, являлось законным продолжением той гуманистической веры, которую исповедовал Горький.
Как это можно соединить?
Вот пример. В цикле статей "Несвоевременные мысли" 1917–1918 годов, где Горький резко и не без опасности для собственной жизни выступал против насилия, грабежей, бессудных расстрелов, он порой позволял себе помечтать. Что было бы, если бы… Если бы люди действовали разумно и коллективно? Не разрушали, а строили? "Представьте себе на минуту, что в мире живут разумные люди, искренне озабоченные благоустройством жизни, уверенные в своих творческих силах, представьте, например, что нам, русским, нужно в интересах развития нашей промышленности прорыть Риго-Херсонский канал, чтобы соединить Балтийское море с Черным - дело, о котором мечтал еще Петр Великий. И вот вместо того, чтобы посылать на убой миллионы людей, мы посылаем часть их на эту работу, нужную стране, всему ее народу".
Это неумолимая логика гуманиста. Одновременно разумная и страшная. И эти горьковские мечтания действительно осуществили Ленин и Сталин. Первый перестал "посылать на убой" (на русско-германский фронт) миллионы людей, заключив с Германией сепаратный Брестский мир. Второй перебросил "часть их" на строительство Беломорканала, канала Москва - Волга, работу, ведь действительно "нужную стране, всему ее народу".
И все-таки он не мог до конца принять душой неоспоримого факта, что реальное воплощение его мечты ведет к уничтожению личной свободы, к рабской системе принудительного труда. И к возникновению новых "хозяев жизни" (как он ненавидел их в молодости!). К новой, уже коммунистической "элите", частью которой стал и он сам.
Ах, если бы русский народ сам, добровольно, "свободно", в порыве "коллективного энтузиазма" бросился рыть каналы, осушать болота, поднимать целинные земли! Потому так радовали Горького и стахановское движение, и подвиг "челюскинцев", и массовое участие молодежи и женщин в социалистическом строительстве, в укреплении оборонной мощи СССР. Неслучайно именно женщин-метростроевцев, парашютисток показывали в Горках-10 почетному французскому гостю Ромену Роллану летом 1935 года. Можно предположить, что, демонстрируя своему просвещенному европейскому другу чудо раскрепощения женщин в СССР, Горький желал убедить в чем-то не столько его, сколько себя. В том, что "жизнь удалась". Коллективный разум побеждает. Но гость недоверчив:
"В четыре тридцать приходят делегации к Горькому и ко мне: около сорока сотрапезников садятся за длинный стол, накрытый к чаю. Делегация самых отважных молодых парашютисток. Делегация женщин - рабочих Метростроя. Делегация от комсомола (Союза коммунистической молодежи). Небольшая группа пионеров из Армении, мальчиков и девочек, находящихся в Москве проездом. Одна из парашютисток, маленькая толстушка с простоватыми манерами, приземистая, но тонкокостная, по просьбе Горького рассказывает с ужасным апломбом о своих впечатлениях от прыжков <…>.
Затем какая-то маленькая худая женщина из метростроевских рабочих с такой же смелостью обращения, речей и взгляда (как хорошо все они смотрят - прямо в глаза!) радостно и гордо рассказывает о тяжелой работе, о встреченных под землей грунтовых водах, об опасностях и хладнокровии хрупких женщин, которым удалось уломать начальство (которое не хотело их брать на работу).
Презрительно отзываются об английских и американских инженерах, которые не верили в то, что они смогут выполнить задание и управлять машинами: они научились не только ими управлять, но и делать их. Они говорят, что их в работе поддерживает постоянное присутствие руководителей <…>, день и ночь ползавших вместе с ними по узким проходам, подбадривавших советами. Все это кончилось, как и рассказ парашютистки, обязательной тирадой ("recitativo obligato") в адрес Короля - Сталина и его "великих товарищей", что было отнюдь не забавно, так как походило на выполнение официального распоряжения. <…>
Наконец, юные пионеры и пионерки из Армении наивно рассказывают о своей работе, о своих недостатках и стремлении исправиться. Все это заканчивается армянскими песнями и танцами, в которых выделяются задорной грацией две-три девочки, одетые в национальные костюмы - разноцветные шаровары и красные курточки. Естественно, после этого мы все вместе фотографируемся в парке. Горький, отвечая юным пионерам, говорит, что он счастлив видеть вокруг себя такую пламенную молодежь, готовую к борьбе с врагами. "Их нужно уничтожить, - говорит он, - потому что они негодяи" (Эта грубая выходка лишает его привычного спокойствия, он хмурит брови и стучит кулаком.)".
