К тому времени во мне окончательно созрело решение поступить в театральный институт, и нетрудно представить себе, каким стимулом послужили эти удивительные вечера. Открылся новый, доселе незнакомый мир театра, драматического искусства. Я уже закончил хореографическую студию и, к великому удивлению членов семьи, друзей и, наверное, педагогов по студии, окончательно расстался с балетом.
Решение выглядело, по крайней мере, странным, потому что в дипломном спектакле я успешно исполнил сразу две партии в балете Делиба "Копеллия". Танцевал остро характерную роль Копеллиуса и героя – Франца. В один день – одного, в другой – второго. Мне и сейчас не до конца ясно, почему я пришел к такому решению. С позиций сегодняшнего дня и с учетом опыта прожитых лет я рад, что так случилось. Не то давным-давно стал бы пенсионером, но тогда…
Быть может, настораживала полупрофессиональная постановка дела и не до конца сформировавшаяся позиция, когда балет фактически существовал как бы в виде придатка театра, как бы "при опере". В те годы я вряд ли чувствовал и понимал это. Но какая-то неудовлетворенность была всегда. Первые шаги в освоении сложнейшего жанра искусства без ошибок и очевидных промахов не обходились. Так, например, мы уже лихо проделывали сложные "со-де-баски" и разные "рон-де-жаны", крутили пируэты и даже осмеливались пройтись в верчении по кругу, а вот станцевать простой танец на вечеринке не умели.
Помню, на первомайском празднике в школе меня попросили сплясать что-нибудь – как-никак ученик хореографической студии. Мои одноклассники, "непрофессионалы", без всякого приглашения пошли танцевать, кто во что горазд. А я… стоял, как болван, ничего не зная, ничего не умея. Вот если бы здесь был балетный станок у стены, я бы всем показал. Встал бы в третью или пятую позицию, сделал бы глубокое "плие" – приседание… Арабески? Пожалуйста. "Тан-дю-батман"? Извольте. А сплясать обыкновенный, незатейливый танец – не умел. Вот как было. В студии у нас считалось чем-то вроде плохого тона танцевать гопак или кинтаури. Этому никто не обучал. И нас, естественно, одолевали сомнения. Вроде бы учимся танцам, а танцевать не умеем. Потом, конечно, все прояснилось, но такие сомнения были, и они тогда наводили на мысль: стоит ли продолжать заниматься балетом?
Так или иначе, по той или иной причине, балет как-то незаметно отошел на второй план, и я был рад, что появилась новая любовь, новое устремление – театр. А знакомство с искусством гигантов МХАТа помогло окончательно утвердиться в выборе.
Настоящее потрясение, иначе не скажешь, я испытывал на творческих вечерах Василия Ивановича Качалова. Кажется даже неправдоподобным, что в течение одного вечера в исполнении этого легендарного еще при жизни актера мы с друзьями слушали отрывки из "Воскресения" Толстого и "Братьев Карамазовых" Достоевского, монологи шекспировских Гамлета и Ричарда III, стихотворения Маяковского, Есенина, Блока, Мицкевича и многое другое.
Качалов часто и с удовольствием выступал перед большой аудиторией. Ему, привыкшему к насыщенной каждодневной работе в театре, было немыслимо жить в Тбилиси в другом, спокойном ритме. Почти на каждом таком представлении он существенно обновлял свой репертуар. Неизмененными оставались лишь монологи Ричарда. Зритель знал об этом и каждый раз с нетерпением ждал их. Объявив номер, спокойный и импозантный Качалов резким движением поворачивался спиной к зрителю, делал паузу и, стремительно развернувшись, начинал монолог. Он не только читал, в привычном понимании концертного исполнения, но и играл сцену с полной отдачей. Правая нога была отставлена чуть назад и становилась какой-то деревянной. Не прилагая вроде никаких внешних усилий, Качалов достигал удивительного перевоплощения – плечистый, статный Илья Муромец на глазах превращался в хромого и кривого урода.
