Во всяком случае, от приглашения нанести ей визит 2 января 1848 года в квартиру на улице Декарта Бодлер уклонился под предлогом отсутствия "надлежащей одежды". Зато у него всегда находилась "надлежащая одежда", чтобы пойти поужинать к более везучим друзьям, чтобы часами беседовать с любителями литературы и живописи, а то и ссориться с ними. Из-за своего строптивого характера или просто потому, что так повелось, он терпеть не мог, чтобы ему возражали. Однажды в кафе "Момюс" у него завязалась ссора с Арманом Барте, отчаянным соперником Понсара. Произошел обмен оскорблениями и пощечинами. Тут же были назначены четыре секунданта для предстоящей дуэли. После долгих переговоров те отказались от этой роли, и два противника, быстро забыв о своем споре, ограничились выражением высочайшего презрения друг к другу. По словам современников, вспылив, Бодлер не щадил никого, ни друзей по застолью, ни обслуживающий персонал злачных мест. Ему, например, доставляло удовольствие жаловаться хозяевам кабаре на прислугу. Доведя до белого каления какого-нибудь простодушного кабатчика, он выходил из трактира счастливый и говорил Асселино, на протяжении всей сцены опасавшемуся худшего: "Ну что ж, мы неплохо поужинали!" Похоже, чем меньше он преуспевал, тем больше обнаруживал свою агрессивность. Может, такое фанфаронство - инстинктивная самозащита слабых?
Глава XII. РЕВОЛЮЦИЯ 1848 ГОДА
Новый год начался с событий, возвестивших конец правления Луи-Филиппа. Он категорически отверг какую бы то ни было реформу избирательного права, и либеральная интеллигенция взяла под свою защиту становившийся все более многочисленным пролетариат, гневно осудив проявление невыносимого, по ее мнению, авторитаризма. Власти запретили намеченное на 22 февраля 1848 года собрание-банкет протестующих парижан. Напротив выстроившихся сил порядка возникла демонстрация с битьем витрин, с возведением импровизированных баррикад, с выстрелами. На следующий день беспорядки охватили весь город. Стычки происходили в предместье Сент-Антуан, в студенческом квартале, в районе Сен-Дени, на улице Сент-Оноре, на улице Валуа… Вызванные войска оказались со всех сторон окружены толпой. Солдаты, дезорганизованные, отказались стрелять в бунтовщиков. Бодлер с друзьями - Шанфлёри, Промайе, Тубеном - бегали по улицам, присоединялись к повстанцам, криками подбодряли их. У Шарля, возбудившегося при виде такого кавардака, складывалось впечатление, что порку получает все общество с его тупой иерархией, подавляющими личность законами, со скандально крупными состояниями, со всеми его нотариусами, министрами, судьями и генералами. Для него речь шла о столкновении не между республиканцами и монархистами, а между молодежью, жаждущей независимости, и стариками, защищающими установленный порядок, между фантазией и рутиной, между гением и сейфом. В тот момент, когда он с друзьями добрался до бульвара Тампль, в толпе раздались радостные крики. Что случилось? Победа: кабинет министров Гизо подал в отставку, власть капитулировала! Тут же вновь распахнулись двери магазинов, в окнах домов появились трехцветные флаги, солдаты стали брататься с бунтовщиками, и сотни глоток затянули "Марсельезу" и "Марш жирондистов". Как писал потом Шарль Тубен, "внезапно появилась огромная плотная колонна людей, занявшая всю ширину бульвара и растянувшаяся на большое расстояние. Она шла со стороны ворот Сен-Мартен под барабанный бой, со знаменосцами впереди. Национальные гвардейцы в мундирах, рабочие в спецовках и студенты, взявшись под руки, шагали, распевая то один, то другой гимн, ритм которых подчеркивала барабанная дробь, шли счастливые и, если не считать нескольких пьяных хулиганов, уже не думающие проклинать Гизо". Однако этим дело не кончилось. В других местах стычки еще продолжались. Колокола церквей бьют в набат. С левого берега прибежали запыхавшиеся вестники с криками: "К оружию! Там убивают наших братьев!" Бодлеру и Тубену стоило большого труда ночью пробиться домой сквозь толпу.
