Конечно же, Буш оказался не прав. Возможно, он, противопоставляя культуру общечеловеческую культуре национальной, надеялся добиться каких-то определенных политических целей, хотя всем, кто причастен к художественному творчеству, ясно, что человечество неудержимо идет по пути взаимообогащения культур разных народов. На родине Буша давно убедились в этом. Более того, приобретенным в уходящем веке духовным богатством Америка обязана в первую очередь России. Разве не наши артисты заложили в США основу исполнительского искусства? Чего стоит один Сергей Александрович Кусевицкий, создавший полвека назад Бостонский симфонический оркестр. За океаном до сих пор преклоняются перед его великим именем. Духовные сокровища американцев пополнили и те замечательные люди, которым посвящена настоящая глава, и еще кроме них можно назвать десятки российских артистов, взбудораживших общественную жизнь и общественную мысль Америки совершеннейшими образцами высокого искусства. Тот же Ростропович за 17 лет работы с Национальным симфоническим оркестром США оставил в Штатах целое музыкальное наследство, и все ныне здравствующие президенты США, включая правящего Клинтона, признали этот факт. Да что говорить, если более 70 процентов крупнейших музыкантов XX века - выходцы из России. И Америка, и Европа должны быть бесконечно благодарны России за ее культурный пласт, хотя частично и осевший за пределами Родины.
Справедливости ради надо заметить, что не один Буш оказался среди государственных лидеров, принимающих свой личный вкус за объективный критерий при оценке художественных и интеллектуальных ценностей. Вспомним Хрущева, назвавшего "педерастами" целую когорту мастеров абстрактной живописи на выставке их работ в Манеже в самом центре Москвы. Как говорится, Бог им судья, политикам, оторванным от реальности.
Я никогда не была апологетом режима или сторонницей идеологизированных постулатов на ниве культуры. Скрыть то, что действительно существовало и существует в природе, невозможно, хотя политики умудряются делать наоборот. Таким же образом они манипулируют и культурой, закрывая глаза на естественное стремление настоящего художника к совершенству и ответственности перед людьми. Конечно, идеи номенклатурного социализма довлели над умами моих современников, но только зависимых. Независимые же утверждали искусство сами, невзирая ни на что, ни на какие приказы, указания, директивы и "мнения" сверху. О них и пойдет речь. Разумеется, не о всех, а лишь о тех, кого я лично знала или чье искусство и творчество оказались мне близкими по духу и мировоззрению. Этим незаурядным личностям - в разной мере - всегда было близко понимание постоянных, длительно действующих культурных потребностей людей разных континентов с разным историческим и социальным опытом. Они в большинстве своем не хотели быть орудием или инструментом существовавшей системы, хотя последняя пыталась сделать из них глашатаев pi проводников своего курса. Они больше всего ценили подлинную свободу и независимость в художественных поисках, чтобы нести духовное благо тем, кто хотел его иметь, а таких в каждой стране оказывались миллионы. Большинство из них, освобожденных от господствующего мировоззрения, стали непререкаемыми в мире авторитетами, личностями, от которых сама эпоха получила нужные ей идеи.
Пропагандистские идеалы тех, кто формировал общественное мнение и оказывал решающее влияние на события общественной жизни, не имели власти над этими людьми. Даже Сталин, диктовавший волю художникам, никак не мог повлиять на артистические привязанности Игоря Моисеева, творившего вне "установок" правящей партии. Собственное жизнеутверждающее мировоззрение хореографа, в котором жажда деятельности во имя жизни и человека получила свое оправдание и объяснение, ориентиры и закалку, оказалось, как показало время, углубленным и облагороженным, обретя способность выдвинуть и осуществить внушенные духом подлинной гуманности идеалы красоты, с ликованием встреченные всюду. Через народный танец Моисеев, не подчиняя разум политике и ее веяниям от смены умирающих вождей, обосновал оптимизм и этику так прочно и надежно, что альтернативы нигде в мире в этой сфере искусства ему не нашлось.
Смыслом любой полноценной духовной жизни является непоколебимая вера в истину и открытое исповедание ее. Этим постулатом руководствовались великие художники. Ему следовал Мстислав Ростропович, и мы знаем, что из этого получилось и чего стоило музыканту. А сколько невзгод перенесла Плисецкая только из-за одного-единственного желания - творить, согласуя свою деятельность со смыслом своей жизни и жизни других людей, которых оказалось не так уж и мало на всех континентах.
Независимостью от политических веяний отличался и Огнивцев, с которым я часто встречалась на крупнейших концертных сценах страны и за рубежом.