Постоянно разнообразя сцены и монологи, Качалов в Тбилиси сыграл почти всего Ричарда. Ну а сыграть этот образ в театральной постановке, как мы узнали позже, так и осталось его несбыточной мечтой. Увы, даже у великих не все мечты сбываются. Вроде им все подвластно, все доступно, но актерская мечта – вещь коварная. Она не всегда зависит от желаний и устремлений самого артиста. Тут и репертуарный план – годовой и перспективный, планы, а иногда и капризы режиссеров, отсутствие достойного партнера и всякое другое.
Впоследствии я узнал, что "Ричард III" неоднократно вносился в перспективный план Художественного театра, но дальше дело не пошло. Шекспировский репертуар артиста ограничился "Гамлетом" и "Юлием Цезарем"…
Но вернемся к тбилисской зиме сорок второго, зиме тревоги нашей (ведь шла война) и зиме свалившегося с неба счастья: мы стали свидетелями незабываемого, неповторимого.
Особо хочется выделить в чтении Качалова лирику. Он чаще читал Блока и Есенина. А мы с моими школьными друзьями с самых юных лет были влюблены в Маяковского. Зачитывались, декламировали, рисовали, устраивали вечера, посвященные великому поэту. Мы гордились, что грузинская земля взрастила могучего русского поэта, что он прекрасно владел грузинским языком и до конца своих дней дружил с грузинскими деятелями искусства и литературы. Нравился нам и Есенин. Общеизвестно, как незаметно, исподволь умеет очаровать, а затем и овладеть твоим существом Сергей Есенин. Так было и с нами. И все же отдельные строки Маяковского казались нам сильнее. На жизнерадостных юных грузин неотразимо действовал звонкий оптимизм Владимира Маяковского. Прозрачная грусть Есенина, его страна "березового ситца" тогда казалась нам далекой, чужой. Нам не хотелось грустить. Поэтому великолепные есенинские строки, скажем:
Я теперь скупее стал в желаньях.
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?..
или же:
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым…
для нас меркли перед мощью стиха Маяковского:
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний!
Все это довлело над нами и, должно быть, мешало полному восприятию гения Есенина. А "Двенадцать" Блока мы тогда просто не понимали.
Качалов открыл для нас и Блока, и Есенина. Поэму "Двенадцать" Василий Иванович прочел на сцене оперного театра. Прочел и раскрыл мир поэта с такой силой, экспрессией, с такой эмоциональностью, что создалось впечатление: мы присутствуем при глубоком "бурении", перед нами вскрываются все новые и новые пласты удивительных богатств и таинств языка, слова. Если не ошибаюсь, сам Блок отметил, что в чтении Качалова он увидел новые, необычные краски своей поэмы, услышал неожиданные подтексты.
Ни одно выступление Василия Ивановича не обходилось без чтения Есенина. Читал Качалов, казалось бы, много, но нас – тех, кто не пропускал его вечеров, – не покидала мысль: чего-то не достает, что-то не прочитано. Может, он умышленно обходит это "что-то"? Большинство знало о личной дружбе великого артиста с великим поэтом, и многие, наверно, предполагали, что Качалову, вероятно, неловко читать личное, почти интимное… Не помню точно, когда, на каком из вечеров произошло все это, но и сейчас стоит перед глазами Василий Иванович, признательно, но гордо склонивший голову в необычном поклоне. Он уже закончил чтение намеченного по программе репертуара, но зритель не отпускал артиста. Много раз вызывали его на сцену, и, откланявшись, он снова покидал ее. А как держался маэстро во время поклона! Это была настоящая школа для всех. Это какой-то волшебный дар – ничего не делая, просто стоять, чуть наклонив голову, и выражать благодарность и одновременно абсолютную готовность служить зрителю, сохраняя при этом гордость и величавость.