С самого утра 24 февраля Бодлер был на улице. И даже повязал на шею красный галстук. На перекрестке улицы Бюси толпа грабила оружейный магазин. Поэт принял участие в грабеже и влезал на баррикаду, потрясая новеньким ружьем. Там к нему присоединялись друзья Жюль Бюисон и Шарль Тубен. Позже Жюль Бюисон писал: "В руках у него была новенькая двустволка и такой же новый красивый патронташ из желтой кожи. Я окликнул его, он подошел ко мне, очень возбужденный. "Я только что выстрелил!" - сообщил он". Жюль Бюисон, улыбаясь, любовался его "новенькой блестящей артиллерией", а Бодлер добавил: "Не во имя Республики, разумеется!" Его волнение обрело исторические масштабы. Должно быть, он хлебнул винца в одном-другом кабаре, и теперь в этой пьянящей неразберихе ему казалось, что отныне все дозволено, что кредиторы вот-вот порвут ненужные больше векселя, что судебные исполнители перестанут кого-либо страшить, что все выплаты отложены, а правосудие ушло в отпуск. Он мысленно представлял себе, какой страх испытывают в этой колоссальной сумятице Ансель, Арондель, Опик и им подобные. Стараясь перекричать шум и гам, он то и дело повторяет: "Надо пойти расстрелять генерала Опика!" Вспоминая эти бурные, наполненные восторгом минуты, он потом писал в "Моем обнаженном сердце": "Какова была причина моего упоения в 1848 году? Желание отомстить. Естественное удовольствие от разрушения. Литературное упоение; воспоминания о прочитанном". Или вот еще: "Я понимаю желание отказаться от одной идеи, чтобы познать ощущение от служения другой Цели. Быть может, было бы приятно быть по очереди то жертвой, то палачом". Или такие слова: "1848-й год был интересным лишь потому, что каждый вынашивал тогда утопические планы, строил воздушные замки". А в другом месте мы читаем: "В каждом изменении есть нечто отвратительное и вместе с тем приятное, похожее на неверность и на переезд на новую квартиру. Этого достаточно, чтобы объяснить Французскую революцию".
Несмотря на подстрекательства Бодлера, толпа отнюдь не жаждала крови Опика. У людей не было оснований ненавидеть этого генерала, им было неизвестно даже его имя. Между тем в Политехнической школе курсанты попросили разрешения выйти на улицу, чтобы встать там между бунтовщиками и войсками. Генерал из "чисто гуманных" соображений согласился с этим предложением. Несколько учащихся отправились на улицу, другие остались охранять школу и отбили попытки вооруженных групп захватить здание. В это время до смерти перепуганный Луи-Филипп отрекся от престола и в закрытом экипаже выехал через Нёйи из Парижа, отправившись искать пристанища в Англии. Временное правительство, в которое, кстати, вошел Ламартин, провозгласило республику. Опик, хотя и был обязан своим возвышением орлеанскому дому, из осторожности счел за благо тут же присоединиться к новой власти. В благодарность за нейтральную позицию во время событий, обагривших кровью мостовые города, его оставили на посту начальника Политехнической школы.