Беглецам из Советского Союза - Нуриеву, Барышникову, другим артистам - "приклеивали" в свое время звания предателей, изменников родины только за то, что им хотелось расширить границы творчества, обрести свободу в нем и достоинство. (Помню, в Америке журналисты наперебой расспрашивали меня об "инакомыслящих" - Сахарове, Пастернаке, Тарковском… Что им было отвечать? Что мы не умеем беречь таланты? Что не прислушиваемся к голосу ученых и художников, смело исповедующих собственное видение мира? Что на моей родине есть еще, к сожалению, дураки, которые в силу скудоумия не понимают требований общественной пользы и элементарной нравственности, морали?)
"Почему добрая половина главы о звездах балета?" - резонно спросит читатель. Что тут сказать?.. Так сложились мои артистические привязанности. К тому же имена ведущих балерин и танцовщиков всегда были на виду и не сходили с уст даже людей, не имеющих никакого отношения к балетному театру. И дело не в моде или популярности русской хореографии. Просто мои художественные устремления, поиски сплошь и рядом шли параллельным курсом с творческими удачами лучших представителей национального балета.
Первый восторг от выступления Ансамбля народного танца под руководством Игоря Моисеева я испытала более сорока лет назад и с тех пор заинтересованно слежу за деятельностью коллектива, его солистов, самого Игоря Александровича. Три десятилетия исполнилось моей дружбе с Майей Плисецкой и ее мужем Родионом Щедриным. Общение с этой замечательной супружеской парой доставляет истинную радость, непередаваемое ощущение новизны художественных открытий, на которые они оба горазды. В напряженной гастрольно-концертной жизни я находила час-другой спрессованного до предела времени, чтобы побывать на спектакле с участием Екатерины Максимовой и Владимира Васильева, почитать, что пишут о любимцах балетной публики столичные газеты и журналы, зарубежная пресса. В поле моего зрения оказался и талант Михаила Барышникова, сверкнувший на балетном небосклоне родины и умчавшийся на Запад, чтобы лишний раз подтвердить репутацию русского человека, способного и вдали от Отечества творить чудеса.
Разумеется, далеко не все выдающиеся артисты, выходцы из бывшего Советского Союза, чей вклад в мировую сокровищницу культуры громаден и порой неоценим, уложились в рамки моего повествования. К примеру, Святослав Рихтер или Давид Ойстрах. Я боюсь показаться неискренней или малоискушенной в сложном творчестве таких гигантов музыки, их подчас необыкновенной, неоднозначной жизни в искусстве. Впрочем, с Давидом Федоровичем Ойстрахом и я часто выступала на концертах на родине, за границей, и память сердца хранит пережитое. И все же останавливаю свой выбор лишь на нескольких личностях из огромного соцветия блестящих имен уходящего века.
Хотя о всех персонажах главы написано столько, что из обилия публикаций - статей, очерков, интервью, книг - можно было бы составить уникальный многотомник, предлагаемые читателям воспоминания дополнят портреты моих современников, людей необычайной судьбы, мужества и веры в истинное предназначение человека на земле.
Александр Огнивцев
С красивейшим басом мирового уровня, певцом Большого театра Александром Павловичем Огнивцевым я познакомилась вовсе не на концерте в Большом зале консерватории, как написал однажды чересчур ретивый журналист, а на рыбалке, которой увлекалась в молодости. В ней я видела отдушину от бесконечной гастрольной жизни на колесах. Я удила на Истре, на Угре, на Оке под Тарусой… Обожала и подледный лов. И пусть не так уж богат был иногда мой улов, зато после дня, проведенного на снежной целине, чувствовала себя отдохнувшей, бодрой, легко дышалось, да и пелось всласть.
В один из погожих летних дней занесло нас с мужем порыбачить в тихой заводи Пестовского водохранилища, что в Подмосковье. Забралась с удочками на борт старого, списанного на покой парохода под названием "Бухара", служившего одно время филиалом санатория "Тишково" на воде. Раскладываю снасть. Невдалеке сидит на ящике из-под говяжьей тушенки маленький худенький старикашка в тюбетейке, как потом оказалось, бывший литейщик Автозавода имени Лихачева. Рядом с ним, закинув удочку, стоит светловолосый гигант в красной шелковой рубахе, точь-в-точь Огнивцев. Присмотрелась. Неужели это он? Он! Точно он!
- Подсекай! - вдруг взвизгивает старичок, бросаясь к певцу. - Не видишь, что ли, что клюет!