Время уже близилось к полуночи, но никто не собирался покидать зал. Не пугало зрителей и то, что после двенадцати часов добраться до дому будет просто невозможно: никакого городского транспорта, светомаскировка, в общем, комендантский час. Безрадостная перспектива встречи с военным патрулем и бессонной ночи в райотделе милиции. Но кто тогда об этом думал!.. Много раз выходил утомленный Качалов на поклон, а затем покидал сцену, недвусмысленно, но корректно давая почувствовать, что читать больше не будет, не в силах.
Какой прекрасный миг театрального таинства: выложившийся до конца артист закончил вечер, а ненасытный зритель все требует прочитать еще и еще. Кто-то должен дрогнуть, уступить. Либо вежливый актер – настойчивости публики, либо благодарный зритель – предельной усталости мастера. В тот вечер компромисс был исключен. Шла упорная битва между сценой и залом. Конечно, все это очень приятно любому артисту, но есть же предел возможностей!..
Уступил Качалов. Уступил – и тем самым выиграл. Нет, это вовсе не алогизм. Судите сами: Василий Иванович вышел на авансцену, прямо к рампе. Улыбнулся. Поднял правую руку (зал замер в ожидании) и почти шепотом, необычайно доверительно проговорил: "Сергей Есенин, "Собаке Качалова""… В любом другом случае вспыхнули бы аплодисменты. Ведь и без того любимое и известное всем стихотворение пользовалось большим успехом, а тут сам Качалов читает стихи своего друга-поэта, посвященные его – Качалова – собаке! Артист присел на стул, расстегнул по-домашнему пиджак, зажал руки в коленях и начал… Нет, не нам читал в тот день Василий Иванович стихи Есенина. Он был у себя дома, перед ним сидел любимый Джим. Дрожащими обертонами, на самых "низах" звучал обвораживающий, обволакивающий голос Качалова, и тихо лилась чарующая музыка есенинского слова… Вот так сумел гениальный чтец пригласить и поместить огромный заполненный зал Тбилисского оперного театра в свою крошечную уютную московскую квартиру в глубине двора Художественного театра.
Говорят, в музыке главное – тон. Ведь ноты "Лунной сонаты" Бетховена и "Времен года" Чайковского – одни и те же для всех исполнителей. Они написаны и через тысячу лет будут читаться в том же порядке, ритме, в том же размере. Но вот это "си", а затем "до" или "соль" каждый играет по-своему, в различном тоне. В этом и заключается мастерство и дарование исполнителя. И еще одно. Любой виртуоз не каждый раз играет одинаково. Сегодня эта нота звучит не так, как вчера, и бог весть как будет звучать завтра. Тональность определяет сиюминутное вдохновение. В этом – магия искусства, его неповторимость.
Так вот, в тот день Качалов попал в нужную и неповторимую тональность. Все было потрясающе. Жесты артиста и осанка, тембр голоса и паузы, слова и подтекст.
Всего 25 строк в этом стихотворении, несколько десятков слов, а за ними целый мир поэтических грез и актерских видений. Такое бывает раз в жизни, либо не бывает вообще. И счастлив тот, кто присутствовал при этом, кому так безгранично повезло…
Только выходя из театра, мы уразумели, что очень припозднились.
– Ваши документы? – сделав строгое выражение лица, обратился к нам патрульный, почти наш ровесник. Он наверняка поверил нам, что мы были на вечере Качалова и ни в чем другом не "повинны". Но строгие правила комендантского часа не допускали никаких исключений. Ночь мы провели в отделении милиции. Задержанных было так много, что нас долго размещали – почти до утра, переводя под конвоем из отдела в отдел, из одного района Тбилиси в другой. Кто-то запел, и все подхватили "Уходили комсомольцы на гражданскую войну". Солдаты покрикивали на нас, но песня звучала не прекращаясь, хотя и никак не вязалась с ситуацией…
Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду…
Чародей танца
Соприкосновение с его феерическим искусством – одно из самых ярких впечатлений моей жизни. Из разряда тех, которые никогда не улетучиваются, ни на йоту не блекнут и продолжают будоражить по сей день.