Каролина, натерпевшаяся страху за три дня уличных волнений, успокоилась, когда оказалось, что ее семейный очаг уцелел и на этот раз. Ну а Шарль, не сумевший воспользоваться революцией 1848 года, чтобы отправить на тот свет Опика, утешился тем, что временное правительство сразу же учредило, помимо всеобщего избирательного права (что за странная идея!), еще и свободу собраний, равно как и свободу печати. Отменили цензуру, отменили предварительный залог и гербовый сбор! Бодлер и Шанфлёри тут же решили основать газету. И они были не одиноки. Повсюду стали появляться недолговечные газетенки. Бодлер с друзьями придумали своей газете название: "Общественное благо". Нашлось и помещение редакции: большая комната на третьем этаже кафе "Тюрло", где сотрудники редакции должны были чувствовать себя, как дома. А финансирование? Все эти молодые люди страдали хроническим отсутствием денег. Но, пошарив по сусекам, Шарль Тубен со своим братом наскребли 90 франков.
Первый номер, сочиненный в кафе менее чем за два часа, напечатали в 400 экземплярах и отдали весь тираж добровольным распространителям (безработным), сновавшим по всему городу. Но выручка в редакцию не вернулась - распространители оставили ее себе. Для второго номера Курбе выполнил виньетку, изобразив человека в рабочей блузе, с цилиндром на голове, взобравшегося на баррикаду - в одной руке ружье, а в другой флаг с девизом: "Глас народа - глас Божий". В сознании Бодлера мирно уживались поэзия, религия и бунт, и поэтому он отнес один экземпляр газеты в архиепископство, а еще один - Распаю, пылкому редактору газеты "Друг народа". Затем, надев рабочую блузу, отправился на улицу Сент-Андре-дез-Ар и стал продавать газету прохожим. То же самое предприняла на улице Сен-Пер молодая сотрудница, одевшаяся в платье работницы. Вдвоем они распродали газет приблизительно на 15 франков. Ввиду малых доходов было решено третьего номера не выпускать, а всю выручку от продажи потратить на оплату банкета на пять персон в одном из ресторанов на улице Бон.
По инерции Бодлер вступил в Центральное общество республиканцев, основанное Бланки в Париже, как только того выпустили из тюрьмы. Бодлера восхищали в этом социалисте-теоретике темперамент борца и холодный ум. Он видел в нем нового Робеспьера. Но Бланки вновь оказался в тюрьме, арестованный за участие в демонстрациях против временного, по его мнению, слишком нерешительного правительства. Несмотря на эту несправедливость, Бодлер склонен был считать, что февральская революция 1848 года все же изменила лицо Франции. Он интересовался работой Учредительного собрания, открывшегося 4 мая, после бурной избирательной кампании. Как казалось Бодлеру, если раньше политика была делом специалистов, то теперь каждый мог почувствовать себя компетентным представителем народа. И он сам - в первую очередь. Однако очень скоро он во всех этих делах разочаровался. Присутствуя вместе с Шарлем Тубеном на собраниях комитетов, он с раздражением слушал многословных ораторов, проклинавших Луи-Филиппа, Гизо и прочих угнетателей народа… Он догадывался, что эти говоруны не повлияют на ход событий. А когда ему довелось услышать выступление Арсена Уссе, чьи слащавые произведения он презирал, Бодлер решил окончательно порвать с политикой.
Между тем временное правительство вдруг приняло неожиданное решение, озадачившее Бодлера. Ламартин, ставший министром иностранных дел, назначил Опика послом в Оттоманскую империю. Это странное решение принял автор "Поэтических раздумий". Военный превратился в дипломата, в представителя Франции в Константинополе. Бодлер был вне себя от ярости при мысли, что его отчим опять оказался на коне. Поистине этой марионетке везло во всем. Его оппортунизм обусловил его процветание при республиканском строе, как прежде - при монархии. В любую грозу он выходил сухим из воды. Ну а что касается Каролины, то она, разумеется, была на верху блаженства. Жена посла! Право же, она будет хорошо смотреться в салонах Константинополя. В пятьдесят пять лет она еще не утратила своего очарования - ухоженные волосы, любезная улыбка, мягкие манеры. Тонкости протокола и этикета всегда доставляли ей радость. Она умела притворяться. Даже перед собственным сыном! Разве не талантливо изобразила она на своем лице отчаяние, сообщая ему эту новость, тогда как на самом деле испытывала восторг, предвкушая новые почести? Конечно, Бодлер не без удовольствия узнал, что противный генерал наконец-то исчезнет с его горизонта. Но одновременно мать, уезжая, лишала его своей защиты против суровости нотариуса Анселя. В трудные моменты она, стараясь сглаживать углы, скрашивала добрыми чувствами строгость закона. Теперь ему предстояло обходиться без нее. Она опять покидала свое дитя - недостойная мать, мачеха с лицом ангела.
