"Как я рада, что Вы находитесь теперь ближе к Москве, что заграничное пребывание принесло Вам пользу, что, быть может, нам удастся добыть Вам полную свободу! [...] Петр Ильич, у меня есть одно желание, которое я была бы очень рада, если бы Вы исполнили, это чтобы Вы побывали в том месте, которое я так люблю, в которое я всегда стремлюсь сердцем, в котором есть для меня много дорогих, хотя и тяжелых воспоминаний, – в нашем Браилове". Она добавляет, что хотела бы отныне называть это благословенное место не мой Браилов, а наш Браилов. Конечно же, она обещает ему не показываться там, покуда он пожелает оставаться там, поскольку она все более и более укрепляется в решимости сохранить между ними чудо единения в отсутствие. Может быть, именно последнее заверение помогает ему принять приглашение? В любом случае следующий месяц он проводит в Браилове, и эта тихая гавань приводит его в восторг. Здесь он погружен, как он пишет, в "блаженную тишину" и "окружен со всех сторон предметами, напоминающими мне Вас и приближающими меня к Вам".
Прелести этого феерического места он воспоет также в триптихе для фортепиано и скрипки, "Souvenir d'un lieu cher" ("Воспоминания о дорогом месте"). Вкус к работе вернулся к нему, и он проводит дни в муках и тайных радостях творчества и каждодневных огорчениях, связанных с процессом развода. Будучи в курсе его нескончаемых терзаний, Надежда фон Мекк сделала ему как-то смелое предложение: "На развод она не согласится, разве только она встретила бы человека, который захотел бы на ней жениться, – то не можете ли Вы предложить ей, что в таком случае Вы выдадите ей за некоторое время вперед то содержание, которое она получает от Вас теперь, тысяч десять, например, или, может быть, она согласится теперь же на таком условии дать Вам развод, а сумму эту я берусь достать? Попробуйте, мой милый друг. Мне бы так хотелось, чтобы Вы были спокойны". Однако Анатолий, взявшийся передать Антонине новые условия развода, наталкивается на яростное возмущение со стороны отвергнутой супруги. Понимая, что она прикрывается предлогом растоптанного самолюбия, чтобы запутать дело и затянуть переговоры, Анатолий решает скрыть от нее, что финансовую сторону компромисса берет на себя не ее муж, а баронесса фон Мекк.
После долгих совещаний братья придумывают, как повести себя с противником, – "выкуп" будет передан Львом Давыдовым, мужем Александры. Так имя баронессы никогда не будет упомянуто. Чайковский обещает баронессе, что даже самые близкие к нему люди не будут знать, что за благословенная рука приносит ему покой и свободу. Надежда боится преждевременно радоваться соглашению, достичь которого было столь трудно. Но то, что Чайковский пишет ей в Браилов, 21 мая 1878-го, переполняет ее неудержимой радостью. "Я получил письмо от известной особы на множестве страниц. Среди феноменально глупых и идиотических ее рассуждений находится, однако же, формально высказанное согласие на развод. Прочтя это, я обезумел от радости и полтора часа бегал по саду, чтобы физическим утомлением заглушить болезненно-радостное волнение, которое это мне причинило. Нет слов, чтобы передать Вам, до чего я рад! Я решил, что мне необходимо в начале июня съездить в Москву, чтобы дать ход делу. Нужно поскорей, поскорей; я не успокоюсь, пока не найду ходатая по делу, вообще не заведу машины, не узнаю, как устроить формальности, и т. д. Не правда ли, это лучше?"
Конечно же, Надежда согласна с ним, и вот процедура начата. Чайковский добивается раздельного проживания; развод остается гипотетическим. Самое время расцеловать брата Анатолия, ужасно побледневшего, похудевшего и нервного, и вот он снова в Каменке, где, несмотря на болезнь печени у сестры Александры и недисциплинированное поведение племянников, он с азартом работает над "Сюитой для оркестра" и подумывает об опере, которая могла бы стать "Ромео и Джульеттой", или "Причудами Марианны", или "Орлеанской девой" по Шиллеру. О последнем проекте он напишет Надежде: "Для музыки есть чудные данные, и сюжет еще не истасканный, хотя им уже и воспользовался Верди".