Я увидел его впервые в миниатюре Минкуса "Птица" и был заворожен. В такт с очаровательной миниатюрой влетел на сцену и повис в воздухе Чабукиани. И такой же парящей в небесах птицей остался в моей памяти навсегда…
Тбилисцы с огромным нетерпением ждали появления Вахтанга Чабукиани на сцене у себя в родном городе. Когда афиши оповестили об этом, интерес возрос вдвойне. В тот день концерт с участием "всех звезд" шел на редкость приподнято. Что ни номер – звезда, и все в ударе. Наконец ведущий программы тихо, без привычного пафоса объявил: "Минкус, "Птица", исполняет заслуженный артист РСФСР Вахтанг Чабукиани". Зал затаил дыхание. Первые такты – и на подмостки, как из катапульты, вылетает человек и застывает над сценой. Это было настолько неожиданно, что ошеломленный зал не успел отреагировать. Доступные сегодня многим повисания в воздухе, знаменитые "балоны", тогда не были известны никому. Даже представить себе было трудно, что человек может высоко выпрыгнуть и застыть в полете, а потом вдруг стремительно, в ошеломляющем темпе продолжить танец.
Известная балерина Татьяна Вечеслова пишет в своей книге: "Иногда создавалось впечатление, что на сцене не один, а сразу два Чабукиани". А в тот памятный день на сцене были все… три. По крайней мере – так казалось.
Чем привлек к себе Чабукиани всеобщее внимание еще в 1934 году? Почему слава о нем так быстро облетела всю страну? Причин, наверное, много. Первая из них заключалась в том, что быть с молодых лет премьером ленинградского балета, колыбели классического танца в России, – само по себе большое признание. В. Чабукиани уже дебютировал и в качестве балетмейстера, поставив в Ленинграде "Сердце гор" А. Баланчивадзе, а затем и "Лауренсию" – новаторские, революционные спектакли, имевшие большую прессу.
Другой – главной – причиной всеобщей известности и славы было то, что он был первым советским артистом, посланным вместе со своей партнершей Татьяной Вечесловой за океан, как тогда писали, первым советским эмиссаром искусства в США. Сейчас этим вряд ли кого удивишь, но тогда, в тридцать четвертом…
Не буду напоминать, как долго и сложно шел процесс налаживания дипломатических отношений между СССР и Соединенными Штатами. Многие годы ни о каких обменах делегациями в области искусства не могло быть и речи. Лишь в 1933-м году лед наконец тронулся, и было принято решение пробить "железный занавес" в области культурных связей. Можно догадываться, какая ответственность была возложена на первых посланцев, насколько кропотливо отбирались возможные кандидаты. Ошибки быть не могло: первые гастроли должны сработать неотразимо.
Головы и умы американцев были забиты антисоветской пропагандой. Ждали появления людей чуть ли не в лаптях, в медвежьих шкурах. Первая встреча должна была подействовать как холодный душ. Надо было показать, до каких высот поднялось наше новое по существу искусство.
Выбор пал на Вахтанга Чабукиани и Татьяну Вечеслову. Показательно и то, что чести представить советское искусство во всей его многогранности удостоился именно балет, который понятен на всех континентах, людям любого цвета кожи и вероисповедания. В этом и заключается его неоспоримое преимущество. Вместе с тем классический балет – сложнейший вид искусства – без глубоких корней, без больших традиций и высокой культуры народа немыслим. Поэтому, видимо, и остановились на балете. А лучшими из всех, кто мог с первого же раза покорить американцев, потрясти умы, завоевать сердца и тем самым пробить дорогу всем остальным, были признаны В. Чабукиани и Т. Вечеслова. И они с честью выполнили столь высокую и ответственную миссию.
Вот что писал один из критиков по поводу этих гастролей в "Нью-Йорк дейли миррор" 13 января 1934 года: "Вечеслова и Чабукиани мгновенно завоевали всеобщее признание переполненного зала. Потрясающе! Не знаю лучшего способа восстановить веру в классический балет, чем пойти и посмотреть этих юношу и девушку из советского мира… Вечеслова и Чабукиани штурмом взяли Нью-Йорк. Это самый сенсационный успех сезона!"