Вскоре чета Опик покинула улицу Декарта и, проведя несколько дней в доме 66 по улице Клиши, отправилась в Тулон, а оттуда - на восток. Бодлер таким образом оказался предоставлен самому себе. И опять стал проявлять интерес к политике. Он сожалел, что в только что избранной Ассамблее большинство - против всех ожиданий - оказалось реакционным. И 15 мая палату представителей заполонила толпа людей, разочарованных результатами революции. Бодлер поддержал эту народную манифестацию и написал в книге "Мое обнаженное сердце": "Опять эта тяга к разрушению. Тяга законная, если все естественное законно".
Попытка переворота 15 мая не удалась, отчего недовольство народа никак не уменьшилось. В июне были закрыты национализированные мастерские, созданные временным правительством в интересах безработных, и это спровоцировало еще одно восстание, которое стало быстро распространяться. На штурм баррикад решительно двинулись верные буржуазии национальные гвардейцы. В этом братоубийственном противостоянии Бодлер был целиком на стороне повстанцев. Поэта возмутил арест бывшего капитан-лейтенанта Поля де Флотта, входившего в клуб бланкистов. Встретившись с друзьями в одном из кафе возле Пале-Ройяль, он с гневом повторял: "Не оттого ли арестовали де Флотта, что его руки пахли порохом? А вы мои понюхайте!" Тщетно поэт-шансонье Пьер Дюпон пытался его успокоить. Филипп де Шенневьер и Гюстав Ле Вавассер привели с собой земляка, служившего в Национальной гвардии, и его трехцветная кокарда на шляпе успокоила блюстителей порядка, уже начинавших было присматриваться к шумной застольной компании. Июньское восстание длилось четыре дня - стрельба с обеих сторон, штурм баррикад, массовые аресты и расстрелы без суда и следствия. А 25 июня на площади Бастилии был смертельно ранен монсиньор Аффр, пытавшийся помешать побоищу, потрясая распятием. В ночь с 27 на 28-е в предместье Сент-Антуан капитулировали защитники последней баррикады. Генерал Кавеньяк, методично и беспощадно подавлявший восстание, возглавил исполнительную власть.
Бодлер, потрясенный напрасно пролитой кровью, арестами без суда и следствия, ссылками и ледяным оцепенением, наступившим во Франции после этой вспышки гнева, писал в книге "Мое обнаженное сердце": "Июньские ужасы. Безумие народа и безумие буржуазии. Естественная любовь к преступлению".
Между тем 27 июня было объявлено осадное положение, и газета Прудона "Представитель народа" временно закрылась. 9 августа газета вновь вышла, но 21-го опять закрылась. Бодлер написал Прудону: "Гражданин, Ваш горячий друг, Вам не знакомый, хочет Вас видеть во что бы то ни стало, не только чтобы поучиться у Вас и воспользоваться несколькими минутами Вашего времени, на что он, возможно, имеет право, но и для того, чтобы сообщить нечто о вашей безопасности […] Я долго собирался написать Вам длинное письмо, но лень помешала мне осуществить этот замысел, и я, наконец, решил отправиться к Вам лично. Сегодня полицейские агенты, стоявшие со всех сторон, помешали мне войти к Вам. […] Будьте любезны, сообщите как можно скорее - по какому адресу и в котором часу я могу Вас увидеть. Смятение, царящее в умах, требует срочных объяснений между мужественными людьми". Он уточнил, что будет ждать бесконечно приглашения "в кафе-ресторане на углу улицы Бургонь".