Однако на лето он предпочитает комфортабельный дом в Браилове, который баронесса, неутомимая путешественница, полностью предоставила ему на время своих путешествий по Европе. Затем, подлечившись свежим воздухом, одиночеством и тишиной, он возвращается в Москву, свое неизменное пристанище. Здесь он получает многочисленные письма, в которых Надежда делится с ним своими впечатлениями искушенной путешественницы и любительницы музыки, пред суровым судом которой предстает все, что не является творением ее кумира. Он пишет ей до востребования в Париж, в Сан-Ремо, во Флоренцию... Во время первого пребывания в Париже, в сентябре 1878-го, она посетила концерты, руководить которыми Чайковский отказался и в которых с успехом играл роль пианиста и дирижера Николай Рубинштейн. Программа состояла из произведений Чайковского, Глинки, Римского-Корсакова... По возвращении с одного из концертов, 6 сентября 1878 года, Надежда, в смятении, почти в слезах, пишет своему возлюбленному композитору о том, что она почувствовала при прослушивании "Бури". "Когда раздались первые ее звуки, я забыла про всех и все. В зале царствовала мертвая тишина; казалось, что все притаили дыхание. Когда послышался этот аккорд с задержанием, у меня все нервы задрожали, а дальше... дальше я уже забыла совсем Париж, глупую публику, патриотическое тщеславие и весь мир, – передо мною была только "Буря", любовь и их невидимый автор, разливающий широкие, роскошные звуки, способные наполнить весь мир, доставить человеку счастие, добро, наслаждение. О боже мой! Я не могу вам передать, что я чувствую, когда слушаю Ваши сочинения. Я готова душу отдать Вам, Вы обоготворяетесь для меня; все, что может быть самого благородного, чистого, возвышенного, поднимается со дна души".
Так, три месяца кряду она посещает российские концерты в рамках Всемирной выставки, когда в программе значатся произведения Чайковского. К скрупулезным отчетам, которые она затем отправляет ему, она прилагает выдержки из парижской прессы, в целом благожелательной, но недостаточно, по ее мнению. Возможно, именно растущая слава его произведений за рубежом и желание посвящать творчеству больше времени подтолкнули Чайковского серьезно задуматься о том, чтобы оставить Московскую консерваторию? Однако из-за денежных затруднений, которые неизбежно повлечет за собой столь радикальный шаг, прежде чем решиться на него, он вынужден испросить совета у своей щедрой покровительницы. Исполненная гордости оттого, что он советуется с ней о будущем своей карьеры, она незамедлительно отвечает ему 20 сентября 1878 года: "Спешу отвечать Вам на Ваш вопрос, что я буду чрезвычайно рада, если Вы оставите консерваторию, потому что я давно уже нахожу величайшим абсурдом, чтобы Вы с Вашим умом, развитием, образованием, талантом находились в зависимости от грубого произвола и деспотизма человека, во всех отношениях низшего от Вас... Я не позволяла себе давать Вам никаких советов по предмету Ваших занятий в консерватории, но искренно желаю, чтобы Вы бросили место, соединенное с подчинением нашему общему другу. Что касается пользы, которую Вы принесли бы грядущим поколениям Вашим преподаванием, то я нахожу, что Вы гораздо больше приносите ее Вашими сочинениями, а не зачеркиваниями квинт и октав. Для этого есть много таких, которые ни для чего другого не годны, Вы же оставляете в искусстве такие памятники, которые будут служить наилучшим руководством, образцом для учащегося юношества". В этом же письме, поскольку он объяснял ей, что слишком любит Россию, чтобы все время иметь ее перед глазами, и что желал бы провести половину жизни за границей, она поощряет его путешествовать время от времени, как делает она сама: "Именно так я и распределяла Вашу жизнь, чтобы часть времени Вам быть в деревне, в России, а другую часть за границею, и я очень радуюсь, что и в этом сошлись наши мысли. Я, вероятно, проведу зиму за границею. Приезжайте куда-нибудь поближе, мой милый друг, – как бы я была рада. Приезжайте на Lago di Como, там ужасно хорошо и есть много мест, кроме Bellagio, по берегу озера. Как было бы славно, если бы мы жили на расстоянии одной или двух верст или на двух берегах озера".
Энтузиазм Надежды заразителен. Чайковский подает заявление об уходе из консерватории, с меланхоличным облегчением думая о двенадцати годах, проведенных в этих стенах. 7 октября 1878 года он покидает Москву, направляясь во Флоренцию. В этом городе его с нетерпением ждет баронесса фон Мекк, с ее твердым намерением никогда не встречать его во плоти.