"Без риска впасть в преувеличение, – пишет в своей книге "Вахтанг Чабукиани" В. Красовская, – можно сказать, что с тех пор имя Чабукиани стало полулегендарным за рубежом".
Приведу еще пару цитат, подтверждающих огромное впечатление, которое оказывало на людей волшебное искусство Чабукиани.
Корреспондентка английского журнала "Танец": "Вчера вечером в лондонских Архивах Танца был организован просмотр балетных фильмов. Наконец, нам показали "Баядерку". С тех пор как я увидела Чабукиани во фрагментах из "Тараса Бульбы", я поняла, что нет на свете танцовщика, который мог бы с ним сравниться, а после "Баядерки" даже вынуждена сказать – не верю, что такое возможно, пока не увижу его воочию!"
Писательница, известный знаток балета Айрис Морли: "Только Россия может создать танцовщика, подобного Чабукиани. Это не комплимент и не преувеличение, а факт. Пытаясь описать этого необычного и великолепного танцовщика, испытываешь такое же затруднение, как при попытке описать смерч. Он завладевает всей сценой, предается чудесному неистовству, иногда стихающему настолько, что ошеломленный зритель может разглядеть тело, словно высеченное Роденом, увидеть орла, опустившегося на скалу Кавказа… Он одновременно и величайший классический танцовщик, наследник всех традиций Ленинграда, и воплощение богатейшего фольклора его родной Грузии…"
Вот такое блестящее и прочное основание воздвигли наши первопроходцы в Америке для всех будущих гастролеров, будущего триумфа. С благодарностью вспомнить об этом – стоящее дело.
Овеянный всемирной славой, вернулся В. Чабукиани в родной Тбилиси, казалось, временно, в составе эвакуированных деятелей культуры и искусства, но остался навсегда. Его бы и так никто не отпустил. Да и сам он не захотел того. На родине ему все пришлось начинать почти с нуля. Аналогов созданию необычного гибрида – классический балет плюс национальный танец – в общем-то, не было. Надо было искать и находить новые формы, идти непроторенными тропами. Сейчас диву даешься, вспоминая неуемную энергию и неиссякаемость фантазии Чабукиани. Он будоражил писателей и композиторов, приглашая объединиться в борьбе за благородное дело, в стремлении выразить дух и природу грузинского народа в классическом танце. Он сумел заразить всех невиданным энтузиазмом – и завертелось колесо. Что ни сезон – новый балет. Сначала Чабукиани, реконструировав, возобновил ленинградскую постановку – "Сердце гор" – под новым названием "Мзечабуки" ("Солнечный юноша"). Специалисты грузинских танцев не приняли спектакль, считая, что балетмейстер ушел от классического балета и не пришел к национальному – застрял на полпути. Они не сразу догадались, что имеют дело с новым явлением в балете – синтезом классического балета и грузинского народного танца. Увы, все новое с трудом пробивает себе дорогу в жизнь. "Чародей танца" не сдавался и продолжал работу. Вскоре спектакль засверкал новыми гранями. И зрители, и критики уже восторженно принимали и постановку в целом, и традиционные национальные танцы – такие, к примеру, как грузинский танец воинов "Хоруми" из третьего акта, – обогащенные неожиданными переходами, связками и каскадом балетных па, выдаваемых Чабукиани. А когда в последнем акте он и Илико Сухишвили танцевали огненный "Мтиулури"!..
Не удивляйтесь, прочитав фамилию известного мастера грузинского танца Илико Сухишвили как участника балетного спектакля. Народный артист, лауреат государственных премий, прославленный создатель и руководитель объездившего весь мир академического ансамбля, который в народе так и называют – "ансамбль Сухишвили". Именно Илья Сухишвили был приглашен Вахтангом Чабукиани на одну из главных ролей в "Мзечабуки" – князя Заала.