Горький в "золотой клетке". Он мечется, но чаще старается убедить себя и других, что все в порядке. Л. А. Спиридонова в книге "Горький: новый взгляд" (М.: ИМЛИ РАН, 2004) приводит документ, обойти который, как это ни грустно, нельзя. Секретный лист хозяйственных расходов 2-го отделения АХУ НКВД:
"По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом отдыха Горки-10, Мал. Никитская, дом в Крыму "Тессели". Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был большой штат обслуживающего персонала, менялась и добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то все давалось без ограничений.
Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:
а) продовольствие руб. 560 000
б) ремонтные расходы и парковые расходы руб. 210 000
в) содержание штата руб. 180 000
г) разные хоз. расходы руб. 60 000
Итого: руб. 1 010 000
Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и обставлена мебелью дача в деревне Жуковка № 75 для Надежды Алексеевны (невестка Горького. - П. Б.). В общей сложности это стоило 160 000 руб.".
Для справки: рядовой врач получал тогда около 300 рублей в месяц, писатель, литературовед за книгу - 3 тысячи рублей. Годовой бюджет семьи Ильи Груздева, биографа Горького, составлял около 4 тысяч рублей. "Семья" Горького в 1936 году обходилась государству примерно в 130 тысяч рублей в месяц.
Вот откуда "боль и испуг" в глазах Горького. Но отсюда и хладнокровие в письме к Сталину, написанном сразу после нелепой, загадочной и, в любом случае, неестественной смерти сына Максима. Горький не может признать своего морального поражения. Поражения, постигшего его в результате немыслимо сложной и запутанной биографии, невероятно интересных творческих поисков и до сих пор не понятой его духовной судьбы.
Здесь не подходят слова: гора родила мышь. Скорее иное: вулкан породил катастрофу, которая погребла под собой самое ценное и самое трудно объяснимое в мировоззрении Максима Горького - идею Человека. Вместо нее груда пепла и множество пострадавших и просто загубленных "человеков".
В ночь с 22 на 23 июля 1930 года, находясь в Сорренто, Горький оказался хотя и не в эпицентре, но недалеко от одного из крупнейших землетрясений Италии, сравнимого по масштабам с предыдущим землетрясением в Мессине, унесшим свыше 30 тысяч жизней. Горький ярко описал эту трагедию в письме к своему биографу Груздеву:
"Вилланова - горный, древний городок рассыпался в мусор, скатился с горы и образовал у подножия ее кучу хлама высотою в 25 метров. Верхние дома падали на нижние, сметая их с горы, и от 4 т<ысяч> жителей осталось около двухсот. Так же в Монте Кальво, Ариано ди Пулья и целом ряде более мелких коммун. Сегодня официальные цифры: уб<ито> 3700, ранено - 14 т<ысяч>, без крова - миллион. Но - это цифры для того, чтобы не создавать паники среди иностранцев <…>. В одной коммуне жители бросились в церковь, а она - обрушилась, когда в нее набилось около 300 ч<еловек>. Все это продолжалось только 47 секунд. Страшна была паника. Ночь, половина второго, душно, необыкновенная тишина, какой не бывает нигде, т. е. - я нигде ее не наблюдал. И вдруг земля тихонько пошевелилась, загудела, встряхнулись деревья, проснулись птицы, из домов по соседству с нами начали выскакивать полуголые крестьяне, зазвонили колокола; колокола здесь мелкие, звук у них сухой, жестяной, истерический; ночной этот звон никогда не забудешь. Воют собаки. На площади Сорренто стоят люди, все - на коленях, над ними - белая статуя Торкватто Тассо и неуклюжая, серая - Сант Антонино, аббата. Людей - тысячи три, все бормочут молитвы, ревут дети, плачут женщины, суетятся черные фигуры попов, но - все это не очень шумно, - понимаете? Не очень, ибо все ждут нового удара, все смотрят безумными глазами друг на друга, и каждый хлопок двери делает шум еще тише. Это - момент потрясающий, неописуемо жуткий. Еще и теперь многие боятся спать в домах. Многие сошли с ума. <…> Несчастная страна, все хуже живется ее народу, и становится он все сумрачней и злей. А вместе с этим вчера, в день св. Анны, в Сорренто сожгли фейерверк в 16 т<ысяч> лир, хотя в стране объявлен траур".