Пока артист пытался вытащить здоровенного леща, жирного, как поросенок, старичок метался по палубе, выкрикивая советы и поднимая к небу худые темные руки. Наконец рыба на палубе. С минуту оба блаженно созерцают добычу, затем, насадив наживки, закидывают снова удилища за борт.
- Слушай, - хитренько прищурившись, начинает старичок, - а я тебя узнал. Ты - Огнивцев, в Большом театре поешь. Я тебя в опере "Борис Годунов" слушал. Силен ты, братец, Борис. Моща-а… бояре, купцы, мелкота разная куснуть тебя норовят, а ты как медведище матерый. "Повремените, дескать, я царь еще!" А как ты умирал в последнем акте! Жуть! Я после этого, елы-палы, всю ночь не спал. Так вот и слышу: "О, злая смерть, как мучишь ты жестоко!" А помнишь эту оперу, как ее? Про короля Филиппа… Ты вот тоже его пел. Женился старый на молоденькой, а она с сыном спуталась. Обидно старику. Сидит он один и поет: не любила, дескать, она меня.
И старичок довольно правильно пропел дребезжащим тенорком знаменитую арию короля Филиппа из оперы Верди "Дон Карлос": "Не был я ею любим, о, нет, нет, никогда".
- Я и сам сызмальства пою, - входит в раж старичок, полностью отключившись от рыбной ловли. - Какая жизнь без песни, скукота, да и только! Давай-ка, братец, споем, а?
- Люда, - обращается артист ко мне, - как ты думаешь?
От неожиданности сразу не могу вымолвить и слова.
- Не зна-а-ю, - почти нараспев выдавливаю наконец из себя.
- Не привык я так, - конфузился Огнивцев, - да и врачи не велят петь на воде, влажность-то какая!
- А ты их не слушай, мало ли чего наговорят, - убеждает старик, - давай, подхватывай!
"Ничто в полюшке не колышется", - запел он козлиным, скачущим голосом. "Только грустный напев где-то слышится", - подхватил певец своим могучим басом. Песня ширилась и разливалась по просторам залива. Смолкли голоса отдыхающих, разбивших на берегу палатки, остановили стремительный бег моторные лодки, не стало слышно скрипа уключин рыбацких деревяшек. Залив "слушал" концерт.
Спустя годы мы как-то вспомнили об этом "концерте".
- Не мог сдержаться - красотища-то какая была вокруг, - сказал певец, - грех не спеть.
Международное признание, как я узнала от Плисецкой, пришло к артисту еще в 1951 году в Берлине, где проходил III Всемирный фестиваль молодежи, на который съехались юноши и девушки из 105 стран мира. Большой театр представляли двое: от балета Майя Плисецкая, от оперы - Александр Огнивцев. Первая премия и золотая медаль лауреата фестиваля лишний раз подчеркнули незаурядность личности молодого певца. Именно в те годы выдающиеся деятели культуры страны - Шостакович, Прокофьев, Голованов, Мелик-Пашаев и другие - увидели в его лице наследника и продолжателя шаляпинских традиций русской оперной сцены - так много в нем оказалось заложено великим певцом.
И в самом деле, у Шаляпина он учился насыщать глубоким психологическим содержанием не только целые музыкальные фразы и слова, но и каждый отдельный слог, постигать богатство нюансировки и тембровой окраски.
- Учиться у Шаляпина осмысленно - вот в чем суть, - заметил как-то артист при встрече. - Можно копировать технику, исполнительские приемы, но невозможно копировать чужую душу. Каждый певец должен иметь свое собственное понимание создаваемого образа, найти свою тему в композиторском замысле, а не брать чужое за эталон, будь оно действительно образцом для подражания. Бывают, конечно, исключения. Разве мог я, например, не пойти за Шаляпиным в "Псковитянке" в роли Грозного? Не мог. Потому что обходить принципиальные открытия, сделанные Федором Ивановичем, в этой партии было бы кощунством. Меня обвинили в копировании мизансцен и грима. Да, я оставил грим, близкий к шаляпинскому портрету Ивана Грозного. И сделал это сознательно: не хотелось нарушать сложившегося у многих именно такого представления о внешности первого русского царя.
Я не раз слышала, что Огнивцев во всем старался быть похожим на Шаляпина. Не знаю, насколько подобные суждения справедливы и точны, но внешнее сходство обоих певцов поразительно. Богатырская стать и открытое лицо - огромные светлые глаза, русый чуб, короткий, чуть вздернутый нос, глубокий "желобок" над верхней губой - все повторяло известнейший портрет. И пел он, держался на сцене так, как запечатлели Федора Ивановича снимки, рисунки, кинокадры. Удивительно!