По-видимому, полученный ответ не удовлетворил его, потому что в тот же день либо на следующий он вновь написал Прудону: "На первой же демонстрации, даже антинародной, то есть под малейшим предлогом, - Вас могут убить. Такой заговор уже существует […] Имя Ваше в настоящее время более известно и имеет большее влияние, чем Бы полагаете. Восстание может начаться как легитимистское, а закончиться под социалистическими лозунгами; однако возможно и обратное […] Вот почему в случае следующей смуты, даже самой незначительной, не оставайтесь дома. Если можно, заведите тайную охрану или попросите полицию охранять Вас. Впрочем, правительство с удовольствием воспользовалось бы подобным подарком со стороны ярых защитников собственности; так что, может быть, Вам лучше всего самому следует больше думать о своей безопасности".
Наконец у Бодлера появилась возможность встретиться с Прудоном в редакции его новой газеты "Пёпль". Отдав необходимые распоряжения своим сотрудникам по поводу завтрашнего номера, Прудон, оставшись наедине с посетителем, с ходу предложил: "Гражданин, настал час обеда. Что если мы пообедаем вместе?" И повел его в небольшой трактирчик на улице Нев-Вивьен. За столом он говорил оживленно и с наивностью, удивившей собеседника. Бодлер мало ел, но много пил, тогда как Прудон, напротив, пил совсем мало, зато много ел. Восхищенный таким аппетитом, Бодлер осмелился сказать: "Для писателя вы едите на удивление много!" - "Дело в том, что мне предстоит многое свершить!" - ответил тот с обезоруживающей простотой. В конце обеда Бодлер подозвал гарсона, чтобы расплатиться, но Прудон энергично запротестовал и достал портмоне. Но, к удивлению своего визави, он оплатил лишь то, что съел сам. Должно быть, подумал Бодлер, в этом проявился неверно понятый принцип равенства граждан.
Другого случая встретиться с этим великодушным путаником-утопистом Бодлеру не представилось. Скоро и "Пёпль" запретили. В марте 1849 года Прудон был осужден и уехал в добровольную ссылку в Бельгию; однако через несколько недель он тайно вернулся, а 5 июня 1849 года его снова арестовали и приговорили к трем годам тюремного заключения.
А тем временем республиканский пыл у Бодлера остыл, причем настолько, что он согласился отправиться в провинцию, чтобы там возглавить только что созданную консервативную газету "Репрезантан де л’Эндр". Основные акционеры этого издания, собравшиеся на банкете Шаторе, центре департамента Эндр, в честь его приезда, были уязвлены тем, что Бодлер просидел весь вечер молча, с презрительным выражением лица. Когда за десертом кто-то из гостей заметил: "Однако, господин Бодлер, вы не промолвили ни слова", он ответил: "Господа, мне нечего сказать. Ведь я приехал сюда, чтобы быть слугой ваших умов, не так ли?" А на следующий день пожилая вдова, директор типографии газеты, была очень возмущена его вопросом: "А где здесь водка для редакции?" Что касается благонамеренных подписчиков "Репрезантан де л’Эндр", они только глаза протирали от удивления, читая в рубрике "В настоящее время" такое приписываемое новому главному редактору утверждение: "Когда добрейший Марат и чистоплотнейший Робеспьер требовали, один - триста тысяч голов, а другой - непрестанной работы гильотины, они лишь повиновались неотвратимой логике существовавшей тогда системы". А вот, к примеру, другая формулировка: "Восстание законно, так же, как и убийство". Вскоре Бодлеру, другу социалистов-бунтовщиков, пришлось выслушать из уст акционеров издания сухие слова благодарности и возвратиться в Париж.