Это трагическое событие произошло за год до окончательного переезда Горького в СССР.
18 июня 1936 года скончался великий русский писатель Максим Горький. Тело его, вопреки завещанию похоронить его рядом с сыном на кладбище Новодевичьего монастыря, было по постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) кремировано, урна с прахом помещена в Кремлевскую стену. В просьбе вдовы Горького Е. П. Пешковой отдать ей часть праха для захоронения в могиле сына коллективным решением Политбюро было отказано.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
"Безмерный Вы человек!" - воскликнул М. М. Пришвин в письме к Горькому. Это было одновременно и высшим комплиментом, и намеком на известные слова Ф. М. Достоевского: "Широк русский человек! Я бы сузил".
Горький - личность безмерная, неохватная. Речь идет о немыслимой, почти фантастической широте его познаний, круга общения, переписки с современниками и, наконец, влияния на окружающий мир, с которым он с юности решил "не соглашаться".
Однажды в статье в "Литературной газете" автор этой книги выдвинул невероятную на первый взгляд версию происхождения личности Горького. Вообразите себе, что Горький был не совсем человек. Да, этот поклонник Человека сам был иного происхождения. Представьте, что он посланец иного, более "развитого", чем наш, мира, который был "командирован" на Землю с целью вочеловечения и изучения людской природы изнутри.
Вот откуда его обостренный интерес к Человеку. Не к людям вообще, а к сущности человеческой. Вот откуда его непонимание, как люди могут так жить, мучить друг друга, воевать друг против друга и бесконечно страдать от самих же себя. Это было ему непривычно.
Процесс вочеловечения происходил болезненно. Несколько раз он пытался "освободиться" от земного облика через самоубийство. Но "командировка" есть "командировка", а ученые мужи на его планете строго-настрого приказали не покидать облик человеческий, пока не поймет природы Человека.
Наконец он не выдержал и стал вмешиваться в человеческую жизнь. Мощный разум и быстро приобретенные широчайшие познания позволили ему стать духовным вождем своего времени, образ которого он описал в "Легенде о Данко". Он много путешествовал по стране, в которую его "забросили", России, хорошо изучил и полюбил ее.
Некоторые его странности по части человеческого образа: он не испытывал физической боли, обладал нечеловеческой работоспособностью и слишком часто играл своей внешностью (о чем свидетельствуют его многочисленные фотографии).
Первая мировая война и русская революция окончательно разуверили его в возможностях человеческого разума. Это был самый "горький" итог его многолетней "командировки", в которой он "отчитался" своим художественным творчеством и оставил этот "отчет" людям…
Как же ему стало легко, когда его "отпустили"! Как вольно и широко расправил он свои, допустим, крылья перед тем, как окунуться в космическую бездну по дороге "домой"! Как стало свободно его душе!
Но уже на полпути он затосковал о Земле и людях. Он слишком долго жил среди них и привык к ним, "чертям драповым"…
Когда он все-таки прибыл "домой", ученые мужи, собравшись со всей планеты, спросили его:
- Видел Человека?
- Да…
- Какой он?
- О! - горячечно забормотал он. - Это великолепно! Это звучит гордо! Это я, ты, Магомет, Наполеон - все вместе!
- Да выглядит-то как?
Он лишь вздохнул и очертил в воздухе какую-то странную фигуру, как Сатин в пьесе "На дне".
- Что с тобой, брат? - спросили ученые мужи. - Ты стал не похож на себя. И что это за влага течет из твоих глаз?
- У людей это называется "слезы", - горько ответил он и, смежив свои крылья, побрел от ученых мужей прочь.