"Слушай, Мила, ты хорошо знаешь Огнивцева. Правда ли, что он сын Шаляпина?" - допытывались мои любознательные подруги. Что я могла им ответить? Может, и действительно сын. Огнивцев родился в 20-м, Шаляпин уехал из страны в 22-м.
Хорошо помню, как в Париже, Милане, Вене, Стокгольме любители оперы скандировали: "Браво, дитя Шаляпина! Браво!" Надо еще признать и другое: семья великого артиста любила Огнивцева так, как свойственно лишь близким людям. Жена Федора Ивановича Иола Игнатьевна Торнаги, в прошлом прима-балерина миланского "Ла Скала", сын Борис, дочь Ирина относились к нему чрезвычайно тепло. Огнивцев дорожил этой дружбой, очень бережно относился к подаркам семьи Шаляпина - памяти о великом певце.
Как же начинался и складывался жизненный путь Александра Огнивцева? Долгое время я мало что знала об этом. Но вот однажды, после концерта в Колонном зале Дома союзов, в котором мы оба принимали участие, возвращаясь домой, - а жили мы в одном доме, - я услышала то, о чем давно хотела узнать.
- Я плохо помню подробности своего детства, - тихо, не торопясь, рассказывал певец. - С малых лет обожал ковыряться в моторах и после семилетки решил стать механиком или радистом. Был безмерно рад, поступив учиться в техникум связи. В 43-м году, когда я, находясь в воинской части, восстанавливал связь в Донбассе, друзья уговорили выступить на вечере художественной самодеятельности. К тому времени я знал много песен и романсов из репертуара Ивана Козловского. Но петь их не решался.
Выучил вместе с любителем-пианистом песенку Паганеля из фильма "Дети капитана Гранта" и вышел на сцену. Очутившись же перед публикой, настолько растерялся, что забыл слова, мелодию. Пианист проиграл еще раз вступление, повторил аккорд, но тщетно: из моего рта вырвались какие-то непонятные, нечленораздельные звуки. Послышался смех, аплодисменты… Подошел конферансье, взял за руку и увел за кулисы. В тот вечер я поклялся никогда не петь на людях, но не сдержался, пошел-таки на прослушивание в Кишиневскую консерваторию, когда меня перевели на работу в Молдавию. С патефонной пластинки выучил армию Руслана из оперы "Руслан и Людмила" Глинки и исполнил ее перед комиссией. Кто бы мог подумать, что я пел когда-то тенором? "Вам, молодой человек, нужно петь только басом", - сказал седовласый председатель приемной комиссии и поздравил меня с зачислением в консерваторию.
Главный дирижер Большого театра Николай Семенович Голованов ежегодно делал "набеги" на ведущие консерватории страны в поисках молодых дарований. Приехал в Кишинев, посмотрел, послушал и сказал: "Будешь доучиваться в Москве". И укатил в первопрестольную. Вскоре я начал учебу в Московской консерватории, проходя за год два курса, а когда ее закончил, Голованов пригласил меня в Большой театр при единогласной поддержке всех членов художественного совета. Через несколько дней после зачисления в труппу он пришел на репетицию. "Собираешься петь "Хованщину"?" - спрашивает. "Спою", - отвечаю. А он: "Ну и нахал! Нет, вы только полюбуйтесь на этого мальчишку! Уже на "Хованщину" замахнулся!" И все-таки через полгода я спел партию Досифея в опере Мусоргского, за что и получил Государственную премию.
Помню, стоял за кулисами ни жив ни мертв. Не знал, куда девать посох, ноги словно налились свинцом. Но вдруг услышал из-за кулис ласковый голос Неждановой: "Пора, Шура!" Как только вышел на сцену, страх исчез - увидел ободряющий кивок Голованова, стоящего за дирижерским пультом, его спокойное лицо.
Вот был человек! Как он широко и проницательно смотрел на достижения русского искусства, болел за него, как может болеть только подлинный новатор и патриот. Он учил быть требовательным к себе, не останавливаться ни перед какими трудностями, не заниматься самобичеванием и не искать оправданий в так называемых "объективных причинах". Будь он только строг, гневлив, не боялись бы так оплошать перед ним. Но ему верили. Его уважали как высочайшего профессионала. А такую репутацию заслуживает только тот, кто в первую очередь требователен к себе и себе никогда даже маленького огреха не прощает.