Это бесконечное "избегание" кажется ей как никогда необходимым для счастья их необычной четы. Нет ничего легче для них, чем быть одновременно невидимыми и присутствующими, поскольку она живет в верхней части города, на вилле "Оппенхайм", на Виале-дей-Колли, а для него сняла квартиру, в которой он будет далеко от ее глаз, но близко к сердцу. Она поручила скрипачу Пахульскому, сменившему Котека в ее свите придворных музыкантов на побегушках, встретить Чайковского на вокзале и проводить его в приготовленную для него квартиру. Стол венчает букет присланных ею цветов, к которому приложена написанная ее рукой записка: "Здравствуйте, мой милый, дорогой, несравненный друг! Как я рада, Боже мой, как я рада, что Вы приехали! Чувствовать Ваше присутствие вблизи себя, знать те комнаты, в которых Вы находитесь, любоваться теми же видами, которые и у Вас перед глазами, ощущать ту же температуру, как и Вы, это такое блаженство, которого никакими словами не выразишь!"
Также она прилагает, из осторожности или чтобы подразнить, расписание своих ежедневных прогулок. "Мы аккуратно гуляем каждый день, несмотря ни на какую погоду, и всегда выходим в одиннадцать часов и идем немножко дальше Bonciani, ныне Вашей резиденции, мой бесценный друг. Там мы поворачиваем назад тою же дорогою и возвращаемся в двенадцать часов, прямо к завтраку".
Ответ на виллу "Оппенхайм", до которой не больше пятисот метров, приносит Алеша, слуга Чайковского. В записке композитор благодарит Надежду за все ее флорентийские щедроты, заверяет ее, что все ему здесь нравится, хотя квартира слишком велика, слишком роскошна и слишком комфортна. Затем он пишет для нее новую сонату и называет ее "Наша сюита". "Не могу Вам выразить, мой бесценный Петр Ильич, как я счастлива, что квартира Вам понравилась и что мы находимся так близко друг от друга. Мне даже мои комнаты кажутся теперь лучше со вчерашнего вечера, прогулка еще приятнее. Не знаю, как благодарить Вас за удовольствие, которое Вы мне хотите сделать нашею сюитою. Боже мой, сколько прелести в этом слове "нашею"".
И начинается игра в прятки. Каждый день во время утренней прогулки Надежда проходит под окнами Чайковского, приятно содрогаясь при мысли встретиться с ним лицом к лицу. А что, если он нарушит правило? Она представляет, что его одновременно преследует соблазн сделать это и парализует мысль принести ей неудовольствие пренебрежением к запрету. Как и она, он, несомненно, постоянно начеку и в страхе перед собственным любопытством. Ощущение, что они играют с опасностью, которая вселяет страх в обоих, вызывает у них возбуждение более сильное, чем самая смелая ласка. И вот однажды вечером, в Опере, Надежда, пришедшая послушать "Il violino del diavolo", обнаруживает в зале неподалеку от себя Чайковского. Их взгляды встречаются. Они узнали друг друга. Но, повинуясь установленным ими самими правилам, они делают вид, что незнакомы, и отводят глаза, дабы избежать кощунства вежливой улыбки. Вернувшись на виллу "Оппенхайм", Надежда изливает свой восторг: "Как ли ни холодно здесь, как ли ни неприветливо, а мне все-таки не хочется уезжать отсюда: близость Вас – это неисчерпаемое блаженство для меня. Вставая утром, первая мысль есть о Вас, и в продолжение всего дня я не перестаю чувствовать Вашего присутствия; мне кажется, что оно носится в воздухе. Боже мой, как я люблю Вас и как счастлива, что узнала Вас!"
Однако, заблаговременно распланировав свои путешествия по Европе в личном вагоне, она считает, что пришло время сменить горизонты, и вот она уже в Вене, откуда пишет Чайковскому 24 декабря 1878 года, поздравляя его с Рождеством. Он и сам не усидел на месте и поспешил в Париж, в котором как нигде надеется найти вдохновение для своей "Орлеанской девы". Но у каждого свое чудо! Точно так же, как Жанна д'Арк слышит голоса и чувствует рядом присутствие мистической силы, оберегающей ее, так и Чайковский, везде, в любой час, преследуем мыслью невидимой и вездесущей баронессы. Предупреждающая малейшее желание своего композитора, она сняла для него роскошную квартиру, где он сможет с комфортом воспевать экстазы и страдания своей святой героини. Увы! Предусмотрительности Надежды недостаточно, чтобы уберечь Чайковского от нездоровья, постматримониальных осложнений и творческих разочарований, которые он принимает с чувствительностью человека с открытой раной. После проведенной в метаниях ночи, среди приступов желудочных болей и тошноты, он решает, дабы оправиться, отправиться послушать, 9 марта 1879 года, "Бурю", которую дают в Шатле под управлением Эдуарда Колонна. Ужасная ошибка! Обескураженный никуда не годным уровнем оркестра, он вдобавок стал свидетелем безразличия публики. Более того, ему даже показалось, что в конце он услышал свист среди вежливых аплодисментов. Этот неуспех перед парижскими слушателями погружает его в тяжелое уныние. Он начинает сомневаться в своем таланте. Заслуживает ли он той высоты, на которую возвели его соотечественники? Узнав об этом необъяснимом провале, Надежда пытается помочь Чайковскому воспрянуть духом и уговаривает его развеяться, посещая интеллектуальные круги столицы, поскольку она уверена, что среди передовых французов он найдет почитателей, как и в России. Неужели он забыл, с каким пылом недавно высказывался о его творчестве Лев Толстой? Почему бы ему не встретиться в Париже с Иваном Тургеневым, о котором всем известно, пишет она, что он женат на мадам Виардо-Гарсия, известной певице? Он отвечает ей 19 февраля 1879-го длинным посланием, в котором анализирует свой страх перед непосредственным контактом с себе подобными: "Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое знакомство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нравственных мук. Мне даже трудно объяснить, в чем сущность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может, ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неумение без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно), – словом, я не знаю, что это такое, но только, пока я по своему положению не мог избегать встреч, я с людьми встречался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обойтись без этого) и невероятно терзался. [...] Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью, а если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление".
Далее, приводя в пример свои отношения со Львом Толстым, он признается, что, несмотря на все его восхищение автором "Войны и мира", ему было невыносимо больно слушать, как тот излагает дичайшие музыкальные теории и отказывает во всяком таланте такому колоссу, как Бетховен. "И тут же, после первого рукопожатия, он изложил мне свои музыкальные взгляды. По его мнению, Бетховен бездарен. С этого началось. Итак, великий писатель, гениальный сердцевед, начал с того, что с тоном полнейшей уверенности сказал обидную для музыканта глупость. Что делать в подобных случаях! Спорить! Да – я и заспорил. Но разве тут спор может быть серьезен? Ведь, собственно говоря, я должен был прочесть ему нотацию. Может быть, другой так и сделал бы, я же только подавлял в себе страдания и продолжал играть комедию, т. е. притворялся серьезным и благодушным. Потом он несколько раз был у меня, [...] при мне расплакался навзрыд, когда я сыграл ему по его просьбе Andante моего первого квартета, но все-таки знакомство его не доставило мне ничего, кроме тягости и мук, как и всякое знакомство. [...] Вот почему, милый друг, я не иду ни к Тургеневу, ни к кому бы то ни было".
Оправдав тем самым свою мизантропию, Чайковский вносит уточнение, которое не может оставить Надежду равнодушной: "Позвольте исправить одно Ваше заблуждение, разделяемое, впрочем, очень многими. Тургенев не женат и никогда не был женат на Виардо. Она замужем за Louis Viardot, здравствующим и теперь. Этот L. Viardot очень почтенный писатель и, между прочим, переводчик Пушкина. Тургенева с Виардо соединяет очень трогательная и совершенно чистая дружба, превратившаяся уже давно в такую привычку, что они друг без друга жить не могут. Это факт совершенно несомненный".
Из всего письма именно последние строки она читает с особым волнением: говоря о близости писателя и певицы, он деликатно бросает аллюзию на их собственный союз. Чайковский и мадам фон Мекк, Тургенев и мадам Виардо, два гения, соединенные сердечной связью, если не плотской, с двумя исключительными женщинами!
Под впечатлением от этого "совпадения" Надежда больше не может думать ни о чем, кроме своих "невстреч" с композитором, приглашая его в свою усадьбу, которую она заблаговременно покинет. Весной 1879 года, по возвращении Чайковского в Россию, она пишет ему, чтобы предложить провести некоторое время в принадлежащем ей доме в Симаках (или Сиамаках), совсем рядом с Браиловом, куда она намеревается отправиться в самые ближайшие дни. "Вот что бы мне хотелось, – пишет она ему 5 мая, – это устроить в Браилове жизнь ? nous deux, вроде жизни на нашей милой Viale dei Colli, – и это очень легко, зависит только от вашего согласия. Есть у меня при Браилове фольварк Сиамаки [...] очень миленький, лежит в тенистом саду, в конце которого идет река, в саду поют соловьи. [...] Если бы Вы согласились приехать туда на целый месяц или еще больше, во время моего пребывания в Браилове, то я была бы несказанно счастлива. Для меня отчасти повторилось бы самое восхитительное время моей жизни на Viale dei Colli. Хотя, конечно, в Браилове я не могла бы каждый день ходить гулять около Вашей квартиры, но я также каждый день чувствовала бы, что Вы близко, и от этой мысли мне так же было бы хорошо, весело, покойно, смело; мне также казалось бы, что, когда Вы близко меня, то ничто дурное ко мне не подступится".